тетушка;  у  меня  есть  имя  и
обязанности, и ваши нелепицы меня доконали.
     Кто бы мог  подумать,  что  и  на  том  свете  остаются  притязания  на
молодость, да еще у  такой  мумии!  Подошла  она  поближе,  и  глаза  у  нее
слезились, и с кончика носа, из коего попахивало погостом, свисала капелька.
Я попросил у нее прощения и осведомился о ее имени. Она сказала в ответ:
     - Я - Дуэнья Кинтаньона.
     - Разве среди мертвецов есть дуэньи? - удивился  я.  -  Тогда  понятно,
почему в заупокойных молитвах чаще молят господа о милосердии,  чем  о  том,
чтобы усопших покоились с миром,  requiescant  in  pace  *;  ведь  если  где
заведутся  дуэньи,  они  никого  в  покое  не  оставят.  Я-то  думал,   что,
заделавшись дуэньей, женщина умирает, а потому на дуэнью смерти нет,  и  мир
обречен вечно маяться дуэньями, словно застарелой хворью;  но,  увидев  тебя
здесь, понимаю, что ошибался, и рад этой встрече. Потому как мы ведь  там  у
нас на каждом шагу говорим: "Ни дать ни взять Дуэнья Кинтаньона", "Что  твоя
Дуэнья Кинтаньона".
     - Да воздаст вам бог и да возьмет вас черт, - отвечала она,  -  за  то,
что так хорошо меня помните, когда нет  мне  в  том  никакой  надобности.  И
отчего мое имя так вам далось, что вы им всякую старуху  столетнюю  честите,
означает-то оно всего-навсего "пятигодовалая"! Ну,  Кинтаньона  я,  то  бишь
пятигодовалая, а нет разве во-семнадцатилеток, а то и семидесятилеток? Вот и
привязывайтесь к ним, а меня оставьте в покое, я и то уже восемьсот лет  как
водворилась в аду, чтобы разводить здесь дуэний, а дьяволы  до  сих  пор  не
решаются пускать их к  себе,  говорят,  дуэньи  до  того,  мол,  скупы,  что
пожалеют  адских  дров  на  муки  для  грешников   и   начнут   припрятывать
недогоревшие угольки, как  припрятывают  они  при  жизни  хозяйские  свечные
огарки, и пойдет в аду неразбериха. Я молю: "Пустите хоть  в  чистилище",  а
все души при виде меня в один голос: "Дуэнью всюду приму, только не у себя в
дому". На небо я и сама не хочу, ведь мы,  дуэньи,  если  некого  нам  будет
донимать и не на кого посплетничать, сгинем. Мертвецы тоже жалуются, что  не
даю я им быть мертвыми, как им положено, и все твердят мне,  горемычной,  не
хочу ли, мол, быть дуэньей в мире живых. Но уж лучше мне быть здесь и ходить
в призраках, чем торчать всю жизнь в  гостиной  и,  сидя  на  краю  помоста,
оберегать девиц от всяких козней, а поди-ка убереги их - как бы самой от  их
козней уберечься. Чуть придут гости - сразу:  "позовите  дуэнью",  и  изволь
спускаться во всех своих заупокойных юбках; если нужно идти с  поручением  -
"позовите дуэнью", и не дают ей ни мгновения покою,  а  дают  ей,  бедняжке,
одни только порученья - все,  кому  не  лень.  Хватятся  свечного  огарка  -
"позовите Альварес, он у дуэньи". Хватятся какого-нибудь лоскутка  -  "здесь
была дуэнья". Считается, что в доме мы что-то вроде аистов, черепах и ежей и
питаемся всякой дрянью. Какая-то сплетня пущена - -"тихо, здесь дуэнья". Это
обидно для нашего сословия, а еще того обиднее, что жилье у нас всегда самое
скверное, какое только есть, ибо на зиму отводят нам подвалы, а  на  лето  -
чердаки. Самое же приятное, что никто нас терпеть не может:  служанки  -  за
то, что, по их словам, мы не даем им воли; господа - за то, что не  даем  им
покою; слуги - за то, что не даем им житья; гости- за то, что являемся  пред
ними, "coram vobis" {В вашем присутствии (лат,),}, в столь заупокойном виде.
