исец тут же стал вести дознание и,  услыхав  бряцанье  ключей  в  моем
кармане, признал их за отмычки и так и записал в протоколе, хотя  ясно  было
видно, что это ключи. Когда я назвал  себя  доном  Рамиро  де  Гусманом,  он
весело расхохотался. Удрученный тем, что меня  колотили  палками  на  глазах
моей возлюбленной, схватили без всякого основания  и  считают  вором,  я  не
знал, как мне поступить. Я преклонял перед писцом колени,  но  ни  этим,  ни
каким-либо иным способом ничего от него не добился.
     Все это происходило на крыше, а судейские способны и черепицы на  крыше
призвать в свидетели обвинения. Меня велели спустить  вниз,  что  и  сделали
через окно комнаты, служившей кухней.


       Глава XIX

     в которой идет рассказ о том же и о разных других происшествиях

     Всю ночь я не сомкнул очей, размышляя о своем несчастье,  заключавшемся
не столько в падении на крышу, сколько в том, что я попал в руки  судейского
писца. Вспоминая же найденные будто бы в моем кармане отмычки  и  исписанные
по этому поводу листы дознания, я понял, что ничто  не  разрастается  так  в
своей величине, как вина под властью судейского крючкотвора. Ночь напролет я
измышлял всяческие планы. Мне приходило в голову молить  его  именем  Иисуса
Христа, но, вспомнив, что эти книжники сотворили с Христом, я  отказался  от
этой мысли. Много раз пробовал  я  освободиться  от  пут,  но  писец  тотчас
слышал, что я ворочаюсь, и вставал проверять узлы. Ему, пожалуй,  больше  не
терпелось засудить меня, чем мне освободиться. Чуть только забрезжило  утро,
писец оделся и,  пока  в  доме  все  еще  спали,  явился  вместе  со  своими
свидетелями, взялся за ремень и хорошенько  прогулялся  им  по  моей  спине,
обвиняя меня в пороке воровства с таким усердием,  с  каким  может  обвинять
лишь тот, кто сам предается этому пороку.  Так  мы  проводили  время:  он  -
одаряя меня ударами, а я - подумывая о том, чтобы  одарить  его  деньгами  -
этой кровью невинного агнца, лишь с помощью которой можно обрабатывать самые
твердые алмазы; как вдруг, подвигнутые просьбами моей возлюбленной,  которая
видела мое падение и  убедилась  в  том,  что  это  не  волшебство,  явились
португалец  и  каталонец.  Писец,  видя,  что  они  разговаривают  со  мной,
навострил перо  и  решил  тут  же  пришпилить  их,  как  моих  соучастников.
Португалец не стерпел этого и довольно неучтиво с ним поспорил, заявив,  что
он благородный fidalgo de casa du rey {Идальго из придворных  (португ.).}  и
что я -  home  muito  fidalgo  {Человек  весьма  благородного  происхождения
(португ.).} и безобразие и подлость держать меня связанным. Тут он  принялся
освобождать меня от уз, писец поднял крик о сопротивлении властям, слуга  же
его, нечто среднее между полицейскими и крючками, поскидав и потоптав ногами
свои плащи и порвав на себе воротники,  что  делается,  дабы  изобразить  не
имевшую места драку,  стали  призывать  заступничество  королевской  власти.
Наконец португалец и каталонец развязали меня. Тогда писец,  видя,  что  ему
никто не помогает, заявил:
     - Со мной, клянусь богом, так поступать нельзя, и, не будь ваши милости
тем,  кем  вы  являетесь,  это  могло  бы  вам  дорого  обойтись!  Велите-ка
удовлетворить этих свидетелей и примите во  внимание,  что  я  остаюсь  безо
всякой выгоды.
     Я сразу смекнул, в чем тут дело, вытащил  восемь  реалов  и  отдал  их.
Хотелось мне возвратить писцу полученные удары, но, решив промолчать о  них,
я оставил  эту  мысль  и  ушел  со  своими  заступниками,  принося  им  свою
благодарность за освобождение и избавление. Лицо мое было все в  синяках,  а
плечи выражали недовольство палочной расправой.
     Каталонец очень смеялся и советовал моей девице выходить за меня замуж,
дабы перевернуть пословицу "Сначала  рогатый,  потом  побитый"  на  "Сначала
побитый,  потом  рогатый".  Называли  они  меня  смельчаком  и   решительным
мужчиной, играя двумя значениями слова sacudido, значащим еще и "человек, из
которого выбили пыль". Стоило мне войти в комнату, где они  находились,  как
тотчас же начинался разговор о палочных ударах или же о  батогах  и  кольях.
