о в этом месте собраны
шуты, гаеры, жонглеры и фигляры - все дураки  дураками,  у  которых  -  уши,
ясное дело, холодные. Таких на свете несть числа и еще столько же;  их  всех
загнали сюда, ибо если бы они разбрелись по преисподней,  то  холодом  своим
умерили бы язвительность адского пламени.
     Я попросил разрешения поглядеть на них, на что последовало согласие, и,
дрожа  от  стужи,  приблизился  к  самому  леденящему  сброду,  который  мне
когда-либо доводилось видеть. Одной вещи при  этом  никто  не  поверит:  они
изводили друг друга шутками, в которых упражнялись на этом свете.
     Среди  шутов  я  заметил  много  лиц,  которых  почитал  почтенными.  Я
осведомился, почему они попали сюда,  и  черт  мне  ответил,  что  это  были
льстецы, а следовательно, и заправские шуты, в которых шутовство это  крепко
въелось.
     Я полюбопытствовал узнать, за что осуждаются пошляки и как их казнят.
     - Многие люди осуждаются на вечные муки, - ответил мне черт, -  за  то,
что впали в смертный грех уныния. Они же, наоборот, осуждены за то,  что  не
унывали или делали вид, что не  унывают,  и  шутовством  своим  погружали  в
уныние других. Это все народ, который является к нам без  предупреждения  на
готовый стол и постеленную кровать, словно в собственный  дом.  Отчасти  они
нам и сподручны, ибо, как известно, они и себя, и  других  способны  начисто
извести, а это облегчает нам работу. При жизни большая их часть уже несет на
себе отметину ада, ибо тот, кто не давал вырывать себе зубы за  деньги,  тот
уж непременно позволял гасить свечи о  собственную  задницу  или  выщипывать
брови, и когда здесь мы их мучаем, многим это оказывается делом уже знакомым
- вся разница в том, что они денег  не  зарабатывают.  Видишь  вон  того,  -
продолжал черт, - при жизни он был дураком-проповедником и  теперь  попал  к
шутам, ибо делал все, чтобы понравиться слушателям; а вот этот был судьей  и
ради красного словца готов был пренебречь правосудием, и  если  не  толковал
законы вкривь, то уж вкось их толковал обязательно. Ну, а этот был не в меру
услужливым супругом, он определен к шутам, ибо,  для  того  чтобы  доставить
всем удовольствие, продавал то, которое  ему  доставляла  собственная  жена,
получая от нее свой суточный паек не натурой, а деньгами.
     А вот эта женщина, хоть и из благородных, была превеликой фокусницей  и
угодила к гаерам, ибо, для того чтобы всем угодить, готовила из  себя  блюдо
на все вкусы. Короче говоря, в общество шутов  попадают  представители  всех
сословий,  и  потому-то  их  такое  множество:   да   и,   если   хорошенько
поразмыслить, разве не все вы в конечном счете шуты, ибо  только  и  знаете,
что потешаетесь друг над другом, и у вас это, как я  уже  сказал,  природное
свойство и лишь у немногих - ремесло. Кроме этих, есть у нас шуты увядшие  и
осыпавшиеся и шуты, забытые при жатве, так сказать, колоски. Первые по  двое
или в одиночку слоняются  по  домам  знати,  а  колоски  -  те  фиглярничают
понемножку по деревням, и уж о последних могу вас заверить, что если бы  они
не жаловали к нам, мы бы ничего не предпринимали, чтобы их увидеть.
     В это время внутри помещения раздался шумок, и  черт  поспешил  узнать,
что случилось. Оставшись один, я направился в какое-то место за  загородкой,
где нестерпимо воняло клопами.
     "Раз несет клопами, - сказал я себе, - готов побиться  об  заклад,  что
тут живут сапожники". Так и оказалось, ибо я тотчас услышал стук  колодок  и
приметил сапожные ножи. Я зажал нос и сунул голову в подобие свинарника, где
они были собраны. Оказалось, что там их великое число. Сторож их сказал мне:
     - Это те, кто явился сюда в природном виде, кожи не пряча. Ежели другие
попадают в ад на собственных подошвах, этих влекут сюда  и  свои,  и  чужие,
поэтому-то они так легки на подъем.
     Здесь я должен заверить читателя, что  в  аду  не  увидишь  ни  единого
дерева, ни большого, ни малого, и солгал  Вергилий,  говоря,  что  там,  где
находятся любовники, растут мирты, ибо никакого признака  рощи  я  здесь  не
обнаружил  и  единственные  признаки  древесности  наличествовали  в   буксе
сапожных колодок, ибо другое дерево здесь в ход не идет.
