одержанных  их
солдатами под водительством мудрых и опытных военачальников. На кораблях они
также располагают несметным множеством воинов,  не  ведающих  поражений,  не
имеющих равных по знаниям, превосходящих всех прочих в военном искусстве.  С
другой стороны, вижу я, что король Франции, ненавистный мне издавна за  свои
притязания,  жаждет  господства  над  Германией  и  Римом;  войска  его  уже
раскинули палатки в Италии, где за ним последовал кое-кто  из  князей;  даже
сам папа римский, по видимости, благосклонен к нему. Юный монарх сей  рожден
был для ратных подвигов и сызмальства к ним приучен, ибо уже в детские  годы
утехой ему служили не игрушки, а победы. Я уважаю его, видя, как блестяще сн
со своими вассалами разгромил даже неприступные крепости гугенотов,  лютеран
и кальвинистов, давая власть и могущество в руки католиков. Но за деяния сии
назову его все же не столь добрым  католиком,  сколь  ловким  политиком;  по
убеждению моему, он ищет только собственной выгоды, почитает свое мнение  за
евангельскую истину и верует в то, чего желает достичь,  а  не  в  то,  чему
поклоняется: подобную веру исповедуют  многие,  прикрываясь  видимости  ради
другою. Он притворствует и,  затаив  коварное  намерение  покорить  Милан  и
Неаполь, хитроумно  помогает  у  себя  в  королевстве  католикам,  коих  там
несравненно больше, чем прочих. Стало быть, числу своему, а не вере, обязаны
они королевской помощью. Прикидываясь ревностным католиком, он  норовит  под
сей личиной мало-помалу распространить господство свое на  всю  Италию,  ибо
алчет все большего  могущества,  а  посему  не  доблесть,  а  лицемерие  его
принесло католикам благосостояние. В  Германии,  задумав  привлечь  на  свою
сторону шведов и подбить на мятеж  Саксонию,  Бранденбург  и  ландграфа,  он
приносит клятву in verba Luteril  {Верности  Лютеру  (лат.).},  а  возжаждав
присвоить  владения  герцога  Лотарингского,  тотчас  начинает  исповедовать
кальвинистскую веру. Итак, в религии он, подобно Янусу, обращен одним  ликом
к турку, другим - к  папе  и  лишь  для  того  натягивает  на  папскую  ногу
пурпурную туфлю, чтоб  Ришелье  твердой  ногой  стал  у  папского  престола.
Неукротимый гнев охватывает меня при мысли, что он, затевая  сии  козни,  не
посчитался со мной, могущественным и близким соседом, и прибегнул  к  помощи
удачливых голландцев, презрев Англию, как будто у него завелась новая  Жанна
д'Арк, чудотворная девица, снискавшая, по вине  плохого  перевода,  прозвище
"девственницы". На мой вкус, деяния эти весьма дурно припахивают; они набили
мне оскомину столь изрядную, что даже воздух, коим дышу, стал мне  горек,  а
как припомнятся события на острове Рэ, то и  вовсе  стошнит.  Одно  осталось
лезвие, с которым мог бы я сочетать свое  в  единые  острые  ножницы,  коими
обкорнать можно недругов, - то король Испании. Сей высочайший монарх могуч и
богат безмерно и властвует ныне, будучи во цвете лет, над самым воинственным
народом в мире. Однако не должно забывать,  что  возвращение  Пфальца  может
стоить мне крови и чести, а коль скоро на  католиков  в  этом  деле  надежда
плоха, стали  одолевать  меня  сомнения  относительно  испанского  короля  и
имперских подданных, по причине различия их верований  и  великой  неприязни
протестантов к австрийскому дому. Мнится мне, что король Испании еще  помнит
о моем прибытии ко двору  его,  подобно  тому  как  я  не  позабыл  о  своем
возвращении оттуда, ибо памяткой  служит  нам  вступление  моих  кораблей  в
Кадис. Желал бы я удержать в берегах христианнейшего короля, ибо он, издавна
покинув родное русло, разлился могучим половодьем по всей Европе, и  вернуть
одновременно голландцев в их прежнее жалкое состояние. Хочу,  чтоб  вы  дали
мне наилучший и разумнейший совет, но предупреждаю, что я не  только  принял
решение самолично выйти на бранное поле,  но  и  жажду  сего:  ежели  князь,
ведущий кровопролитную войну, сам не сражается во главе воинов  своих,  оные
идут в бой подобно каторжникам, а не солдатам, и, терпя сию  жестокую  кару,
более страдают, нежели  действуют,  и,  стало  быть,  жаждут  не  победы,  а
поражения, дабы обрести свободу и отомстить за свои мучения.  Повести  армию
на поле сражения или послать ее туда - два  дела,  столь  же  различных  меж
собой, как ложь и истина: судья тому - успех в бою. Ответ ваш  должен  пойти
всем нам на пользу, а не мне  одному  в  угоду.  И  пусть  не  придется  мне
услышать в ответе вашем заботы о целях второстепенных,  мнение  ваше  должно
принести мне ценные сведения, а не запутать меня.
