овести время в приятной беседе.
     - Пусть приходит и делает что хочет!
     - Только для сохранения тайны не надо  пускать  никого  со  стороны,  -
заметил Брандалагас.
     - Об этом нечего и говорить, - сказал хозяин.
     Это их окончательно убедило, и ложь  была  принята  за  чистую  монету.
Между тем пособники мои пришли за мною. У  меня  на  голове  уже  красовался
ночной колпак, одет я был в монашеское платье, случайно мне доставшееся,  на
нос нацепил я очки и приладил бороду, которая была подстрижена и  посему  не
мешала мне играть. К игрокам я вошел в высшей степени смиренно,  сел,  и  мы
начали игру. Они снимали неплохо. Трое  из  них  действовали  заодно  против
меня, но я, смысля немного больше в искусстве, чем они,  угостил  их  такими
штуками, что в течение трех часов обобрал их больше  чем  на  тысячу  триста
реалов. Я роздал полагающиеся с выигрыша  подарки,  сказал  им  на  прощание
"Хвала всевышнему!" и удалился, посоветовав не смущаться тем, что  я  принял
участие в игре, так  как  играли  мы  только  для  развлечения,  а  не  ради
чего-либо иного. Они же, проиграв все, что у них было, ругали  себя  на  чем
свет стоит. Я откланялся, и мы вышли.
     Вернулись мы домой в половине второго ночи и, разделив добычу, улеглись
спать. Я несколько пришел в себя после того, что со мной случилось, и  утром
отправился нанять себе лошадь,  но  безуспешно,  из  чего  я  заключил,  что
подобных мне было  много,  но  ходить  пешком  мне,  в  особенности  в  моем
положении, казалось непристойным. Я пошел к церкви святого Филиппа  и  нашел
там лакея одного адвоката,  отправившегося  послушать  мессу  и  поручившего
своего коня его заботам. Я сунул лакею четыре реала и  попросил,  чтобы  он,
пока его хозяин будет в церкви, дал мне коня, дабы разочка  два  прокатиться
по улице, где живет моя дама. Лакей согласился. Я сел на  коня  и  два  раза
проехался туда и обратно по Песочной  улице,  но  ничего  не  высмотрел.  На
третий раз донья Ана выглянула в окно. Узрев ее, я, не зная  повадок  своего
коня и не будучи хорошим наездником, решил, однако, отличиться  и  два  раза
угостил животное хлыстом и дернул уздечку.  Конь  встал  на  дыбы,  а  потом
несколько раз вскинул задние ноги, рванулся  вперед  и  сбросил  меня  через
голову в лужу. Оказавшись на глазах моей дамы в таком положении и окруженный
сбежавшимися со всех сторон мальчишками, я начал ругаться:
     - Ах ты шлюхин сын, разве ты не валенсуэла? Эти  дурачества  плохо  для
тебя кончатся! Говорили мне о твоих штуках, да я не хотел им верить!
     Тут лакей успел схватить лошадь, и она мигом успокоилась. Я  снова  сел
на нее. На шум выглянул дон Дьего,  который  жил  в  доме  своих  двоюродных
сестер. Увидев его, я онемел. Он спросил меня, что случилось. Я ответил, что
ничего особенного, хоть я и повредил себе ногу. Лакей торопил меня  сойти  с
коня, так как боялся, что вернется и увидит  все  это  его  хозяин,  который
должен был ехать во дворец! На мое  несчастье,  пока  я  с  ним  препирался,
сзади, откуда ни воэьмись, появился этот адвокатишка и, узнав  своего  коня,
набросился на лакея и стал угощать его зуботычинами, во  весь  голос  крича,
что отдавать лошадь чужим людям - черт знает что  такое.  Хуже  всего  было,
что, обратившись ко мне, он потребовал, чтобы я немедленно, если боюсь бога,
слез с лошади. Все это происходило в присутствии моей  дамы  и  дона  Дьего.
Такого срама не  испытывал  даже  ни  один  их  тех,  кого  приговаривали  к
публичной порке.  Я  был  крайне  обескуражен,  испытав  два  столь  великих
несчастья на одной лишь пяди земли. В конце концов мне  пришлось  спешиться.