     Всех этих сапожников  тянуло  на  блев  из-за  того,  что  двери  в  их
помещение подпирали пирожники, которых  двум  тысячам  чертей  не  удавалось
утрамбовать в находившуюся по смежности силосную яму.
     - Печальная наша участь, - горестно вздохнул один, - мы  осуждаем  себя
на вечные муки за грех плоти, а баб не знавали, и не с мясом дело  имели,  а
все больше с костями!
     Они все горько плакались, пока их не прервал черт, воскликнув:
     - Мошенники, нет никого, кто бы заслуживал ада больше вашего!  Ведь  вы
заставляли людей жрать всякое дерьмо и пальцами сморкались в  еду,  полагая,
верно, что сопли ваши сходят за сироп. Сколько желудков принялось бы  лаять,
если бы воскресить всех собак, которых вы их заставили  переварить!  Сколько
раз сходила за коринку жадная муха, увязшая в тесте ваших пирогов, и сколько
раз именно она оказывалась единственной  начинкой  в  пирожках,  которые  вы
продавали своим злосчастным покупателям! Сколько зубов и сколько желудков вы
прокатили верхом, заставляя их владельцев поедать целых коней! И после всего
этого вы имеете еще наглость жаловаться, вы, которые были  осуждены  еще  во
чреве матери! А что сказать про ваши горячие блюда? Да  только  то,  что  их
можно было бы отправить на горячее поле. Итак, будьте прокляты, страдайте  и
помалкивайте, ибо хуже приходится тем, кто должен вас  мучить,  чем  вам  от
вынесения этих мук. Ну а вы, - обратился он ко мне, - проходите, нам  и  без
вас дела хватает.
     Я покинул пирожников и поднялся на косогор, на вершине которого направо
и налево от меня пылали в вечном  пламени  какие-то  люди.  Огонь  разводили
черти, которые оживляли его с помощью не мехов, а стукачей, ибо  способность
дуть на ближних была у последних ни с чем не сравнимой.  Оказывается,  и  на
том свете они не бросают своего ремесла и по-прежнему являются раздувателями
слонов из мух, тлетворным дыханием судилищ и вонючим духом палача, равно как
и науськиватели их - проклятые альгуасилы.
     Всякий раз, как огонь  разгорался  ярче,  истязуемые  начинали  истошно
вопить. Один из них кричал:
     -  Я  при  каждой  сделке  торговал   честно,   всякий   раз   продавал
по-праведному, чего же меня преследуют?
     "Всякий раз продавал по  праведнику",  -  послышалось  мне.  "Ну,  этот
почище Иуды будет", - сказал я про себя.
     Движимый любопытством, я направился к нему, чтобы посмотреть, смахивает
ли он на  изображения  предателя  и  черная  у  него  или  рыжая  борода,  и
неожиданно признал в нем знакомого купца, незадолго до этого умершего.
     - Как, и вы тут? - воскликнул я.
     - Как вам это нравится? Не лучше ли было бы иметь поменьше добра  и  не
томиться здесь? На это один из мучителей воскликнул:
     - Эти жулики думали, что все обстоит очень просто и аршином  своим  они
могут добиться того же, что жезлом божьим добился Моисей. Из камня-де у  них
забьет источник изобилья. Великими мастерами были они обманывать, ну и  дюйм
за дюймом, вершок за вершком недомера дотянулись до ада.  Впрочем,  кто  мог
сомневаться, что темень в их лавках (весьма пригодная для их темных дел)  не
приведет их во тьму кромешную преисподней. Ох, - воскликнул он с  превеликой
досадой, - и народ же это был! С богом хотел сравняться! Как и  он  меры  не
иметь. Но тот, что все видит, оторвал их от неги их атласов,  ласковых,  как
южное небо, и вверг в грозовые тучи ада, где терзает их своими  молниями.  И
если хочешь окончательно  просветиться,  знай,  что,  поскольку  этот  народ
вместе  с  ювелирами  и  торговцами  всякими  булавками   и   лентами   лишь
потворствует безрассудству людскому, все эти люди в одночасье  оказались  бы
нищими, если бы господь бог  пожелал,  чтобы  мир  в  одно  прекрасное  утро
проснулся разумным и ему стало ясно, что, покупая алмазы, жемчуга, золото  и
различные шелка, он тратит деньги на бесполезные и излишние редкости,  а  не
на нужное и полезное. И знайте, что всего дороже покупается на земле то, что
меньше всего стоит, а именно - возможность чваниться. А эти купцы  суть  те,
кто питает ваши похоти и распутства.