И верно, поглядите-ка на любую из нас: на каблучищах, высоченная,  прямая  -
ни дать ни взять оживший холм могильный. А что бывает,  когда  собираются  в
гостях у  какой-нибудь  дамы  ее  подруги  и  сходятся  вместе  дуэньи!  Тут
зарождаются муки и рыданья, отсюда берут начало беды и несчастья, интриги  и
обманы, козни и слухи, ибо  дуэньи  и  на  бобах  разводят,  и  чужие  имена
мусолят, и предрекают незадачи да неудачи, страсти,  напасти  да  неурядицы.
Стоит только поглядеть, как поднимутся с места восемь дуэний, словно  восемь
огрызков вековых либо восемь веков обгрызенных, и начнут  прощаться  друг  с
дружкою, а губы у них оттопырены над подбородком, что твой  навес,  а  десны
беззубые, верхние о нижние клацают; и вот  становится  каждая  позади  своей
сеньоры, отчего спина этой сеньоры принимает унылый вид, и  ковыляет  следом
за нею, низкозадая и спотыкливая, покуда  не  усядется  в  портшез  -  нечто
среднее между носилками  и  гробом,  в  котором  поволокут  ее  кое-как  два
мошенника! Уж лучше изнывать мне, не прибиваясь ни к живым,  ни  к  мертвым,
чем снова стать дуэньей. Один путник, говорят, шел в Вальядолид, а дело было
зимою; и вот спрашивает он, где тут постоялый двор, а ему  отвечают  -  мол,
только в местечке, что называется Дуэнья; спросил он, может  быть,  найдется
что поближе или подальше. Сказали ему, что не найдется, а он  в  ответ:  "Уж
лучше на виселицу угодить, чем в Дуэнью". И притулился под позорным столбом.
Да хранит вас бог от дуэний -  и  благословение  сие  немалое,  ибо  не  зря
говорят, угрожая кому-нибудь: "Разнесу тебя в клочки,  печище  чем  дуэньины
язычки" - вот сколь силен язык дуэньи! - и прошу вас,  сделайте  так,  чтобы
сунули люди в поговорку другую дуэнью, а меня оставили в покое, ибо  слишком
я стара, чтобы не сходить у людей с языка, и мне желательнее было бы  ходить
у них в почете, потому как очень уж утомительно переходить из уст в уста.
     Тут предстал предо мною некто, прикрывший лицо полою плаща, куцего, как
пелерина; одет он был в ветошь, расшитую позументом, вместо  широких  штанов
были на нем какие-то рукавчики, а вместо  шляпы  -  дверной  навес:  был  он
прицеплен к шпаге, худ до крайности, до  крайности  ощипан  и  сухопар,  как
олень; и окликнул он меня свистящим шепотом, как это заведено у шляпников:
     - С-с, с-с!..
     Я тотчас  ответил.  Подошел  к  нему,  догадавшись,  что  это  какой-то
застенчивый мертвец. Спросил его, кто он такой.
     - Я дон Дьего Ночеброд, скудный одежкой, а пуще - кормежкой.
     - Встреча с тобой мне ценнее всего моего достояния, - вскричал я.  -  О
приблудный  желудок!  О  глотка-ненасыть!  О  брюхо  вприпрыжку!  О   пугало
пирующих! О муха застольная! О прихлебатель сеньоров! О гроза трапез  и  бич
ольи подриды! О язва ужинов! О чесотка завтраков! О  краснуха  полдников!  В
мире только и остались, что собратья твои, последователи и детища.
