невежественных, не довольствуясь  тем,  что
мне привиделся во сне Страшный суд, что по моей милости один альгуасил  стал
бесноватым и что не так давно писал я про преисподнюю, теперь  вот  пустился
без складу и ладу (что, впрочем, несущественно, раз не в пляс) строчить "Мир
изнутри". Коли мое  писание  понравится  тебе  и  придется  по  вкусу,  будь
признателен за то своей  неосведомленности,  раз  довольствуешься  ты  такой
дрянью. А если оно тебе не понравится, вини мое невежество в том, что я  его
написал, а свое - в том, что ждал ты от меня чего-то другого. И оборони тебя
господь, читатель, от длинных прологов и обидных эпитетов.

     Вечный странник среди сует юдольных, желание наше с напрасным  усердием
устремляется от одних к другим, не будучи в состоянии обрести ни родину,  ни
покой. Пищей ему служит разнообразие, и развлечение свое оно находит в  нем.
Разнообразие это разжигает в нем ненасытность,  порожденную  неведением  дел
мирских. Но если бы желание наше, столь жадно и неустанно их ищущее, познало
их истинную природу, оно отвергло бы  их  -  с  такой  же  силой,  с  какой,
раскаявшись, оно начинает их презирать.
     Но  что  удивления  достойно,  так  это  его  великое   упорство,   ибо
воображение  наше  сулит  нам  самым  убедительным  образом   величайшие   и
неизреченные радости и услады. Таковыми они нам  представляются,  пока  живо
наше вожделение, но стоит  человеку  овладеть  тем,  чего  он  так  страстно
добивался, как незамедлительно наступает разочарование.
     Мир,  прекрасно  понимающий,  чем  можно  польстить   нашему   желанию,
предстает перед нами изменчивым и многоликим,  ибо  новизна  и  разнообразие
суть те черты, кои более всего нас  привлекают;  этим  мир  соблазняет  наши
чувства, притягивает наши вожделения, а за ними увлекает и нас самих.
     Пусть приключения мои обогатят опыт других,  ибо  когда  то,  с  чем  я
столкнулся, должно было повергнуть меня в величайшую печаль, в  голове  моей
воцарилась полнейшая неразбериха и суетность захватила меня с  такой  силой,
что, затерявшись в несметной толпе земных поселенцев, я метался, устремляясь
то туда, куда влек меня взор мой, за красотой, то кидался вслед за друзьями,
прельщавшими меня своим обществом, и так из улицы в улицу, пока  я  не  стал
некоей притчей во языцех. Но вместо того чтобы  попытаться  выйти  из  этого
лабиринта, я делал все возможное, чтобы продлить заблуждение.
     То на улице гнева я ввязывался с искаженным лицом в ссоры и  ступал  по
ранам и по лужам крови; то на улице чревоугодия смотрел на шумное одобрение,
следовавшее за произнесенными здравицами. И так я переходил из улицы в улицу
- а им не было числа, - заблудившись до такой степени, что  от  удивления  я
уже не чувствовал усталости, покуда, привлеченный нестройным хором голосов и
почувствовав, что меня кто-то прилежно дергает за плащ, я  не  обратил  взор
вспять.
     Я увидел убеленного сединами почтенного старца в весьма убогом одеянии,
у которого и одежда, и обувь были продраны во множестве мест.  Это,  однако,
не делало его смешным, напротив, суровый вид его внушал уважение.
     - Кто ты такой, - спросил я, - что мимо воли признаешь себя завистником
моих вкусов? Оставь меня в покое, ибо люди, отжившие свой  век,  никогда  не
могут простить юности ее утехи и наслажденья, от коих вы отказываетесь не по
доброй воле, а потому, что время лишает их вас насильно. Тебе  пристал  срок
уходить, а мне явиться. Предоставь мне любоваться и наслаждаться миром.
