о  было  пойти  на  пропитание
неимущих, продается и расточается, ибо тогда я единственно стремился к тому,
чтобы получить побольше денег, и в конце концов, желая  разом  покончить  со
всем  этим  делом,  я  продал  господа  моего,  у  которого  эти  благовония
хранились, и таким образом помог большему числу несчастных, чем даже имел  в
виду.
     - Ворюга! - воскликнул я, не в силах  больше  себя  сдержать.  -  Если,
увидев Магдалину у ног Христа, ты возжелал обогатиться, что же не собрал  ты
жемчужины бесчисленных слез,  пролитых  ею,  и  не  насытил  алчности  своей
златыми нитями волос, что она вырывала из своей головы,  вместо  того  чтобы
низкой аптекарской своей душонкой возжелать получить благовонное миро ее? Но
одну вещь я хочу узнать от тебя: с какой  стати  тебя  всегда  изображают  в
сапогах, и даже выражение такое есть - Иудины сапоги?
     - Это не потому, что я их когда-либо носил, - ответил он,  -  но  этим,
очевидно, хотели сказать, что я все время был на пути в ад, да к тому же был
еще и казначеем. И так и  следует  всегда  изображать  моих  собратьев.  Вот
истинная причина, а не та, которую вздумали приписать этому другие, полагая,
что если я ношу сапоги, то обязательно должен быть португальцем.  Это  ложь,
ибо я родился в... (К сожалению, я запамятовал место, которое он  назвал,  -
Калабрия ли то была или другое какое.) И обрати еще внимание на  то,  что  я
единственный кладовщик, которого осудили за  продажу,  ибо  все  прочие  (за
малыми исключениями) влипают за покупки. А в том, что, как  ты  говоришь,  я
проклятый предатель, выдавший Христа  за  ничтожные  деньги,  ты  совершенно
прав, но иначе я поступить не мог, если договаривался с такими  скупердяями,
как евреи. Если бы я потребовал с них хоть на один сребреник больше, они  бы
у меня Христа не взяли. И поскольку ты не можешь прийти в себя от  удивления
и все еще глубоко убежден,  что  я  наихудшее  существо  на  свете,  загляни
пониже, и ты увидишь, что великое множество людей куда хуже моего. Ступай, -
сказал он, - довольно нам разговаривать, я их нисколько не затмеваю.
     - Ты прав, - сказал я.
     Я направился туда, куда мне указали, и  встретил  по  дороге  множество
чертей,  вооруженных  палками  и  копьями,  которые   выталкивали   из   ада
хорошеньких женщин, дурных духовников и бесчестных адвокатов. Я  спросил,  с
какой стати их одних выгоняют из ада, на что один из чертей сказал, что  они
немало способствуют приумножению  адского  населения:  дамочки  -  благодаря
своим личикам и обманчивой красе; духовники - благодаря продаже отпущений, а
адвокаты - благодаря своим внушающим  доверие  лицам  и  дурным  советам.  И
выгоняют их исключительно для  того,  чтобы  они  привлекали  в  преисподнюю
возможно больше народа.
     Однако самым запутанным случаем и неразрешимым казусом, с  которым  мне
довелось столкнуться в аду, был вопрос, поднятый  одной  особой,  осужденной
вместе  с  другими  продажными  женщинами.  Стоя  перед  кучкой  воров,  она
возмущалась.
     - Скажите на милость, государь мой, - обратилась  она  ко  мне,  -  как
вообще можно расценивать поступки человеческие? Вот воры, к примеру сказать,
отправляются в ад за то, что берут чужое, а женщина попадает туда же за свое
кровное. Если справедливо давать каждому свое, а мы это делаем, то  за  что,
спрашивается, нас осуждают.
     Я не стал ее слушать и спросил, поскольку кто-то из чертей  упомянул  о
ворах, где я могу увидеть писцов.
     Быть не может, чтобы в аду не оказалось ни одного, хоть  никто  из  них
мне не попался на пути.
     На это один из чертей заметил:
     - Полагаю, что вы так ни с одним из них и не встретитесь.
     - Так что же с ними делается? Спасаются они все, что ли?