Все это меня весьма изводило. Видя, что я становлюсь  предметом  насмешек  и
оскорблений, и заметив, что  вера  в  мое  богатство  пошатнулась,  я  начал
подумывать о том, как бы  удрать  из  этого  дома,  а  для  того,  чтобы  не
заплатить за еду, постель и прожитие,  что  составляло  изрядное  количество
реалов, и благополучно вынести мои пожитки, сговорился я с неким лисенсиатом
Брандалагосом, родом из Орнильоса, чтобы он с двумя своими приятелями в одну
из ближайших ночей явился меня арестовать. Они пришли в  назначенный  час  и
заявили хозяевам, что посланы святейшей  инквизицией  и  что  в  сем  случае
требуется сохранение полной тайны. Все перетрусили, ибо я выдавал себя здесь
за некроманта. Когда меня потащили, хозяева молчали, но когда дело дошло  до
моих вещей, то они попросили оставить их им в обеспечение  моего  долга,  но
получили в ответ, что это достояние инквизиции.  На  это  ни  одна  душа  не
пикнула. Инквизиторы спокойно убрались вместе со  мною,  а  хозяева  сказали
только,  что  они  всегда  этого  опасались.  Каталонцу  и  португальцу  они
рассказали, что, видно, те, кто раньше приходил за мною, были демоны и что я
с ними водился на свою погибель,  а  когда  я,  дескать,  пересчитывал  свои
деньги, то это только так казалось, а на самом деле никаких денег  не  было.
Те поверили всему этому, а я унес с собою и мои вещи, и то, что должно  было
обеспечить мое пропитание.
     По совету моих освободителей я переменил одежду на штаны  с  лентами  и
модное платье с большим гофрированным воротником, а кроме того,  завел  себе
лакея, так сказать, разменной монетой, ибо, собственно, вместо одного  лакея
у меня было два пажа, что в то  время  было  принято.  Друзья  поощряли  это
расточительство, рисуя все выгоды, которые меня ожидают, если меня примут за
богатого жениха, и уверяя, что подобные случаи нередки  в  столице.  Обещали
они также направить меня туда, где все дальнейшее будет зависеть уже  только
от  моей  предприимчивости.  Я,  как  человек  ушлый  и  жаждущий  подцепить
какую-нибудь  даму,  без  труда  решился  на  подобный  шаг.  Я  походил  по
распродажам и купил  себе  жениховский  наряд.  Узнал  я  также,  где  берут
напрокат лошадей, и воссел на одну из них, но в первый день лакея я себе еще
не нашел. Я двинулся по Большой улице и  остановился  у  шорной  лавки,  как
будто бы собираясь что-то присмотреть. В это время подъехали  два  всадника,
за каждым из которых следовали по два лакея, и спросили, не собираюсь  ли  я
купить серебряную уздечку, которую я держал в руках. Мы вступили в беседу, и
я, наговорив  им  кучу  любезностей,  несколько  задержал  их.  Наконец  они
сказали, что собираются ехать на гулянье в Прадо, а я попросил, если это  не
будет им в тягость, принять меня в  свою  компанию.  Купцу  я  велел,  когда
явятся мои пажи и лакей,  послать  их  в  Прадо,  описал  ему  их  ливреи  и
отправился в путь вместе с двумя  всадниками.  Я  сообразил,  что  никто  из
видящих нас не в силах будет разобрать, кому принадлежат сопровождавшие  нас
пажи и лакеи и кто из нас их не имеет.  Я  весьма  смело  завел  разговор  о
конных состязаниях в Талавере, о том, что у меня есть белая с синим отливом,
словно фарфоровая, лошадь и весьма хвастался жеребцом, которого мне будто бы
должны доставить из Кордовы. Встречая какого-нибудь пажа,  ехавшего  верхом,
или  лакея,  я  их  останавливал,   расспрашивая,   у   кого   они   служат,
распространялся по поводу их ливреи и осведомлялся, не собираются ли хозяева
продать этого коня. Я просил их раза два проехать туда и обратно по улице  и
непременно находил у лошади или  придумывал  какой-нибудь  изъян  во  рту  и
советовал, как его исправить. Подобных случаев подвернулось мне несколько, и
я заметил, что спутники мои были удивлены и как  будто  бы  спрашивали  друг
друга: "Что это за хвастливый дворянин?", и, так как один из  них  носил  на
груди орденский знак, а другой был украшен бриллиантовой цепью, что само  по
себе уже свидетельствовало о его  высоком  положении,  я  объяснил  им,  что
присматриваю хороших лошадей для себя и своего двоюродного брата, потому что
мы собираемся принять участие в неких празднествах.