Адвокат  вскочил  в  седло  и  уехал.  Я   же   из   притворства   продолжал
переговариваться с улицы с доном Дьего:
     - Никогда в жизни не садился я на столь злобную скотину. Тут  у  церкви
стоит мой соловый конь, невероятно горячий и  способный  понести,  едва  его
пришпоришь. Я описывал, как останавливаю его на всем скаку. Мне сказали, что
есть лошадь, с которой я этого не проделаю, та самая, что принадлежит  этому
лисенсиату. Я захотел попытать свое умение, но никак  не  мог  предположить,
что у нее столь крутые бока и такое плохое седло. Удивительно еще, что я  не
разбился насмерть.
     - Да, удивительно, - согласился дон Дьего. - А  все-таки  мне  сдается,
что у вас побаливает, ваша милость, вот та нога.
     - Да, побаливает, - ответил я ему, - и я думаю пойти за своей лошадью и
отправиться домой.
     Девица осталась вполне удовлетворена моими объяснениями и весьма, как я
заметил, близко приняла к сердцу мое падение, но дон Дьего заподозрил что-то
неладное и по виду адвоката,  и  по  всему,  что  произошло  на  улице.  Это
подозрение и стало причиной моего несчастья, помимо всего  другого,  что  со
мной случилось.
     Самой большой и главной бедой оказалось  следующее.  Когда  я  вернулся
домой и заглянул в шкатулку, в которой хранились все мои деньги - и те,  что
остались от полученного наследства, и те, что я выиграл в карты, не  счи-тая
ста реалов, которые я имел при себе, - то обнаружил,  что  добрый  лисенсиат
Брандалагас и Перо Лопес забрали их и исчезли, не оставив ни гроша.  Я  чуть
не умер, я не знал, что делать и как помочь горю. Мысленно я  говорил  себе:
"Горе тому, кто доверяется нечестно заработанным деньгам, ибо они уходят так
же, как и пришли! Горе мне! Что же я буду делать?"
     Я не мог сообразить, следует  ли  мне  искать  похитителей  самому  или
заявить правосудию? Последнее, впрочем, не показалось мне удачным, так как в
случае задержания воров они живо донесли бы о  моей  проделке  с  монашеским
одеянием и о других делах, а это означало бы погибнуть на  виселице.  Бежать
же за ними вдогонку я не решался, ибо не знал куда.
     В конце концов, дабы не упустить невесты, на чье  приданое  я  возлагал
все свои надежды, я рассудил за благо никуда  не  бежать,  а  торопиться  со
свадьбой. Я пообедал, вечером нанял лошадку и выехал на улицу, а так  как  у
меня не было лакея, то, дабы не обнаружить этого, задерживался на всех углах
в ожидании какого-нибудь человека, который мог  бы  сойти  за  моего  слугу.
Когда такой человек появлялся, я двигался следом за ним  и,  таким  образом,
без его ведома превращал его  в  своего  прислужника.  Добравшись  до  конца
улицы, я снова прятался за угол и ждал до тех пор,  пока  не  появлялся  еще
один подходящий человек.
     Не знаю, сама ли очевидность, свидетельствовавшая, что  я  и  есть  тот
самый бродяга, которого  я  напоминал  дону  Дьего,  или  же  подозрительная
история с лошадью и лакеем адвоката,  или  же  что-либо  другое,  но  что-то
заставило дона Дьего разведать, кто я такой и на  какие  средства  живу.  Он
стал меня выслеживать и в конце концов напал  на  истину  самым  неожиданным
образом, ибо  я  уже  сильно  продвинул  дело  с  необходимыми  для  свадьбы
бумагами, а на него всячески наседали дамы.  Однажды,  разыскивая  меня,  он
наткнулся на лисенсиата Флечилью - того самого, что пригласил меня отобедать
у своей сестры, когда я жил вместе с угодившими потом в  тюрьму  кавалерами.