     - Нет, - ответили мне. - Просто  они  здесь  уже  не  ходят  пешком,  а
носятся по воздуху, пользуясь своими перьями. И то, что на пути  к  погибели
вам не попалось ни одного,  отнюдь  не  значит,  что  сюда  их  не  попадает
бесчисленное  множество,  а  только  то,  что  попадают  они  сюда  с  такой
стремительностью, что пуститься в путь, долететь и влететь занимает у них не
более мгновения (такие уж у них перья). Вот почему они вам и не попались  на
пути.
     - Как же их тут не видно? - воскликнул я.
     - Видно, как же не видно, - успокоил меня черт, - только  их  здесь  не
писцами называют, а котами. И чтобы у вас не осталось ни малейшего  сомнения
в том, что их здесь предостаточно, осмотритесь: ад, как вы видите, помещение
громаднейшее, древнее, грязное и развалющее, а ни единой мышки вы в  нем  не
найдете, так как они их всех истребили.
     - А как обстоит дело с дурными альгуасилами? Неужто их у вас нет?
     - Ни единого, - ответил бес.
     - Быть не может, - возмутился я, - а если  среди  множества  порядочных
попадаются злодеи, достойные осуждения?
     - Повторяю, что в аду их нет, потому что в  каждом  дурном  альгуасиле,
даже если он еще не умер, уже сидит ад со всеми его чертями. Так что  не  он
сидит в аду, а ад в нем. Понятно?
     Я перекрестился и произнес:
     - Правильно вы делаете, черти, что так альгуасилов недолюбливаете.
     - А как же  может  быть  иначе?  -  отозвался  бес.  -  Если  в  других
альгуасилов вселяются бесы, как нам не бояться, чтобы они сюда не  заявились
и не отняли у нас нашу работу - карать души,  а  то  Люцифер  возьмет  да  и
уволит нас, а их заберет заместо нас на службу.
     Глубже вдаваться в этот предмет мне не захотелось, и  я  пошел  дальше.
Сквозь решетку я увидел приятнейший клочок земли, наполненный душами,  -  из
коих одни молча, а другие  заливаясь  слезами,  всем  видом  своим  выражали
глубочайшую скорбь. Мне  сказали,  что  место  это  отведено  влюбленным.  Я
испустил скорбный стон, убедившись, что и за гробом души продолжают жалостно
вздыхать. Одни вторили  друг  другу  в  изъявлении  чувств  и  терзались  от
приступов ревности. О, сколь многие из них сваливали вину своей погибели  на
собственные желания, сила коих  лживо  живописала  им  красоту  любезных  им
существ! Большинство их было осуждено за аядумство, как мне сказал  один  из
чертей.
     - Что это за штука аядумство, - спросил я, - и что это за разновидность
греха?
     Черт расхохотался и ответил:
     - Заключается она в том, что  люди  доверяют  обманчивой  внешности,  а
потом неизменно говорят: "А я думал, что это меня ни к чему не обяжет", "А я
думал, что это не заставит меня влюбиться", "А я думал, что она отдастся мне
и будет всегда моей", "А я думал, что мне не придется ревновать и драться  с
соперником на дуэли", "А я думал, что она удовлетворится мною одним",  "А  я
думал, что она меня боготворит", -  и  таким  вот  образом  все  влюбленные,
угодившие в ад, оказались здесь за то, что они что-то  воображали.  Все  это
люди, самые лютые муки которых заключаются в их раскаянии и  которые  меньше
всего знают себя.
     Посреди них стоял Амур, покрытый чесоткой, со свитком, на котором  было
начертано:

     Всяк, в ком жив рассудок, может
     Подавить такую страсть,
     Ведь не радость, а напасть
     То, что липнет к нам и гложет.

     - Стишки, - заметил я. - Верно, и поэты здесь поблизости водятся.
     И тут, повернувшись в сторону, я увидел до  ста  тысяч  их,  сидящих  в
огромной клетке, которую в аду называют домом  умалишенных.  Я  принялся  их
внимательно разглядывать, и  тут  один  из  них,  кивая  в  сторону  женщин,
сострил:
     - Эти прекрасные дамы сделались наполовину камеристками у  мужчин,  ибо
хотя не одевают их, зато с успехом раздевают.
     - Что, и здесь продолжают острословить? - воскликнул я.  -  Огнеупорные
же у вас башки!
     В это мгновение один из них, обремененный кандалами и  содержавшийся  с
большей строгостью, чем все остальные, сказал:
     - Дай господи, чтобы в таком же положении, что и я, оказался  тот,  кто
изобрел рифмы!