     - Благослови вас бог, - отвечал дон Дьего Ночеброд, - только сих  речей
мне не хватало; но в награду за мое долготерпение, молю вас, сжальтесь  надо
мною, ибо при жизни приходилось мне трястись зимою в  износившейся  за  лето
одежде, словно просеивая телеса свои сквозь ее прорехи, и никогда не  мог  я
удоволить сей зад штанами по моде, а камзол надевал  прямо  на  голое  тело,
изголодавшееся по сорочке, и всегда-то я был докой по части  чужих  обносков
да объедков; обувь при последнем издыхании  пытался  я  вернуть  к  жизни  с
помощью сапожного вара и шипов от  конских  подков,  а  чулки  воскрешал  из
небытия посредством иголки с ниткой.  Когда  же  все,  что  облачало  нижнюю
половину моего тела, превратилось в сплошное решето, так что  я,  как  сущий
геомант,  мог  прощупывать  стопою  землю,  и  мне  прискучило   непрестанно
заделывать просветы, я вымазал ноги чернилами  и  на  том  успокоился.  Если
маялся я насморком, мне никогда не удавалось облегчить нос с помощью платка,
а, уткнувшись им в рукав, я делал  вид,  что  пытаюсь  продышаться.  А  если
удавалось мне разжиться платком, я прикрывался полою плаща, чтобы  не  видно
было, как я сморкаюсь, и, спрятав лицо в его складках, сморкался в  темноте.
Одеждою я был подобен древу, ибо  летом  красовался  в  облачении,  а  зимою
оставался наг.
     Если мне что одалживали, никогда не возвращал я ничего  из  одолженного
владельцу, и хоть говорится: шпага хороша в руках у того,  кто  ею  владеет,
попади мне в руки шпага, я вовеки не отдал бы ее тому,  кто  ею  владеет.  И
хоть за всю свою жизнь не сказал я ни слова истины и  всегда  ее  ненавидел,
все говорили, что особа моя весьма  подходит  для  олицетворения  истины  по
наготе своей и горечи.  Когда  открывал  я  рот,  лучшим,  чего  можно  было
ожидать, мнился зевок либо приступ икоты, ибо все ожидали слов: "дайте  мне,
ваша милость",  "одолжите  мне",  "сделайте  мне  милость",  и  все  заранее
вооружались  ответами  наподобие  тех,  коими  отделываются  от   плутов   и
приставал; стоило мне раскрыть уста, как слышалось вперемешку: "и рад бы, да
нечего", "бог подаст", "чего нет, того нет", "и хотел бы, да  не  из  чего",
"сам сижу без гроша".
     И так мне не везло,  что  в  трех  нижеследующих  случаях  неизменно  я
опаздывал.
     Когда просил я денег взаймы, всегда приходил двумя  часами  позже,  чем
следовало, и получал лишь такие слова:  "Приди  ваша  милость  двумя  часами
раньше, можно было бы одолжить вам эти деньги".
     Когда хотел я посмотреть какое-либо место, всегда приезжал  туда  двумя
годами позже, чем следовало, и, если хвалил его, мне говорили:  "Теперь  оно
никуда не годится; видели бы вы его, ваша милость, два года назад!"
     Когда знакомился я с красивыми  женщинами  и  превозносил  их  красоту,
оказывалось, что я опоздал на три года, и мне говорили: "Видели бы  вы  меня
три года назад, ваша милость, тогда цвела я, как маков цвет".
     По всем этим причинам лучше мне было бы зваться не дон Дьего  Ночеброд,
а дон Дьего Непоспел. Думаете, что я после смерти узнал покой? Вот  оказался
я здесь, но и смерти не дано мне вкусить досыта: могильных  червей  не  могу
прокормить и сам ими кормлюсь, а остальные  мертвецы  все  от  меня  бегают,
чтобы не прицепил я им "дона", да не стянул бы у них костей, да не  попросил
бы взаймы; а черти опасаются, как бы  я  не  пристроился  тут  погреться  на
дармовщинку, - вот и скитаюсь по углам, прячусь в паутине.