     Мы достигли Прадо. Я, вынув ноги из стремян, выставил пятку  кнаружи  и
стал гарцевать, закинув плащ за одно плечо и держа шляпу в руках.  Все  меня
разглядывали. Кто-то сказал: "Мне он где-то попадался пеший", другой:  "Ого,
недурно устроился, пройдоха!", но я делал вид, что ничего не слышу,  и  ехал
дальше.
     Оба моих спутника подскакали к карете с какими-то  ламами  и  попросили
меня позанять их шутливым разговором. Я предоставил  им  развлекать  молодых
девиц, а сам заехал с того боку, где сидели мать  с  теткой.  Они  сказались
бойкими старушками, одна  лет  пятидесяти,  а  другая  несколько  моложе.  Я
расточал перед ними тысячи нежностей, и они выслушивали меня, ибо нет  такой
женщины, как бы стара она ни была, у которой самомнения было бы меньше,  чем
годов. Я пообещал им кое-какие подношения и осведомился о молодых  дамах,  и
они ответили, что это девицы; это,  впрочем,  можно  было  понять  и  из  их
разговоров. Я, как полагается, выразил желание, чтобы они были устроены так,
как того заслуживают их  достоинства.  Старушкам  весьма  понравилось  слово
"устроены". Они спросили меня, чем я занимаюсь в  столице.  Я  ответил,  что
скрылся здесь от своих родителей, которые против  моей  воли  хотели  женить
меня на уродливой, глупой и  неважного  рода  женщине,  польстившись  на  ее
приданое, а я, сеньоры, предпочитаю иметь супругу чистой крови, а не богатую
еврейку, ибо по милости божьей майорат мой  дает  мне  сорок  тысяч  дукатов
дохода, а если я выиграю еще выгодный для меня процесс, то больше мне ничего
не потребуется.
     - Ах, сеньор, как бы мне этого хотелось! - поспешила тут вставить  свое
слово тетка. - Не женитесь иначе,  как  по  своему  выбору,  на  девушке  из
хорошей семьи. Уверяю вас, хоть я и не  очень  богата,  но  до  сих  пор  не
соглашалась  выдать  мою  племянницу  замуж,  несмотря  на  весьма  выгодные
предложения, ибо не находила ей достойной партии.  У  нее,  бедняжки,  всего
только шесть тысяч дукатов приданого, но родовитостью своей она поспорит  со
всякой.
     - Этому я охотно верю, - ответил я.
     Тут девицы  прервали  разговор,  попросив  моих  друзей  чем-нибудь  их
угостить.

     Один посмотрел на другого,
     И оба, смутясь, задрожали...

     Поняв причину их затруднения, я поспешил высказать сожаление,  что  при
мне нет моих слуг, которых можно было  бы  послать  домой  за  коробками  со
сластями. Дамы поблагодарили меня за любезность, а я тут же пригласил их  на
следующий день в Каса дель Кампо, заодно испросив разрешения прислать им  на
дом каких-нибудь сластей. Они тотчас приняли это  приглашение,  сказав  мне,
где живут, и спросили мой адрес. Карета их отъехала, а я с моими  спутниками
направился домой. Заметив, что  я  щедр  на  угощение,  мои  новые  приятели
прониклись ко мне нежными чувствами и, дабы оказать мне внимание, пригласили
вечером откушать с ними. Я заставил их немножко себя упрашивать, но  все  же
отужинал, время от времени посылая за моими якобы замешкавшимися  слугами  и
клянясь выгнать их из дому. Пробило десять часов, я сказал,  что  мне  нужно
спешить на некое  любовное  свидание,  и  попросил  разрешения  откланяться.
Распрощавшись, мы условились, что завтра  вечером  встретимся  в  Каса  дель
Кампо.
     Я возвратил  коня  его  хозяину  и  поспешил  домой,  где  застал  моих
товарищей за игрой в кинолу. Я рассказал им о моем знакомстве и о  том,  что
сговорено на сегодня и на завтра, и мы решили без промедления отослать дамам
различных угощений, затратив на это двести реалов, после чего  легли  спать.