     Вид у этого черта был такой, будто он никогда не закончит своей  рацеи,
поэтому я продолжал свой путь,  приведенный  в  изумление  громким  хохотом,
который до меня донесся. Услышать смех в аду - вещь необычная, и я загорелся
нетерпением узнать его причину.
     - Что это такое? - воскликнул я.
     И вижу, стоят на возвышении два человека, прекрасно одетых,  с  чулками
на завязках, и горланят. На одном плащ и шапочка, манжеты  как  воротник,  а
воротник как штаны - все в кружевах; на другом пелерина, и в  руках  у  него
пергаментный свиток. Всякий раз, как они произносили хоть  слово,  семь  или
восемь чертей, стоявших с ними рядом, покатывались со смеху,  что  приводило
кавалеров в крайнее раздражение. Я подошел поближе, дабы расслышать их речи,
и вот что  дошло  до  меня  из  уст  мужчины  с  пергаментом,  который,  как
оказалось, был идальго:
     - Раз мой отец звался так-то и так-то, и я внук  Эстебана  такого-то  и
такого-то, и в моем роду было тринадцать доблестнейших военачальников, а  со
стороны матери доньи Родриги я происхожу от пяти ученейших мужей, -  как  же
могли меня осудить? Все это записано в сей грамоте, я ни от кого не завишу и
податей платить не обязан.
     - Не хочешь расплачиваться деньгами, расплатишься хребтиной, -  вставил
черт и тут же хватил его несколько раз по спине так, что  тот  полетел  вниз
под горку, и тут же добавил: - Пора бы вам проникнуться мыслью, что тот, кто
происходит от Сида, Бернардо и Гоффредо и  не  может  сравняться  с  ними  в
доблести, а, наоборот, исполнен пороков, как вы, сводит  на  нет  всю  славу
своего рода, а не является ее  наследником.  Кровь  у  всех,  дворянчик  мой
любезный, одинаково алая! Жизнью своей уподобьтесь вашим предкам, и я  тогда
поверю, что вы происходите от ученого, когда вы сами станете им или'  будете
стремиться им сделаться, а иначе все ваше благородство будет  лишь  недолгим
обманом, который  раскроется  вместе  с  вашей  смертью.  Ибо  в  канцелярии
преисподней всякий пергамент коробится и грамоты становятся  жертвами  огня.
Благородным в жизни может считаться лишь тот, кто на самом деле  благороден,
и добродетель - единственная грамота, к которой мы  здесь  питаем  уважение,
ибо, даже  если  человек  произошел  от  предков  низких  и  безвестных,  но
руководствовался  в  жизни  божескими  законами,  он  становится   достойным
подражания, превращается в дворянина и его можно считать  основателем  рода.
Нас здесь смех разбирает при  виде  того,  как  вы  оскорбляете  деревенских
жителей, мавров и  евреев,  как  если  бы  они  не  обладали  добродетелями,
которыми пренебрегаете вы. Три вещи делают  вас  смешными  в  глазах  людей:
первая - дворянство, вторая - гонор и  третья  -  бахвальство,  ибо  каждому
ясно, что для вас достаточно того, что ваши предки обладали  добродетелью  и
благородством, чтобы утверждать, что и вы ими обладаете, между  тем  как  вы
всего лишь бесполезное порождение земли. Сыну хлебопашца удается  приобрести
великую ученость; сельский житель, потративший много сил на полезные  науки,
становится архиепископом, а кабальеро, происходящий от Цезаря,  но  тратящий
свое время не  на  битвы  и  на  победы,  а  на  игры  и  распутство,  смеет
утверждать, что не следовало бы давать митру  тому,  кто  не  происходит  от
порядочных  родителей,  как  будто  им,  а  не  ему   предстояло   выполнить
возложенные на него обязанности. Они хотят  (что  за  слепота!),  чтобы  им,
порочным, зачтена была чужая добродетель, проявившаяся  чуть  ли  не  триста
тысяч лет назад и  ныне  почти  забытая,  и  не  желают,  чтобы  бедный  был
прославлен за собственную.