     Все застыли в благоговейном и  осторожном  молчании,  втайне  обдумывая
решение, и наконец первый министр приступил к ответу в таких словах:
     - Ваше величество, светлейший наш повелитель, умение ваше задать вопрос
даровало нам умение  на  него  ответить.  Для  коронованной  особы  подобное
искусство ценно вдвойне, ибо оно - залог  истинного  познания,  исключающего
обман. Сеньор наш, правда всегда бывает едина и ясна; она  не  нуждается  во
множестве слов, ибо многословные  речи  только  затмевают  суть.  Она  редко
нарушает молчание, в то время как ложь  говорит  без  умолку.  Речи  ваши  о
короле Франции и о голландцах преисполнены истинно королевского ясновидения.
Неотвратимая опасность требует решения отважного и незамедлительного. Король
Испании - единственный союзник, могущий  поддержать  ваши  намерения,  и  он
окажет вам эту поддержку, ежели вы собственной персоной будете вкупе  с  ним
громить обоих сих соседей-недругов. Верно рассудили  вы,  что  послать  есть
одно, а сделать - другое, и что отличны они друг  от  друга,  как  слово  от
дела. Мы признаем, что наследник ваш еще слишком юн, чтоб вам  оставить  его
за себя; однако лучше сыну в младенчестве расстаться с  отцом,  нежели  отцу
остаться с сыном, уподобившись младенцу.
     Не успел он договорить,  как  поднялся,  опираясь  на  посох,  один  из
сенаторов, потрясая длинной, по пояс, седой бородой и сгибаясь под  бременем
лет столь низко, что  горб,  коим  наделила  его  старость,  возвышался  над
головой его; старец сей молвил:
     - Вряд ли сможет снять  с  себя  обвинение  в  безрассудстве  тот,  кто
советует вашему величеству самолично идти в бой, в то время как  королевство
подтачивают затаившиеся католики, полчища коих, по сведениям нашим,  велики,
по догадкам - несметны, а по силе - весьма грозны, ибо жизнь для них цены не
имеет, смерть же ценят они превыше всего. Палач замучился, их пытая, они  же
пытками не замучены. Вера их такова, что  хоть  рви  их  на  куски,  они  не
устрашатся, а только утвердятся в ней. Об этом знают виселицы, ножи и огонь,
навстречу коим они с жадностью устремляются  и,  претерпевая  кои,  остаются
непреклонны. И ежели на земле, окруженной морем, как тюремными стенами, и  в
присутствии  короля  своего  они  столь  часто   затевали   заговоры,   дабы
восстановить права свои, не будет пределов их дерзости, коли вы  отправитесь
воевать, предоставив им свободу. У вашего величества есть вассалы,  коим  вы
можете доверить любое дело; пошлите яге с войсками, исповедующими нашу веру,
всех главарей католиков; с ними из королевства  вашего  изыдут  их  коварные
помыслы, а у вас в стране останется меньше  недругов.  Не  подвергайте  свою
особу опасности, ибо тем самым опасность будет грозить всем, а  безопасность
для нее будет означать и безопасность для всех вас,  вверивших  себя  вашему
величеству; а из слов первого министра вашего явствует, что он строит козни,
подобно хитрому католику, но не отвечает по совести, как подобает министру.