     Стараясь скрыть свои истинные чувства, он с усмешкой произнес:
     - Я не собираюсь ни мешать тебе, ни  завидовать  твоим  вожделениям;  я
скорее даже испытываю к тебе жалость. Не знаешь ли ты часом,  сколько  стоит
день? Понимаешь ли, во сколь обходится каждый час?  Задумывался  ли  ты  над
драгоценностью времени? Верно, нет,  ибо  со  столь  великой  беззаботностью
транжиришь его, давая обокрасть себя быстротекущим и незаметным  часам,  кои
похищают у тебя столь знатное сокровище? Кто сказал тебе, что то, что кануло
в вечность, сможет вернуться по твоему зову, когда  тебе  встретится  в  нем
надобность? Скажи мне, видел ли ты когда-либо  следы  прошедших  дней?  Нет,
конечно; ибо они оборачивают голову лишь для  того,  чтобы  насмехаться  над
теми и вышучивать тех, кто дал им так бесплодно ускользнуть. Знаешь  ли  ты,
что смерть и дни прикованы к одной и той  же  цепи  и  что  чем  далее  идут
предшествующие тебе дни,  тем  ближе  подводят  они  тебя  к  твоей  смерти,
которую, быть может, ты еще полагаешь за горами, между тем как она пришла  и
уже тут. И, судя по тому, какую жизнь ты ведешь, она наступит раньше, чем ты
думаешь. Глупцом почитаю я того, кто всю жизнь умирает от страха смерти,  но
дурным человеком того, кто настолько презирает ее, как будто ее совсем и  не
существовало, ибо последний начинает ее бояться, лишь когда она приходит, и,
обезумев от страха, не находит в себе ни того, что могло бы  искупить  грехи
его жизни, ни того, что могло бы утешить его в последний  час.  Мудрец  лишь
тот, кто каждый день своей жизни проводит так, как если  бы  этот  день  мог
стать его последним днем.
     - Убедительные нашел ты слова, добрый старец, - сказал я, -  ты  вернул
мне душу мою, кою суета желаний отвлекла от  меня  своими  чарами.  Кто  ты,
откуда взялся и что делаешь тут?
     - Одежда моя и все, что на мне, поношенностью и дырами своими говорит о
том, что человек я честный и люблю говорить правду. Чего в жизни тебе  более
всего недостает, так это того, что ты до сих пор не видел моего лица, -  ибо
я не кто иной, как Рассеиватель  Заблуждений.  Эти  прорехи  в  моем  платье
произошли по вине тех, кто тянул меня к себе и кричал направо и налево,  что
я их друг. А этими царапинами, шишками и кровоподтеками меня украшают всякий
раз, как я к кому-либо приближаюсь, за то  только,  что  я  пришел,  и  дабы
скорее прогнать меня подальше. Ибо на свете вы все говорите, что не  желаете
заблуждаться, а едва только горький  опыт  вас  в  чем-либо  разубедит,  как
тотчас одни из вас начинают предаваться отчаянию, другие - проклинать  того,
кто раскрыл им глаза, а третьи, наиболее сдержанные, просто  не  верят  ему.
Если, сын мой, ты хочешь узнать людей, пойди  со  мной,  я  выведу  тебя  на
главную  улицу,  на  которой  ты   увидишь   все   возможные   разновидности
человеческой породы, и там, не утомляя себя,  узришь  вкупе  всех  тех,  кто
ходит здесь поодиночке. Я покажу тебе мир изнутри, ведь тебе удается  видеть
его лишь снаружи.
     - А как называется, - осведомился я, - главная улица мира,  на  которую
нам предстоит пройти?
     - Называется она улицей Двуличия; начинается она там  же,  где  начался
мир, и кончится вместе с ним. И нет на свете почти  ни  одного  человека,  у
которого не было бы дома, квартиры или комнаты на этой улице. Одни живут там
постоянно, другие приезжают лишь на время, ибо людей с двумя лицами  великое
разнообразие, но все, кого ты  видишь  здесь,  принадлежат  к  этой  породе.
Взгляни, к примеру, на этого  франта,  который  зарабатывает  себе  на  хлеб
портновским ремеслом, а щеголяет в дворянском платье. Разве не  два  у  него
лица, если в праздничный день, разряженный в атлас и бархат, нацепив золотую
цепочку и украсив себя лентами, он преображается настолько, что о связи  его
с иглами, ножницами и мылом никому и в голову не придет подумать?  Он  будет
так не похож на ремесленника, что все  будут  принимать  его  за  барина.  А
видишь того дворянина, которого сопровождает  человек,  похожий  на  конюха?
Дворянчик этот нимало не склонен по одежке протягивать ножки и, хотя у  него
нет ни гроша за душой, не ходит один, а заставляет лакея следовать за ним по
пятам - и все это оттого, что он хочет казаться не тем, кто он  есть.  Чтобы
держать слугу, он не держит своего слова, ибо не платит  ему  и  держит  его
впроголодь. И дворянство, и дворянская грамота  служат  ему  папой  римским,
расторгающим союзы, кои заключает он со своими долгами, ибо  узы  с  ними  у
него куда более тесные, чем с его супругой. А этот кабальеро, чтобы добиться
величания "Ваша  сеньория",  сделал  все  возможное,  даже  попытался  стать
Венецией, поскольку верховный совет этой  республики  величают  именно  так.