     У вас на том свете полно разных донов Дьего, вот к ним и цепляйтесь.  И
оставьте меня в покое с  моими  муками,  ибо  только  появится  здесь  новый
мертвец, как сразу спрашивает, кто тут дон Дьего Ночеброд. Да  передай  всем
этим донам  ощипанным,  дутым  кабальеро,  самозванным  идальго  и  дворянам
собственной милостью, чтобы творили добро ради спасения моей души. Ведь  мне
приходится гореть в адском пламени, сидя в огромном науснике, ибо при жизни,
будучи нищенствующим дворянином, бродил я с сапожной колодкой и наусниками в
одной руке и формой для воротника и буллой в другой;  и  шествовать  с  этим
добром да с моей тенью в придачу называлось у меня переезжать в другой дом.
     Сей кабальеро-призрак исчез, и всех  мертвецов  потянуло  на  еду;  тут
подоспел дылда с мелкими чертами  лица,  похожий  на  трубку  для  выдувания
стекла, и, не давая мне опомниться, затараторил:
     - Братец, а ну-ка поживей, вас тут дожидаются покойницы, сами они  сюда
прийти не могут, так что вы должны немедля пойти к ним, и  выслушать  их,  и
сделать все, что они прикажут, да без возражений и проволочек.
     Меня разозлили понукания этого чертова мертвеца, ибо в первый раз видел
я такого торопыгу, и я сказал ему:
     - Сеньор мой, тут нет никакого спеха.
     - Нет, есть, - отвечал он, изменившись в лице. - Говорю вам, я  и  есть
Спех, а этот вот, что стоит рядом со мною (хоть я никого  не  видел),  он  -
Коекак, и мы похожи друг на друга, как гвоздь на панихиду.
     Очутившись меж Спехом и Коекаком, я молнией примчался  туда,  куда  был
зван.
     Там сидели рядком несколько покойниц, и Спех сказал:
     - Тут перед вами донья Фуфыра, Мари Подол Подбери и  Мари  Толстоножка,
та самая, про которую сказано: "у Мари Толстоножки для  каждой  крошки  свои
плошки".
     Сказал Коекак:
     - Попроворней, сеньоры, много народу ждет.
     Донья Фуфыра молвила:
     - Я дама почтенная.
     - А мы, - сказали две другие, - бедные страдалицы, которых  вы,  живые,
треплете в обидных разговорах.
     - Мне до этого дела нет, - сказала донья Фуфыра, - но я хочу довести до
вашего сведения, что я - супруга поэта, писавшего комедии, и он  написал  их
бесчисленное множество, и так измучил бумагу, что она однажды  сказала  мне:
"Сеньора, право уж, пусть бы лучше изорвали меня в  клочья  и  выбросили  на
свалку, чем исписывать стихами да пускать под комедии".
     Я была женщина весьма мужественная, и с супругом моим поэтом  случалось
у меня множество неладов из-за комедий, ауто и интермедий. Говорила  я  ему:
почему это, когда в комедии вассал, преклонив колена, говорит королю:  "Молю
вас, протяните ногу", тот всегда отвечает!! "Уж лучше  руку  протяну"?  Ведь
коли вам говорят: "Молю вас, протяните ногу", есть  смысл  ответить:  "Тогда
отдам я душу богу". Еще я очень ссорилась  с  мужем  из-за  лакеев,  которых
всегда наделял он двумя свойствами - прожорливостью и трусостью.  И,  будучи
особою почтительной, я понуждала его позаботиться в конце  комедии  о  чести
инфанты, потому что расправлялся он с бедными принцессами весьма лихо,  даже
жалость брала. Их родители мне по гроб жизни обязаны. Еще не  давала  я  ему
слишком размахнуться с  приданым,  когда  нужно  было  развязать  интригу  в
третьем акте, потому что эдак не осталось бы в мире  богатства.  А  в  одной
комедии, где он всех было переженил, я упросила его, чтобы лакей  отказался,
когда сеньор захочет женить его на служанке, и не слушал бы никаких уговоров
- по крайней мере, хоть лакей остался бы холост. А  пуще  всего  спорили  мы
из-за ауто, что ставят в праздник тела Христова, я даже  развестись  хотела.