     Словно червь подточил изнутри идальго, когда он услышал эту отповедь, а
стоявший с ним рядом кабальеро погрузился  в  грустные  мысли,  теребя  свой
плоеный воротник и разрезы своих штанов.
     - Что мне сказать о вашем гоноре? То, что это величайший  тиран,  самый
вредоносный и приносящий всего более огорчений. Бедный кабальеро  умирает  с
голоду,  у  него  не  хватает  денег,  чтобы  одеться,  он  ходит  рваный  и
латаный-перелатаный или превращается  в  разбойника.  Денег  просить  он  не
может, ибо это оскорбило бы его честь, служить не хочет, ибо это  бесчестно.
Все, к чему стремятся и чего добиваются  люди,  делается  ради  чести.  Чего
только не губит ложно понятое чувство чести!  А  если  всмотреться,  чем,  в
сущности, является эта мифическая честь, видишь, что она ничто. Из-за  чести
тот, кому охота была бы пойти туда-то и  туда-то  поесть,  не  решается  это
сделать. Чести ради вдовы  умирают  в  четырех  стенах,  а  девица  проводит
тридцать лет замужем сама за собой, не зная, ни что такое  мужчина,  ни  что
такое радости жизни. Блюдя свою честь, замужняя не дает воли своему желанию,
когда оно заявляет о себе. Ради чести люди переплывают моря. Ради чести люди
убивают друг друга. Ради чести все тратят больше того, что имеют.  А  посему
честь есть не что иное, как безрассудство плоти и  духа,  ибо  у  одних  она
отнимает радости, а у других покой. И чтобы вы, люди, с совершенной ясностью
уразумели, какие вы несчастные и как непрочно все то, чем вы  так  дорожите,
поймите, что из того, что вы больше всего цените, а именно  чести,  жизни  и
имущества, честь ваша висит на волоске бабьего срама, жизнь в руках лекарей,
а имущество зависит от росчерка пера какого-то писаришки.
     "Итак, разуверьтесь в своих заблуждениях,  смертные,  -  сказал  я  про
себя, - уразумейте, что это ад, где, для того чтобы терзать людей горестными
речами, им говорят истины!"
     Тут черт снова принялся развивать свою мысль.
     - А бахвальство?  Что  может  быть  смехотворнее!  Нет  на  свете  иных
добродетелей, как человеколюбие (которым побеждается лютость своя и чужая) и
твердость мучеников. Всякое иное мужество - показное. Ведь  то,  что  делают
люди, что они сделали, воспитав великое множество доблестных военачальников,
проявивших себя  храбрецами  на  войне,  они  сделали  не  для  того,  чтобы
прославиться, а из страха; ибо всякий, сражающийся на своей  земле,  защищая
ее от врага, делает это из страха  перед  еще  большим  злом,  поскольку  он
опасается плена или смерти, а идущий завоевывать тех, кто сидит у себя дома,
порою совершает это из боязни, как бы тот не напал на него первым.
     Те же, кто не  имеет  этого  намерения,  побуждаемы  бывают  алчностью.
Ничего  себе  доблестные  воины!  Грабители  чужого  золота   и   нарушители
спокойствия других народов, которым господь положил  в  качестве  ограды  от
нашего честолюбия глубокие моря и высокие  горы.  Человек  убивает  другого,
движимый чаще всего гневом, слепой страстью, а иной раз и страхом, как бы не
быть  убитым  самому.  -  И  вы,  люди,  понимающие  все  шиворот-навыворот,
называете глупцом всякого, кто не бунтует, не  буянит  и  не  сквернословит;
умным - того, кто злобен, любит скандалить и  нарушать  порядок;  смельчаком
слывет у вас тот, кто не дает людям покоя, а трусом - кто благодаря  хорошим
манерам  избегает  положений,  при  которых  к  нему   могли   бы   проявить
неучтивость. А между тем это как раз те люди, в которых  ни  один  порок  не
может найти благоприятной почвы.
     - Черт подери! - воскликнул я. - Речи этого черта стоят больше, чем все
капиталы, что у меня за душой!
     Тут тот, на котором были чулки с завязками, сказал с глубокой печалью в
голосе:
     - Все это верно, если речь идет об этом дворянине; но,  клянусь  честью
кабальеро, при чем тут я? - Слово "кабальеро" он растянул по крайней мере на
три четверти часа. - Расценивать так меня, во-первых, неверно и,  во-вторых,
неучтиво. Как будто все люди одним миром мазаны!