Признаюсь, всю ночь я не мог заснуть, так как был озабочен мыслями, что  мне
делать с приданым. Больше всего меня тревожил вопрос, обзавестись  ли  домом
или же пустить его в оборот под проценты. Я  не  знал,  что  будет  лучше  и
выгоднее для меня.


       Глава XX

     в которой продолжается рассказ о  том  же  и  о  разных  примечательных
событиях и несчастьях

     Наступило утро, и мы проснулись; нам надо было позаботиться  о  слугах,
посуде и кушаньях. В конце  концов,  так  как  деньги  созданы,  чтобы  всем
повелевать, и нет никого, кто не  питал  бы  к  ним  уважения,  я,  заплатив
сколько следует буфетчику одного сеньора, получил от него посуду в придачу с
ним самим и тремя слугами. День прошел в  хлопотах  и  приготовлениях,  а  к
вечеру я уже взял напрокат лошадку и в назначенный час  пустился  в  путь  в
Каса дель Кампо. За пояс у меня было заткнуто несколько бумаг, как бы важных
мемориалов, шесть пуговиц моего камзола были расстегнуты, и из-под него тоже
выглядывали бумаги. Когда я прибыл на место, там уже  оказались  поджидавшие
меня дамы и кавалеры. Первые встретили меня очень радушно, а вторые  в  знак
короткого знакомства стали обращаться ко мне не "ваша милость", а просто  на
вы. Я сказал, что меня зовут доном: Фелипе  Тристаном,  и  затем  все  время
только и было разговору, что о доне Фелипе во всех его видах. Я  пустился  в
рассказы о том, что, занятый по горло делами его  величества  и  счетами  по
моему майорату, я боялся не исполнить своего обещания и вот теперь приглашаю
их немедленно приступить к угощению. Тут появился  буфетчик  со  всем  своим
снаряжением, посудой и слугами. Все присутствующие,  в  том  числе  и  дамы,
молча смотрели на меня. Я велел приготовить ужин в беседке, пока мы погуляем
у прудов. Старушки состязались в любезностях по моему адресу, а  девушки,  к
моему удовольствию, открыли свои лица. С того мига, как бог меня  создал,  я
не видел ничего столь прекрасного, как та, которую я наметил себе в супруги:
она была белолица,  с  золотистыми  волосами,  румяными  щечками,  маленьким
ротиком, мелкими  частыми  зубками,  правильным  носиком,  большими  черными
главами, высокая ростом, с красивыми руками и немножко пришепетывала. Другая
была также недурна, но более развязна и показалась мне уже довольно  опытной
в поцелуях. Мы прошлись к прудам, осмотрели там все, и из разговора я понял,
что моя невеста во дни Ирода-царя подвергалась бы величайшей опасности,  ибо
по части ума была совершенным младенцем. Она ни  о  чем  не  имела  никакого
понятия, но так как я не ищу в женщинах ни советчиц, ни забавниц, а люблю их
только за то, что с ними можно спать, а спать с уродинами или слишком умными
- это то же, что ложиться в  кровать  с  Аристотелем,  или  Сенекой,  -  или
какой-либо другой книгой, то для искусства греха я выбираю  хорошеньких.  Мы
вернулись к беседке,  и  я,  проходя  мимо  куста,  разорвал  себе  о  ветку
воротник. Девица тотчас же поспешила застегнуть его серебряной  булавкой,  а
ее матушка попросила завтра же прислать им этот воротник на дом,  чтобы  его
починила донья Ана - так звали ее дочку.  Все  блюда,  как  горячие,  так  и
холодные, фрукты и сладости, были в полном порядке  и  изобилии.  Мы  весело
поужинали, я рассыпался в любезностях  по  адресу  моих  гостей,  а  они  не
оставались в долгу. Когда убрали со стола, я увидел, что по  парку  шествует
какой-то кавалер в сопровождении двух слуг. Каково было мое изумление, когда
я распознал в нем моего доброго дона Дьего Коронеля. Он подошел  ко  мне  и,
видя меня в богатом платье, то и дело поглядывал  на  меня.  Разговаривая  с
девицами, которых он называл двоюродными сестрами,  он  не  спускал  с  меня
глаз. Я в это время занялся с буфетчиком, а два других кавалера, оказавшиеся
друзьями дона Дьего, пустились с ним в оживленную беседу. Он их спросил, как
это выяснилось потом, кто я такой, и они сказали, что я дон Фелипе  Тристан,
весьма благородный и богатый человек. Тут он, я  заметил,  перекрестился,  а
потом на глазах у всех подошел ко мне и сказал:
     - Простите меня, ваша милость, но, ей-богу, я  принимал  вас,  пока  не
узнал вашего имени, совсем за другое лицо, ибо в жизни моей не  видел  столь
великого сходства, которое вы являете с моим бывшим слугой  Паблосом,  сыном
сеговийского цирюльника.