Ему, который основывал свои притязания на воздухе,  надлежало  всего-навсего
основать их на воде. Чтобы выглядеть дворянином, он держит соколиную  охоту,
губительную, однако, не столько для дичи, сколько для  хозяина  оной  охоты,
заставляя его не по карману тратиться на своих птиц, а затем и для клячи, на
которой их возят. Если к этим загубленным существам  присовокупляется  время
от времени какой-нибудь коршун или ворон, то это уже хорошо. Нет,  никто  из
этих людей не является тем, кем он кажется. Дворянин влезает в долги,  чтобы
корчить из себя вельможу, а вельможа - ну, тот уже подражает самому  королю.
А что сказать о тех, кто хочет прослыть палатами ума?  Ты  видишь  вон  того
мужчину с похоронным выражением лица? Мозгов у него не больно-то много,  но,
чтобы выглядеть умником и слыть таковым, он заявляет, что  ничего  не  может
запомнить, жалуется на приступы меланхолии, вечно всем недоволен  и  кичится
тем, что не владеет собой. Это притворщик, желающий, чтобы у него нашли семь
пядей во лбу, а на самом деле самый обыкновенный дурак. А то  возьми  одного
из этих бородачей, которые, словно меч в  ножнах,  прячут  свои  седины  под
краской и стараются во всем походить на юношей. Не видишь ли ты, как юнцы  и
молокососы хвалятся тем,  что  способны  давать  советы  другим,  и  глубоко
убеждены, что они невесть какие умники? Но это одна ложь и притворство. Даже
в названиях ремесел не видишь ли  ты  величайшего  желания  пустить  пыль  в
глаза? Холодный сапожник называет себя  омолаживателем  обуви;  бурдючник  -
портным вина, ибо одевает его; погонщик мулов - дворянином с большой дороги;
распивочная  называется  заведением;  трактирщик  -  кассиром.  Палач  носит
наименование  исполнителя,  а  фискал  -  слуги  правосудия.  Шулера   зовут
ловкачом; корчмаря - хозяином; кабак  -  скитом  Вакха;  бордель  -  веселым
домом; девок - этими дамами; сводней -  дуэньями;  рогоносцев  -  добряками.
Дружбой называют внебрачное сожительство; делами - ростовщичество; шуткой  -
жульничество; остротой -  ложь;  изяществом  -  коварство;  ложным  шагом  -
низость;  смелостью  -  бесстыдство;  царедворцем  -  бездельника;  негра  -
смуглым;  алебардщика  -  учителем  фехтования,  а  лекарского  помощника  -
сеньором доктором. Итак, они не те, кем кажутся, и не те, кем называют себя.
Очковтиратели и словом своим, и делом. Прямо не перечесть, сколько развелось
этих деликатных названий!  Всякую  плутовку  величают  сеньорой  красавицей;
надевшего просторную одежду - господином  лисенсиатом;  бродягу  -  сеньором
солдатом; прилично одетого - сеньором идальго; всякого плешивого монаха, кем
бы он ни был, - не иначе как "ваше преподобие", и говорят ему "отче", писца,
наконец, обязательно назовут секретарем. Так что всякий человек, с какой  бы
стороны ты на него ни посмотрел, - сплошная ложь, и только такие не сведущие
в жизни люди, как ты, могут довериться видимости. Откуда берутся грехи?  Все
они ведут свое начало от лицемерия, в нем  они  зарождаются  и  умирают,  им
питаются  гнев,  чревоугодие,  гордыня,  алчность,  любострастие,   леность,
человекоубийство и тысяча других.
     - Как можешь ты утверждать это и доказать, если мы видим, что  все  они
различны и друг с другом нимало не схожи?