     Случилось мне для рифмы подходящей
     Ту, что была Лукреции невинней,
     Забывши совесть, обозвать гулящей!
     И обругать умнейшую гусыней...
     Чего мы ради рифмы не содеем?
     Ее, о Муза, стала ты рабыней!
     Когда, ища созвучья, мы потеем,
     Способны мы свершить любую гадость,
     Идальго даже сделать иудеем;
     Для рифмы горечь обретает сладость;
     Безгрешность - Ирод; то, что нам претило,
     Теперь нежданно нам приносит радость.
     О, сколько преступлений совершила,
     Столь мерзких, что не выразишь словами,
     Душа, покуда виршами грешила!
     Поставив на конце стиха деньгами,
     Я семь мужей - супругов жен примерных -
     Созвучья ради наделил рогами.
     Здесь ты нас видишь среди самых скверных,
     Но, лишь сюда навеки угодив, мы
     Узнали, до чего доводят рифмы
     Любителей успехов эфемерных.

     - Что за потешное безумство!  -  воскликнул  я.  -  Даже  здесь  вы  не
бросаете его и продолжаете находить в нем вкус. Ну и ну!
     Тут со мной согласился черт:
     - Это такой народ, что воспевает  свои  грехи,  вместо  того  чтобы  их
оплакивать, как другие. Когда они с кем-нибудь сходятся, они красоток  своих
превращают в пастушек или мавританок, дабы грех их не так бросался в  глаза,
и воспевают свою страсть в каком-нибудь романсе во  вкусе  толпы.  Если  они
влюбляются в какую-нибудь даму, самое большее, что они ей дарят, - это сонет
или несколько октав, а если сходятся с ней и бросают ее, самое малое, что от
них можно ожидать, - это сатиру. Немногого стоят  изумрудные  луга,  золотые
волосы, перлы, рождающиеся на заре, хрустальные источники и т. д., если подо
все это не займешь денег себе на рубашку. Даже талант их  не  может  служить
залогом  у  ростовщика!  Про  этих  людей  не  скажешь,  какую  религию  они
исповедуют. По имени они христиане, души у них как у еретиков, мысли  как  у
арабов, а речи как у язычников.
     "Если я дольше здесь задержусь, - произнес я про себя,  -  мне,  верно,
придется услышать какую-нибудь неприятность",
     Посему я оставил их и пошел дальше в надежде увидеть тех, кто не  знал,
что можно и чего нельзя просить у господа. Боже,  какие  жестокие  страдания
были написаны у них на лицах! Как жалостно они рыдали! У всех  у  них  языки
были осуждены на вечное заточение  и  обречены  на  молчание.  И  вот  какие
жестокие слова порицания должны  были  они  выслушивать  из  хриплой  глотки
дьявола:
     - О кривые души, приникшие  к  земле,  что  с  алчными  молитвами  и  с
предложением низменных сделок дерзали обращаться к всевышнему  и  просить  у
него таких вещей, что, из страха, как бы  другой  не  услышал,  вы  решались
называть их в храмах, лишь прильнув к священным изваяниям, как могли вы  это
делать? Неужто в большем  страхе  держали  вас  смертные,  чем  сам  господь
вседержитель? Как страшны и жалки были вы, когда, забившись в  угол  церкви,
трепеща от боязни, что вас подслушают, вы лепетали свою молитву, зорко следя
за тем, чтобы ни одна просьба не покидала ваших уст, не будучи сопровождаема
обещанием даров! "Господи, сделай так, чтобы умер мой отец и  я  унаследовал
его имущество; возьми в царство свое старшего моего брата и обеспечь за мной
владение майоратом; дай найти мне золотую жилу под ногами  моими;  да  будет
благосклонен ко мне король, и да увижу я себя осыпанным  его  милостями!"  И
смотрите, до чего доходило ваше бесстыдство, если вы осмеливались  говорить:
"Господи, сделай это, ибо, если ты выполнишь  мое  желание,  я  обещаю  тебе
выдать замуж двух сироток, одеть шесть нищих  и  дать  деньги  на  украшение
твоего алтаря". Сколь велика слепота человека - обещать дары тому, кто и без
того владеет всем! Вы испрашивали в  качестве  милости  у  господа  то,  что
обычно он дает в наказание. А если  он  и  выполняет  ваше  желание,  тяжким
грузом в час вашей смерти ложится на вас то,  что  вы  воспользовались  этим
благом, а если он не выполняет его, уже одно  то,  что  вы  могли  взлелеять
такую мечту, преследует вас при жизни. И так по дикому неразумию  своему  вы
обречены на вечные  жалобы.  А  если  вам  случалось  разбогатеть  благодаря
обету-, много ли обещаний вы своих сдержали? Какая буря не обогащает  святых