Говорила я ему:
     "Дьяволово вы отродье, почему это у вас в ауто дьявол всегда появляется
с превеликим задором, шумя, крича и топая ногами, с  таким  задором,  словно
весь театр ему принадлежит, и  того  ему  мало,  негде  развернуться  -  как
говорится, "пахни, пахни в дому дьяволовым духом!". А Христос такой  тихоня,
еле словечко выдавит. Заклинаю вас вашей собственной жизнью, напишите  ауто,
где дьявол слова не вымолвит, и раз уж есть у него  причина  молчать,  пусть
помалкивает; а Христос пусть говорит, потому что он может, и правда  на  его
стороне, и пусть разгневается он в ауто. Ведь хотя он -  само  терпение,  но
разве не случилось ему вознегодовать,  и  взяться  за  хлыст,  и  опрокинуть
столы, и прилавки, и амвоны, и поднять шум.
     Еще я велела ему говорить "справа" и "слева", а не "одесную" и  "ошую",
и "Сатана", а не "Сатанаил"; такие слова куда уместнее, когда дьявол входит,
долдоня  "бу-бу-бу",  а   потом   вылетает   пулей.   Еще   я   восстановила
справедливость по отношению  к  интермедиям,  которые  всегда  заканчиваются
потасовкой, но, несмотря на все эти потасовки, говорили интермедии, когда их
жалели: "Пожалейте лучше  комедии,  они  кончаются  свадьбой,  им  еще  хуже
приходится: и женщины, и потасовки сразу".
     Когда услышали это комедии, они в отместку  заразили  свадебной  манией
интермедии, и  некоторые  интермедии,  чтобы  спасти  свою  холостую  жизнь,
перебрались в цирюльни, где развязки их сопровождаются  бренчаньем  гитар  и
песенками.
     - Неужто так плохи женщины, сеньора донья Фуфыра? - спросила Мари Подол
Подбери.
     Донья Фуфыра разгневалась и отвечала весьма спесиво:
     - Полюбуйтесь-ка, и Мари Подол Подбери туда же!
     Туда ли, не туда, но дошло дело до  ногтей,  и  они  вцепились  друг  в
дружку, потому как находившейся тут же  Мари  Толстоножке  некогда  было  их
разнимать: разодрались ее крошки, не разобрав, где чьи плошки.
     - Всенепременно скажите людям, кто я есть, - взывала донья Фуфыра.
     - Беспременно скажите людям, как я ее отделала,  -  вопила  Мари  Подол
Подбери.
     А Мари Толстоножка сказала:
     - Поведайте живым, что если мои крошки и едят  из  собственной  плошки,
кому от этого плохо? Насколько плоше сами живые, когда едят из чужих плошек,
как тот же дон Дьего Ночеброд и прочие ему подобные.
     Пошел я скорее подальше оттуда, потому что от их крика  у  меня  голова
раскалывалась, но тут услышал превеликий шум, писк и визг и увидел  женщину,
каковая бежала как одержимая, крича:
     - Цып-цып-цып!
     Я уж подумал, может, это  Дидона  кличет  своего  цыпленочка  Энея,  но
слышу, кто-то говорит:
     - А вот и Марта, дама важная, цыплят вываживала.
     - Помоги тебе дьявол, и ты тоже здесь? Для  кого  ты  вываживаешь  этих
цыплят? - сказал я.
     - Уж я-то знаю, - отвечала она. - Для себя и вываживаю, а  потом  съем,
вы же вечно твердите: "Пусть Марта помрет, да набивши живот",  либо:  "Марта
поет - набила живот". И  скажите  живущим  в  вашем  мире:  "Кому  поется  с
голодухи?" И пускай не болтают глупостей, ведь известно: брюхо наел -  песню
запел. Передайте им, пусть оставят в покое меня и моих цыплят,  а  поговорки
свои пусть поделят меж прочими Мартами, что поют, когда брюхо набьют. Мне  и
так забот хватает с моими цыплятами, а вы еще пихаете меня в свои поговорки.