     - Меня не удивляет, что ты этого  не  знаешь,  ибо  известно  это  лишь
немногим. Выслушай меня и с легкостью уразумеешь то, что кажется тебе  столь
противоречивым, между тем как  объясняется  все  весьма  просто.  Все  грехи
представляют  собой  нечто  дурное  -  это  ты  готов  признать;  ты   также
согласишься вместе с философами и богословами, что воля  наша  стремится  ко
злу под видом стремления к добру, а также что,  для  того  чтобы  согрешить,
недостаточно представлять себе, что такое гнев, или понимать сущность блуда,
необходимо еще участие нашей воли, причем для  совершения  греха  достаточно
помысла и  нет  необходимости  в  том,  чтобы  то  или  иное  действие  было
совершено, - последнее является лишь  отягчающим  обстоятельством,  хотя  по
этому  последнему  вопросу   существует   множество   разноречивых   мнений.
Разобравшись в этом и согласившись с правильностью этих положений, мы сможем
понять, что всякий раз, как  совершается  грех,  это  происходит  с  полного
согласия нашей воли, однако по природе своей воля  не  может  стремиться  ко
злу, если оно не предстает перед ней под личиной какого-то блага.  Так  вот,
разве нет более ясного и очевидного лицемерия, как принимать обличье  добра,
дабы  с  тем  большим  успехом  обманным  образом  убивать?  "Какая  надежда
лицемеру?" - говорит Иов. Никакой. Ибо он не принимает грех свой за то,  чем
он является, то есть за зло,  ни  за  то,  чем  он  кажется,  ибо  это  лишь
видимость, а не  действительность.  Все  грешники  менее  дерзостны,  нежели
лицемеры, ибо грешат они против бога, а не с богом и не в боге, но лицемер -
тот грешит против бога, пользуясь именем божьим, ибо  избирает  его  орудием
своего греха. И посему Христос, зная о сущности  лицемерия  и  ненавидя  его
прежде  всех  прочих  грехов,  после  того  как  дал  своим  ученикам  много
положительных наставлений, сделал им одно  предостережение,  а  именно:  "Не
возжелайте уподобиться печальным лицемерам", - сказал он  (Матфей,  VI).  Во
многих поучениях и притчах он показал им, какими они должны быть,  уподобляя
их то свету, то соли, то гостю, то человеку с талантами. А то,  чем  они  не
должны  были  быть,  он  свел  к  единственному  наставлению,  сказав:   "Не
возжелайте уподобиться печальным лицемерам", обратив их внимание на то, что,
для того чтобы не быть лицемером, надлежит не быть грешным  ни  в  чем,  ибо
лицемер грешит всячески.
     Тут мы вышли на главную улицу. Я увидел всю  ту  толпу  людей,  которую
обещал показать мне старик. Мы заняли подходящее  место,  дабы  с  удобством
наблюдать за всем, что происходит. Первое, что мы  увидели,  были  похороны.
Шествие происходило следующим образом: спереди,  облаченные  в  разноцветные
короткие  сутаны,  шли   несколько   прохвостов,   образуя   некую   мозаику
причетников;  стадо  это   прошло,   размахивая   колокольчиками   наподобие
кадильниц; за ними шли мальчишки, обучаемые  катехизису,  -  пажи  смерти  и
гробовые лакеи, дравшие  глотку,  распевая  погребальные  песнопенья,  затем
монахи, а за ними прочее духовенство, гнавшее напропалую ответы на  возгласы
священников, ибо платили за покойников поштучно и сокращать  елико  возможно
службу было прибыльно, ибо таким образом в свечах сгорало меньше воску, да и
оставалось время отправить в могилу еще другого.  Далее  шли  с  двенадцатью
толстыми свечами двенадцать проходимцев, притворявшихся нищими, они окружали
тело и прикрывали собою членов  братства  святого  Иоанна,  согбенные  плечи
которых красноречиво свидетельствовали о незаурядном весе покойницы.
     За ними тянулась длинная вереница друзей, принимавших участие в  скорби
и печали вдовца. Последний, утонувший в шерстяном  капюшоне  и  умотанный  в
траурный плащ, спрятав лицо за полями шляпы, так что глаза его  нельзя  было
разглядеть, ссутулившись и едва переставляя ноги  под  грузом  десяти  арроб
трена, шел медленно и лениво.
     Опечаленный этим зрелищем, я воскликнул:
     - Счастливая женщина, если только покойники могут быть  счастливы,  что
нашла мужа, сохранившего ей любовь и верность по ту сторону гробовой  доски!
И счастлив вдовец, имеющий таких друзей, которые  не  только  разделяют  его
скорбь, но даже, кажется, страдают больше, чем он! Не видишь ли ты, как  они
удручены и убиты горем?