угодников обещаниями? И какой следующий  за  нею  благоприятный  ветерок  не
лишает их, по забывчивости, обещанных им служб с колокольным звоном? Сколько
драгоценных даров было обещано церквам пред страшным ликом гибели? А сколько
этих обещаний погибло, едва обещавший вошел в гавань самого храма? Все  ваши
дары вызваны необходимостью, а не набожностью. Спрашивали ли  вы  у  господа
бога то, что просить у него надлежит, - мир душевный,  умножение  благодати,
милостей и вдохновения свыше? Нет, конечно. Вы даже не знаете, на что  нужны
они и что они собою представляют, вы не  знаете,  что  единственные  жертвы,
дары и приношения, которые господь принимает от вас,  суть  чистая  совесть,
смирение духа и горячая любовь к ближнему, и  если  все  это  сопровождается
покаянными слезами - это единственные деньги, которые  даже  бог  (если  это
возможно) алчет от вас получить. Господу угодно, чтобы вы воспоминали о  нем
для вашего же блага: а поскольку, кроме как в беде, вы не вспоминаете о нем,
он и насылает на вас беды, чтобы  вы  о  нем  не  забывали.  Так  подумайте,
безумные  просители,  сколь  недолговечны  были  блага,  коих  вы  назойливо
добивались у него. Сколь быстро они покинули вас и,  неблагодарные,  бросили
вас на самом последнем переходе вашей жизни! Не видите разве, что чада  ваши
еще не потратили ни реала вашего наследства на добрые дела и  заявляют,  что
вам от этого ни холодно, ни жарко не будет, поелику, по  их  словам,  вы  не
преминули бы творить их при жизни, будь вам от этого хоть какой-либо прок? И
вымаливаете вы  у  бога  такое,  что  порой  он  исполняет  желание  ваше  с
единственной целью - наказать ваше  бесстыдство.  И  в  превеликой  мудрости
своей, обучив вас в молитве господней тому, что обращаться к нему с просьбой
невозбранно, он вместе с тем предвидел  опасность,  заключенную  для  вас  в
возможности просить, а потому и указал вам в молитве сей, за чем  вы  можете
обращаться к господу вашему, но мало кто из вас уразумел слова его.
     Они захотели ответить мне, но кляпы не дали им это сделать.
     Я же, видя, что они не могут вымолвить ни слова, прошел  дальше,  туда,
где находились костоправы и шарлатаны, сжигаемые живьем, и знахари,  которые
также были осуждены, ибо все их заговоры оказались обманом.
     Один из чертей сказал:
     - Полюбуйтесь на этих продавцов крестных знамений, торговцев  крестами,
одурачивавших народ и внушавших ему  мысль,  что  болтун  способен  принести
какую-либо пользу. Все эти шарлатаны никогда не лечили никого, кто мог бы их
попрекнуть, ибо те, к кому вернулось здоровье, были, естественно, благодарны
им, а те, которых они загнали в гроб, уже не могли на них пожаловаться.  Что
бы ни делали эти люди, все в жизни им шло на пользу. Выздоровевший осыпал их
подарками, а если кто умирал, то награждал лекаря наследник покойного.  Если
водой и тряпками они вылечивают рану, которая зажила бы и  без  их  участия,
они уверяют, что исцеление совершилось в силу каких-то магических слов, коим
обучил их один еврей. Нечего  сказать,  недурной  источник  для  целительных
заговоров! А если рана дает фистулу,  воспаляется  и  больной  умирает,  все
говорят, что, уж видно, час его пробил. Послушать их  только,  чего  они  ни
врут о чудесных исцелениях!  То  это  человек,  который  придерживал  руками
вывалившиеся у него из брюха  кишки,  то  некто,  которого  шпага,  войдя  в
подвздошную область, пронзила насквозь. Но что меня всегда поражало, так это
то, что чудесные исцеления эти неизменно происходили в сорока или пятидесяти
лигах от того места, где трепал языком шарлатан - не ближе и не дальше, -  и
всегда при этом он находился на службе у сеньора,  скончавшегося  тринадцать
лет назад, ибо таким образом труднее было изобличить его во лжи. По  большей
части те, кто так вот и лечит водицей, сами заболевают от вина. Впрочем, все
это народ, который крадет потому, что его за  это  по  головке  гладят,  ибо
дураков  всегда  хватает.  Я  между  прочим  приметил,  что  все  заклинания
составлены очень безграмотно, ума не  приложу,  какая  чудодейственная  сила
приписывается солецизмам, если к ним прибегают, чтобы  совершить  исцеления.