     О, какие крики и вопли слышались по всей  преисподней!  Одни  бежали  в
одну сторону, другие - в другую, и в единый миг все смешалось.  Я  не  знал,
куда деваться. Отовсюду раздавались прегромкие выкрики:
     - Мне тебя не надо, никому тебя не надо. И все говорили одно и  то  же.
Услышав эти крики, я сказал:
     - Наверное, это какой-нибудь бедняк, раз никому его не надо: во  всяком
случае, это примета человека бедного.
     Все говорили мне:
     - К тебе идет, гляди, к тебе.
     Я же не знал, что делать, метался сам не  свой,  высматривая,  куда  бы
податься, как вдруг что-то ухватило меня, я еле мог разглядеть, что это было
такое, - нечто вроде тени. Объял меня страх, волосы мои стали  дыбом,  дрожь
пробрала меня до костей.
     - Кто ты такой либо что ты такое и чего тебе надобно,  -  сказал  я,  -
коли не вижу я тебя, но ощущаю?
     - Я душа Гарибая, - услышал  я  в  ответ,  -  и  ищу  я  того,  кому  я
понадоблюсь, но все спасаются от меня бегством, а виноваты в этом вы, живые,
ибо повадились вы говорить, что души Гарибая ни богу, ни черту не  надо.  И,
говоря так, изрекаете вы ложь и ересь. Ересь состоит в том, что богу  ее  не
надо: господу богу все души нужны, ибо все  возлюбил  он  и  за  всех  умер.
Другое дело, что не всем душам нужен бог. Так что господу богу душа  Гарибая
тоже нужна, как и все прочие. Ложь состоит в том,  что  не  надо  ее  черту.
Разве сыщется душа,  которой  не  надо  черту?  Конечно,  нет.  Уж  коли  не
гнушается он душами пирожников, портных, торговцев  платьем,  шляпников,  не
погнушается и моей. Когда жил я в вашем мире, полюбила  меня  одна  женщина,
лысая и малорослая, толстая и уродливая,  кривляка  и  грязнуля  и  с  целой
дюжиной других изъянов в придачу. И уж если она меня полюбила,  значит,  это
нужно было дьяволу, и сам дьявол внушил ей эту любовь, каковая обрекла  меня
его власти, и вот брожу я в муках по этим подземельям и могилам. И пришел  я
к мысли вернуться в мир и побродить среди бездушных крючков  и  вымогателей,
которые всегда мне рады, лишь бы душу заполучить. А потому все эти людишки и
прочие того же пошиба наделены душой Гарибая. И скажите им, что хоть твердят
там, в мире живых, мол, души Гарибая ни богу, ни черту не  надо,  многим  из
них эта самая душа очень даже нужна, и только эта  душа  у  них  и  есть,  и
пускай оставят в покое Гарибая и поглядят на себя.
     Тут душа Гарибая с тем же  шумом  скрылась  из  глаз.  За  ней  гналась
превеликая толпа тряпичников, трактирщиков,  корчмарей,  маляров,  торговцев
трещотками и ювелиров с криком:
     - Подожди, душа моя.
     Я еще не видел, чтобы чего-нибудь так домогались.  И  немало  подивился
тому, что когда душа Гарибая появилась в преисподней,  она  была  никому  не
нужна, а когда выходила, всем занадобилась.
     Совсем растерялся я,  когда  появились  передо  мною  Перико  Битый  да
Калеченый, Хуан Белые Штаны, Педро Лоботряс,  Дурачок  из  Корин,  Педро  де
Урдемалас - так назвались они мне - и сказали:
     - Мы  не  собираемся  говорить  об  обидах,