     Все громко засмеялись, а я, силясь  не  выдать  себя  краской,  которая
заливала мне лицо, сказал, что очень бы хотел взглянуть на  этого  человека,
ибо с разных сторон я только и слышу, что о нашем необычайном сходстве.
     - Господи Иисусе! - воскликнул дон Дьего. - Какое там сходство! Фигура,
голос, манеры...  Это  что-то  невиданное.  Уверяю  вас,  сеньор,  я  ничего
подобного не встречал!
     Тогда старушки, тетка и мать, заметили, что  столь  знатный  кабальеро,
как я, не может походить на какого-то там мошенника, а  одна  из  них,  дабы
снять всякое подозрение, заявила:
     - Я очень хорошо знаю дона Фелипе, ибо это он принимал нас  по  просьбе
моего супруга в Оканье.
     Я понял ее намерение и сказал, что единственное мое желание  -  это  по
мере моих слабых сил неизменно служить им. Дон Дьего со своей стороны уверил
меня в своей преданности и  попросил  извинения  за  обиду,  нанесенную  мне
сравнением с сыном цирюльника, добавив:
     - Вы не поверите, ваша милость: мать его была колдуньей, отец -  вором,
дядя - палачом, а он - самым негодным и злоумышленным пронырой на свете.
     Что должен  был  переживать  я,  когда  мне  в  лицо  говорились  столь
оскорбительные вещи? Чувствовал  я  себя,  хотя  и  скрывал  это,  точно  на
жаровне. Решили возвратиться в город. Я и двое других кавалеров распрощались
с дамами, а дон Дьего поместился в их карете. Он  спросил  их,  с  чего  это
затеяно было угощение и как они оказались в моем обществе.  Мамаша  и  тетка
рассказали о моем майорате со множеством тысяч дукатов  ренты,  о  том,  что
меня хотят женить на Анике, и предложили ему справиться обо всем этом,  дабы
убедиться, что это верное дело и к тому же  весьма  почетное  для  всего  их
рода.
     В таких разговорах они доехали до своего  дома,  который  находился  на
Песочной улице у церкви святого  Филиппа,  а  я,  как  и  в  прошлый  вечер,
отправился к моим приятелям. Надеясь очистить мои  карманы,  они  предложили
мне перекинуться в картишки. Я понял их цель и сел за игру.  Достали  карты,
конечно крапленые; я сначала проиграл,  потом  передернул  и  нагрел  их  на
триста реалов. На этом я распрощался с ними и отправился домой.
     Дома я застал моих товарищей  лисенсиата  Брандалагаса  и  Перо  Лопеса
погруженными в изучение разных ловких приемов с игральными костями.  Завидев
меня, они бросили это занятие и стали расспрашивать, как прошел день. Я  был
хмур и озабочен и сказал им только, что очутился  в  весьма  затруднительном
положении; тут я поведал им о встрече с доном Дьего и о том,  что  из  этого
вышло. Они  утешали  меня,  посоветовали  продолжать  притворство  и  никоим
образом не отступать от моих намерений.
     Тут мы узнали, что в соседнем доме у аптекаря идет игра в парар, или  в
пинты. В этой игре я кое-что смыслил; у меня были  в  запасе  разные  ловкие
штуки  и  искусно  приготовленная  колода.  Мы  решили  пойти  туда  и,  как
говорится, прикончить кого-нибудь, то есть начисто обобрать его  кошелек.  Я
послал вперед моих друзей,  они  вошли  в  комнату,  где  сидели  игроки,  и
спросили,   не   угодно   ли   им   будет   помериться   силами   с    неким
монахом-бенедиктинцем,  который  только  что  приехал  сюда  для  лечения  и
остановился в доме своих родственниц, привезя с собою на врачей и  лекарства
порядочное  количество  реалов  по  восемь  мараведи  и  эскудо.  У  игроков
разгорелись глаза, и они закричали:
     - Ладно, пусть приходит!
     - Человек этот пользуется немалым почетом в  своем  ордене,  -  добавил
Перо Лопес. - Теперь, на свободе, ему хочется немного развлечься, а  главное
- пр