     Слева эти вызвали у чертей раскатистый хохот. Один  из  них  немедленно
подошел к нему и попросил его успокоиться и сказать, в чем  он  нуждается  и
что его более всего огорчает, ибо с ним хотели бы обойтись так, как он этого
заслуживает. Тот, не долго думая, ответил:
     - Премного вам обязан. Не могли бы вы дать мне доску,  чтобы  отгладить
мой воротник?
     Черти прыснули со смеху, а дворянин опять расстроился.
     Желая повидать в аду возможно больше разных разностей, я решил, что уже
и так задержался здесь слишком долго, и пошел дальше. Не успел  я  отойти  и
нескольких шагов, как набрел на  лужу,  широкую  что  твое  море  и  отменно
грязную. Тут стоял такой гам, что у меня голова  кругом  пошла.  Я  спросил,
куда я попал, и получил в  ответ,  что  здесь  отбывают  наказание  женщины,
которые при жизни избрали себе должность дуэньи.
     Таким образом, я узнал, что особы  эти  на  том  свете  превращаются  в
лягушек, ибо при жизни они, подобно  лягушкам,  способны  были  квакать  без
толку и без умолку, как это делают лягушки, сидя в  своей  вонючей  тине,  а
поэтому в адские лягушки они угодили вполне справедливо,  ибо  дуэньи  -  ни
рыба ни мясо, как и они. Меня очень  позабавила  мысль,  что  дуэньи  теперь
превратились в гадов, волей-неволей должны держать  ноги  раскорякой  и  что
единственное  достойное  внимания  расположено  у  них  сейчас  ниже  пояса,
поскольку лица их остались худыми, а шеи в морщинах.
     Я пошел дальше, оставив лужу по левую руку, и  набрел  на  луг,  где  в
адском пламени вцеплялись друг другу в  бороды  и  оглашали  воздух  криками
множество мужчин. Охраняли их шестеро стражей. Я обратился к одному из них с
просьбой разъяснить мне, что это за старики и почему их здесь собрано  такое
количество.
     - А, это место отведено отцам, которые осуждают себя  на  вечные  муки,
чтобы оставить богатое наследство детям. Иначе его называют загоном дураков.
     - О, я несчастный! - воскликнул в это мгновение  один  из  этих  нежных
родителей. - Всю-то жизнь я покоя не знал - не  пил,  не  ел,  все  старался
сколотить достойное наследство старшему сыну. Я  даже  для  того,  чтобы  не
тратить лишних денег, так и умер, не прибегнув к лекарю. И вот, не  успел  я
испустить дух, как сынок мой уже  утирал  себе  слезы  моими  денежками.  И,
вполне уверенный, что такой скаред, как я,  мог  только  угодить  в  ад,  он
решил, что нет ни малейшего смысла служить мессы за упокой моей  души,  и  в
этом пошел наперекор моей последней воле. А тут господь  бог  в  усугубление
моего  наказания  дал  мне  возможность  видеть,  как  мой  недостойный  сын
расточает накопленное мною", и слышать, как он  говорит:  "Раз  отец  осудил
себя на вечные муки, уж лучше бы он побольше взял себе на душу, а  то  стоит
ли мучиться из-за таких пустяков?"
     - Вы, может быть, хотите убедиться, - вмешался  один  из  чертей,  -  в
справедливости поговорки, которая  у  вас  так  в  ходу:  "Счастлив  сын,  у
которого отец в аду жарится"?
     Не успели слова эти донестись до слуха стариков, как они принялись выть
и бить себя по лицу. Страшно было на них смотреть.
     Не будучи в состоянии вынести это зрелище, я прошел дальше.
     Дойдя  до  очень  мрачной  тюрьмы,  я  услышал  великий  лязг  цепей  и
наручников, шипенье огня, удары и вопли. Я осведомился, кого здесь  терзают,
на что мне сказали, что тут помещаются все "кабызнали".
     - Что-то не понимаю, - сказал я, -  о  каких  таких  "кабызналах"  идет
речь.
     - А вот о каких, - ответили мне. - Все, кого вы здесь видите, - дураки.
Жизнь они в свое время вели дурную, но сами этого не сознавали и по  дурости
своей осудили себя на вечные муки. А теперь только и слышишь  от  них:  "Эх,
кабы знал, ходил бы в церковь", "Эх, - кабы знал,  смолчал  бы",  "Эх,  кабы
знал, помог бы бедняку", "Эх, кабы знал, непременно бы исповедовался".
     Я в ужасе устремился  прочь  от  столь  дурного