     Завязался горячий спор; за таковыми раздорами и застигла их сила  Часа,
и король, изменившись в лице, сказал:
     - Я обращаюсь к вам за советом, а вы оба заместо того подтачиваете  дух
мой. Один из вас говорит, что, ежели я не выступлю во  главе  войска  моего,
враги отнимут у меня королевство; другой утверждает, что, ежели  я  пойду  в
бой, королевство отнимут у меня вассалы; стало быть, мне надлежит  опасаться
подданных своих не менее, чем врагов. Посему обуяла меня глубокая скорбь,  и
остался один исход: пусть каждый из вас по истечении суток скажет  мне,  что
или кто виной моему злополучию, назовет причастных сему лиц и поводы, к тому
послужившие, никого не милуя; в противном случае  подозрения  мои  падут  на
всех; а дабы советы ваши не принесли еще больших  бед,  предпринял  я  лично
заняться делами внутри и вовне моих владений.  Король  Франции,  на  радость
брату своему, не имеет ни потомства, ни надежд на таковое; в стране его  нет
конца междоусобице, дворянство же раздираемо жестокими смутами  и  запятнано
кровью Монморанси; еретики покорены, но  не  угомонились;  жители  задавлены
податями, королевство разорено прихотями фаворита. Ужели я, имея  наследника
и куда меньше забот о государстве моем, останусь здесь баюкать детей моих  и
тешиться игрушками да погремушками? По вине беспечности  моей,  из-за  моего
отсутствия на поле брани стали мне угрозой Франция и  Голландия:  коли  я  и
теперь не поведу сам свое войско, государства  сии  станут  моей  погибелью;
коли я останусь дома из страха перед моими вассалами,  я  их  же  воодушевлю
этим, себе во вред. Ежели враги мои обретут покой,  видя,  что  я  не  вышел
сражаться с ними, мне зато не знать покоя от них; и если  даже  суждена  мне
гибель в бою, доблесть все же получит достойную награду и на меня  не  падет
позорное обвинение в трусости. Король, который сам  не  приходит  на  помощь
государству своему, служит оправданием для тех, кто, в свой черед,  не  идет
на помощь королю; а коли так, негоже королю наказывать того, кто  уподобился
ему, судить того, кому сам он преподал урок, и карать ученика за то, что тот
бросил  оружие,  последовав  советам  учителя.   Ступайте   все   отсель   и
поразмыслите о том, как нести королевскую службу,  ставя  ее  превыше  своей
жизни и безопасности моей особы; я же заверяю вас, что ваше правдивое  слово
мне  тем  желанней,  чем  суровее  оно  прозвучит;  и  не  обременяйте  меня
требованием, чтоб я повел за собой дворянство, ибо многажды  случалось,  как
учит нас история, что дворянство, выйдя  на  поле  битвы  вкупе  с  королем,
губило и его, и себя; в Риме тому плачевными свидетелями  были  кольца,  что
целыми фанегами можно было сбирать после битвы при Каннах; в Павийской  роще
погребены были и дворянство Франции,  и  свобода  ее  короля;  от  испанской
Армады, во главе коей герцог Медина-Сидония намеревался завоевать сей  край,
остались в наших волнах жалкие обломки; король дон Себастьян погиб в Африке,
лишившись и трона, и всего своего дворянства.  Дворяне,  собранные  воедино,
несут с собой смятение и гибель, ибо,  не  умея  командовать,  не  желают  и
подчиняться  и   наносят   вред   воинской   дисциплине   своими   спесивыми
притязаниями. Я поведу за собой малую горсть дворян, искусных в ратном деле;
остальные пребудут здесь, дабы держать в  узде  чрезмерный  пыл  народный  и
лечить успокоительным зельем охотников до новшеств. Люди, кои полагают,  что
обманывают меня, отдавая мне каждый день свою жизнь  за  реал,  куда  нужнее
мне, нежели те, кто высасывает мою казну, пока она  не  истощится,  а  затем
вопрошает, куда ушло достояние отцов моих.  Надлежало  бы  всему  дворянству
нести воинскую повинность, да  сие  небезопасно.  Частное  лицо  не  доверит
оружие безумцу, а король - дворянам. Примите сие к сведению, не отвлекайтесь
в сторону, берегите время и мое,  и  свое,  дабы  мог  я  принять  скорейшее
решение.