     Но старик покачал головой и заулыбался:
     - О простак! Горе это показное,  одна  лишь  видимость,  но  сейчас  ты
увидишь все изнутри и убедишься, в каком разительном несоответствии истинная
сущность находится по отношению  к  внешности.  Ты  видишь  эти  свечи,  эти
колокольчики, этих причетников и  всех  этих  провожающих?  Кто  не  сделает
вывода, что одни действительно освещают путь процессии, а  другие  на  самом
деле сопровождают в последний путь покойника и что все эти проводы и вся эта
пышность имеют какой-то смысл? Но пойми, что то, что несут в могилу, уже  не
то, чем оно было при жизни, и вся эта пышность ни к чему  не  служит,  разве
лишь для того, чтобы провозгласить, что  и  мертвые  обладают  тщеславием  и
надменностью - покойники и покойницы. Здесь перед нами лишь прах, земля,  но
земля менее плодородная и более страшная, чем та, которую ты  попираешь,  не
заслуживающая никаких почестей и не достойная  быть  обработанной  плугом  и
мотыгой. Видишь ли ты этих стариков, несущих толстые свечи? Они  то  и  дело
снимают с них нагар, но не для того, чтобы они ярче горели,  а  потому,  что
если с них часто его снимать, они больше  текут  и  с  них  удается  украсть
больше воска для продажи. Эти свечи предназначены для  того,  чтобы  оказать
последние почести усопшему или усопшей в тот миг, когда их предают земле. Но
прежде чем могила успеет их поглотить или  хотя  бы  отведать  их,  от  этих
свечей ухитряются урвать на реал или на два воска; правда, этот  воск  можно
рассматривать как своего рода  милостыню.  Ты  видишь  печаль  друзей?  Чем,
по-твоему, она вызвана? Да лишь тем, что им пришлось пойти на похороны.  Все
эти люди от души проклинают тех, кто их сюда пригласил. Куда  приятнее  было
бы им гулять или заниматься своими делами. Вот тот, кто размахивает  руками,
разговаривая со своим соседом, говорит ему, что приглашать на  похороны  или
на первую мессу священника, когда всякий гость  обязан  принести  подарок  -
нечто по отношению к другу совершенно недопустимое. Похороны суть пир только
для одной земли, ибо ей одной приносят нечто в пищу. Что же касается вдовца,
то печалит его не смерть супруги и не то, что он остался теперь один, а  то,
что вместо  того,  чтобы  похоронить  ее  без  всяких  расходов  и  пышности
где-нибудь на  свалке,  ему  пришлось  развести  всяческий  шум  и  блеск  и
тратиться на причт и на свечи, между тем как, в сущности, супруге  своей  он
обязан весьма немногим. Раз уж ей суждено было умереть,  рассуждает  он,  уж
лучше было бы, если бы она умерла сразу, не вводя его  в  изъян  на  врачей,
цирюльников и аптекарей и не оставляя его погрязшим в долгах за  всякие  там
сиропы и декокты. Считая с этой, он уже похоронил двух жен,  и  радость  его
оттого, что он снова овдовел, столь велика, что он уже строит  планы  нового
брака с одной своей старой любовницей, но,  принимая  во  внимание  неважное
здоровье этой женщины и дьявольскую жизнь, которую она ведет,  он  полагает,
что траурный капюшон ему не придется класть надолго под спуд.
     Слова старика привели меня в ужас.
     - Боже мой, какая разница между тем, что мы видим в жизни, и  тем,  что
мы видим здесь! Начиная с сегодняшнего дня я утрачу всякое доверие  к  своим
глазам и больше ни во что, что я увижу, не буду верить.
     Погребальное шествие прошло мимо нас так,  словно  и  нас  в  недалеком
времени не должны были повезти  на  кладбище,  словно  эта  покойница  и  не
указывала нам пути и молчаньем своим не говорила нам всем: "Я прохожу первой
туда, где буду ожидать вас, оставшихся  от  тех,  кто  провожал  других,  на
погребение которых я взирала с такой же беззаботностью, как вы видите сейчас
мои похороны".
     Отвлек нас от этих размышлений шум, доносившийся из дома  напротив.  Мы
вошли в него, дабы узнать, в чем дело. Едва там  заслышали  наши  шаги,  как
раздалось причитание" в шесть голосов  женщин,  сопровождавших  плач  некоей
вдовы. Плач этот был вполне законным,  хоть  и  достаточно  бесполезным  для
покойника. Время от времени раздавался зву