Как бы там ни было, шарлатанов вы найдете  здесь  известное  количество;  не
надо только их смешивать с некоторыми добрыми людьми, кои, будучи в  милости
у бога, достигают с его помощью излечения тех, кого они пользуют,  ибо  даже
тень друзей всевышнего способна даровать жизнь. Но  чтобы  увидеть  поистине
примечательных людей, надо познакомиться  с  шептунами,  которые  излечивают
нашептыванием, они тоже утверждают, что обладают целительной силой.
     Шептуны обиделись, говоря, что они и в самом деле могут лечить. На  это
один из чертей заметил:
     - Неужто нельзя узнать, на что годны люди,  если  всю  свою  жизнь  они
только и знают, что нашептывают?
     - Довольно, - воскликнул другой черт, - больше слушать  я  не  намерен.
Пусть они отправляются к стукачам - те тоже нашептыванием промышляют.
     Туда они и  были  направлены,  к  своему  величайшему  огорчению,  а  я
спустился еще на один уступ, чтобы увидеть тех, кто, по словам Иуды, был еще
хуже, чем он, и в большом помещении натолкнулся на  толпу  полоумных.  Черти
признались, что они не в силах были их  понять  и  ничего  не  могли  у  них
допытаться. Это были астрологи и алхимики.
     Последние бегали взад и вперед, нагруженные печами и тиглями,  грязями,
минералами, шлаками, ретортами, дерьмом, человеческой  кровью,  порошками  и
перегонными кубами. Здесь пережигали, там промывали,  дальше  отделяли,  еще
дальше очищали.
     Один проковывал ртуть молотком и, разложив  вязкую  материю  и  отогнав
более тонкую часть, способную загрязнить огонь, помещал ее в капель, где она
превращалась в дым. Другие спорили, следует ли  нагревание  производить  при
помощи горящего фитиля, или  под  огнем  Раймунда  Луллия  следует  разуметь
обжигаемую известь, и идет ли речь о свете, производящем тепло, или о тепле,
производящем огонь.
     Третьи, наложив печать Гермеса, приступали к Великому  делу;  четвертые
смотрели, как черное  превращается  в  белое,  и  ждали,  когда  оно  станет
красным, а произнося слова вроде "соразмерное  количество  природы,  природе
довлеет природа и она сама себе  помогает",  равно  как  и  другие  подобные
темные речения, ожидали восстановления намешанных ими веществ  до  первичной
материи, превращая между тем свою собственную кровь в самый мерзкий гной, и,
вместо того чтобы из  дерьма,  волос,  человеческой  крови,  рогов  и  шлака
получить золото, безрассудно его растранжиривая, переводили  на  дерьмо.  О,
сколько раз слышал я крик: "Покойный отец воскрес!" и после этого его  снова
убивали. И какие возгласы сопровождали слова, на которые так часто ссылались
пишущие о химии: "Великая благодарность всевышнему, что из самого низкого на
свете дозволяет создавать нечто столь драгоценное".
     По поводу же того, что является самым низким, они никак не могли прийти
к соглашению. Один уверял, что он это уже открыл:  если  философский  камень
нужно создавать из самого низкого на свете,  то  его  необходимо  делать  из
фискалов. И их бы сварили и перегнали, если бы в дело не вмешался сторонний,
заявивший, что раз они способны были надувать начальство  ложными  доносами,
следовательно, в них содержится слишком  много  воздуха  для  столь  твердой
материи, как камень. После чего согласились на  том,  что  самым  низким  на
свете являются портные, ибо каждый стежок их вел по стежке  погибели  и  уже
при жизни они высохли так, что ярче всех могли гореть в  аду.  Алхимики  уже
готовы были наброситься на них, если бы  один  из  чертей  не  остановил  их
словами:
     - А знаете, что самое низкое на земле? Алхимики.  И  посему  для  того,
чтобы