     В Салониках, левантийском городе, подвластном  владыке  Константинополя
(а ныне Стамбула), укрывшемся в последней бухте залива, коему  он  дал  свое
имя, собрались в синагоге иудеи со всех  концов  Европы,  по  призыву  рабби
Саадиаса, рабби Исаака Абарбаниеля,  рабби  Соломона  и  рабби  Ниссина;  от
венецианской синагоги прибыли рабби Самуэль и рабби Маймон; от  рагузской  -
рабби Абэн Эзра; от константинопольской - рабби Якоб;  от  римской  -  рабби
Шамониэль; от ливорнской - рабби Герсони; от руанской - рабби  Габироль;  от
оранской - рабби Азефа; от пражской - рабби Моше; от амстердамской  -  рабби
Мейр Армахад; от иудеев, скрывающих веру и  исповедующих  ее  тайно,  приняв
одежду и язык христиан, - рабби Давид Бар  Нахман.  К  таковым  относятся  и
монопанты, которые живут в некоей республике на островах между Черным  морем
и Московией, неподалеку от Татарии, и дают отпор свирепым соседям  не  столь
оружием и укреплениями, сколь мудростью и рассудительностью.  Ибо  монопанты
вчетверо  превосходят  всех  прочих   людей   изворотливостью,   искуснейшим
лицемерием и скрытностью необычайной;  к  тому  же  и  наружность  их  столь
неопределенная, что любая нация и  любой  закон  признают  их  за  своих.  В
торговых сделках, коими они заняты, каждый из них обретает то  и  дело  иной
вид и изменяет обличье свое, корысть же изменяет их души.
     Правит ими князь, коему имя Прагас Чинкольос.  Его  повелением  посланы
были на тот синедрион шестеро мудрецов,  самых  что  ни  на  есть  хитрых  и
пронырливых; имя первого - Филаргирос,  второго  -  Хрисостеос,  третьего  -
Данипе,  четвертого  -  Арпиотротон,  пятого  -  Пакас  Масо  и  шестого   -
Алкемиастос. Усадили их, по чину и  достоинству,  на  самом  почетном  месте
синагоги, иначе говоря  -  на  первой  из  скамей,  предназначенных  гостям.
Воцарилось благоговейное молчание, когда рабби Саадиас, прочитав псалом  "In
exitu Israel" {Об исходе Израиля (лат.).}, обратился к собравшимся с  такими
словами:
     - Мы, представители старейшего на земле  народа,  ныне,  по  прошествии
веков,  превращенного  в  отбросы,  рассеянного  по  свету,   порабощенного,
скорбного и гонимого, собрались здесь, дабы,  видя,  как  весь  мир  охвачен
раздорами,  помешать  тем,  кто  в  беспорядках   нынешнего   дня   поднимет
предостерегающий голос, и на всеобщем несчастье построить благополучие наше.
Признаю, что и  рабское  состояние,  и  несчастья,  что  преследуют  нас,  и
упорство  наше  -  все  досталось  нам   по   наследству.   Недоверчивый   и
подозрительный ум - вот достояние,  полученное  нами  от  отцов;  мы  всегда
роптали на бога, ибо ставили созданное нами превыше  того,  кто  создал  нас
самих. Изначала власть его была нам ненавистна, и мы отвергли  его  закон  и
приняли толкование дьявола. Когда всемогущий  правил  нами,  мы  поднимались
против  него;  когда  он  дал  нам  правителей,  мы  им  также  отказали   в
повиновении. Самуил, правивший от его имени, не пришелся нам по нраву, и мы,
неблагодарная община, требовали у бога, чтобы  он,  царь  наш,  даровал  нам
иного царя. Он послал нам Саула, жесточайшего из  тиранов,  и  поведал,  что
отныне сынов наших ждет рабская доля, богатства же наши  отойдут  к  присным
его, и кара сия будет тем страшнее, что не знать ей конца, сколько бы мы  ни
молили. Самуилу же он открыл, что презрели мы господа нашего, а не Самуила с
сынами его. И мы терпим кару сию доныне,  ибо  Саул  навечно  и  повсеместно
владычествует над нами, обретая все новые имена. С той самой  поры  во  всех
царствах и государствах мы пребываем в подлом и низменном рабском состоянии;
а поелику мы отринули господа ради Саула,  господь  попустил,  чтобы  Саулом
стал для нас каждый царь. Все народы винят нас в тяжком грехе,  и  мы  виним
друг друга, и каждый из нас, будучи виновен сам,  поносит  другого  за  вину
свою. В какую бы страну мы ни  обратили  стопы  свои,  все  знают,  что  нас
изгнали из другой; где бы мы ни поселились,  нас  всегда  ждет  изгнание;  и
каждый народ опасается, как бы мы не навязались ему.
     Мы признаем, что слово и дело всегда расходились у нас друг с другом, а
уста и сердца  наши,  исповедуя  веру  господню,  не  знали  единения.  Уста
прославляли небо, сердца же поклонялись злату и корысти. Когда Моисей взошел
на гору и привел нас к ее подножию, дабы объявить нам заповеди свои,  мы  не
утаили от него, что единственное божество наше - золото и любое животное, из
золота отлитое: там и поклонились мы богатству в обличье златого  тельца,  и
алчность наша поклялась в верности сему  подобию  коровьего  приплода.  Иной
монеты мы за бога не признаем, а в золотой мы и червя прославляем как  бога;
и тому, кто напоил нас толченым золотом, ведомо было,  какой  недуг  истомил
нас жаждой. Злодеянию нашему уготована была тяжкая, кровавая  кара;  однако,
невзирая на гибель многих тысяч, кара сия устрашила немногих, и всякий  раз,
когда господь, внемля молениям нашим, склонялся к нам, мы роптали  на  него.
Он натянул тучи, будто полог над пустыней, дабы  защитить  нас  от  палящего
зноя. Он  возжег  огненный  столп,  дабы  тот  в  своем  пламенном  движении
поддержал немощный свет луны и звезд, и мрак обратил в светлые сумерки, пока
не взойдет солнце. Он повелел ветру  собрать  для  нас  урожай  и,  сотворив
чудодейственный помол в  воздушных  своих  владениях,  накормил  нас  манной
небесной и всеми приправами к ней, каких только возжаждет вкус человека.  По
воле его дождем слетели с неба перепела и, будучи вкупе охотниками и  дичью,
послужили угощению нашему.  Он  расковал  недвижимые  скалы,  обратив  их  в
торопливые потоки, дабы родник брызнул из камня и  мы  смогли  утолить  нашу
жажду. Он повелел волнам морским расступиться  и  освободил  тропу  для  ног
наших, он вздыбил водные равнины, уподобив их  текучим  отвесным  стенам,  и
грозная пучина, повинуясь ему, вознеслась надежным зданием по обе руки отцов
наших, позволив им прошествовать посуху, а затем погребла фараоновы  полчища
и колесницы, послужив им навек усыпальницей. Послушные его слову,  вышли  из
земли насекомые, и вступили в воинство его  на  защиту  нас  жабы,  мошки  и
саранча. Нет таких слабых существ, из коих не создал бы господь  непобедимые
рати против тиранов. И с помощью сих  ничтожных  воинов  он  победил  врага,
устрашавшего  взор  сверканием  доспехов,  великолепием  гербов  на   щитах,
чванливыми, как павлиний хвост, перьями на шлемах. На столь  чудодейственные
свершения, воспетые нашим царем и пророком Давидом в псалме, по нашему счету
сто  пятом,  начинающемся  словами  "Hodu  la-Adonai"  {Восславьте   господа
(древнеевр.).},  мы  ответили  черной  неблагодарностью,   вознегодовав   на
господа, прокляв помощь его, позабыв о пути,  отверстом  для  нас  в  волнах
морских. Редко бывает, чтоб тот, кому воздано не по заслугам  щедро,  принес
бы благодарность за сии  щедроты.  Но  часто  зато  случается,  что  господь
карает, одаривая, и вознаграждает, отказывая в даре. В столь далекое прошлое
уходят греховные корни нашего упрямства.
     Принято почитать нас за людей упорных, не ведающих конца  надеждам,  на
деле же никто еще не поносил истину  столь  безнадежно,  как  мы.  Для  нас,
иудеев, нет ничего более ненавистного,  чем  надежда.  В  неверии  своем  мы
достигли крайнего предела, а надежда и неверие несовместны; посему мы ни  на
что не надеемся и на  нас  также  надежда  плоха.  Из-за  того,  что  Моисей
несколько помедлил  спуститься  с  горы,  мы  потеряли  надежду  на  него  и
обратились к Аарону. Доказательство нашей неиссякаемой надежды видят в  том,
что мы столько веков ждем Мессию; однако мы Христа за Мессию не  признали  и
не ожидаем, что встретим его в ином обличье.  Мы  твердим,  что  он  явится,
отнюдь не потому, что таковы наше желание и вера наша, но  потому,  что  сие
долгое ожидание помогает нам скрыть, что мы уподобились неверующему, который
запевает псалом тринадцатый, а в сердце своем говорит: "Бога нет". Точно так
же поступает тот, кто отвергает  пришедшего  и  уповает  на  другого,  коему
прийти  не  должно.  От  подобных  речей  истощились  сердца  наши,  и  если
поразмыслить -  это  и  есть  Quare  {Зачем  (лат.).},  из  псалма  второго,
fremuerunt gentes, et populi meditati sunt inania...  adversus  Dominum,  et
adversus Christum ejus {Мятутся народы, и племена замышляют тщетно... прот