Рассерженный тем, что я не вернулся закончить с  ним  разговор,  Флечилья  в
беседе с доном Дьего, зная, что я был у того в слугах, рассказал ему о нашей
случайной встрече, о том, как он повел меня обедать, и прибавил, что дня два
назад он встретил меня верхом на коне, хорошо одетым, и я-де сообщил  ему  о
своей близкой женитьбе на богатой невесте,  Дон  Дьего,  не  теряя  времени,
поспешил домой и, встретив на  площади  у  Пуэрто  дель  Соль  двух  знатных
кавалеров - моих друзей: одного с орденским знаком, а  другого  с  цепью,  -
рассказал им обо всем и попросил быть готовыми к  тому,  чтобы  подкараулить
меня на улице и намять мне бока. Он предуведомил их, что на  мне  будет  его
плащ и что по этому плащу они меня распознают. Столковавшись  и  свернув  на
Песочную улицу, они повстречали  меня,  столь  ловко  скрыв  все  трое  свои
истинные намерения, что я почувствовал, как никогда,  их  дружеское  ко  мне
расположение. Мы поговорили о том, что можно было бы предпринять вечером  до
звона к "Ave Maria", потом друзья мои  распрощались,  а  мы  с  Доном  Дьего
направились к церкви святого Филиппа. Дойдя до улицы Мира, дон Дьего сказал:
     - Ради бога, дон Фелипе, давайте переменимся плащами: я  должен  пройти
здесь неузнанным.
     - Извольте, - ответил я, ничего  не  подозревая;  взял  его  плащ  и  в
недобрую минуту отдал ему свой. Я предложил ему свои услуги,  чтобы  уберечь
его от удара в спину, но он, у которого только и было на уме, как отыграться
на моей, сказал, что ему следует идти одному и пусть я иду своей дорогой. Не
успел я, завернувшись в его плащ, отойти на несколько  шагов,  как  вдруг  -
видно, сам дьявол так распорядился - два молодца,  поджидавшие  дона  Дьего,
чтобы рассчитаться с ним за  какую-нибудь  бабенку,  приняв  меня  за  него,
кинулись на меня с мечами и обрушили на  мою  спину  и  голову  град  ударов
плашмя. Я поднял крик. По голосу и моему виду  они  поняли,  что  я  не  дон
Дьего, и удрали, оставив меня избитым посреди улицы. Я  постарался  прикрыть
свои синяки, но некоторое время не осмеливался двинуться с места. Наконец  в
полночь, в обычное время моих свиданий с невестой, я добрался до ее  дверей,
как вдруг навстречу мне выскочил один из тех кавалеров,  которых  подговорил
дон Дьего, и свалил меня на землю двумя ударами дубины по ногам. В это время
подскочил другой, полоснул меня кинжалом по лицу от уха до уха,  отнял  плащ
и, оставив лежать на земле, промолвил:
     - Так рассчитываются с подлыми обманщиками и плутами.
     Я начал кричать и просить священника для  исповеди,  не  ведая,  откуда
свалилась на меня такая напасть. По смыслу сказанных слов мне казалось,  что
это мог быть и хозяин того дома, который я  покинул  при  помощи  выдумки  с
инквизицией, и обманутый мною начальник тюрьмы, и мои удравшие приятели.  Со
стольких сторон мог я ожидать расправы, что не знал, куда  мне  кинуться,  -
один лишь дон Дьего был у меня вне подозрений. Я кричал:  "Караул!  Грабят!"
На крик явилась полиция. Меня подняли и, видя, что на  лице  моем  красуется
рытвина длиною в ладонь и плащ украден, и не  зная,  в  чем  дело,  потащили
врачеваться к какому-то цирюльнику, и  он  оказал  мне  необходимую  помощь.
Затем полицейские спросили, где я живу, и отвели меня домой.
     Меня уложили в постель, и всю эту ночь я провел в необычайном  смущении
и в раздумьях. Физиономия моя была разрезана на две  части,  тело  избито  и
измолочено, ноги столь изувечены палкой, что я не мог держаться  на  них.  Я
был изранен и оборван, да так, что не  мог  уже  ни  вести  дружбу  с  моими
знакомыми, ни готовиться к свадьбе, ни оставаться в столице, ни  выехать  из
нее.


       Глава XXI

     о моем излечении и других удивительных событиях

     И вот на другое утро, вместе с восходящим солнцем, появилась  над  моим
изголовьем хозяйка дома, старуха весьма  почтенного  возраста  (ей  стукнуло
пятьдесят пять  -  набери  она  столько  очков,  играя  в  примеру,  она  бы
выиграла), с крупными четками и с лицом, похожим не то на сушеный персик, не
то на  ореховую  скорлупу  -  так  было  оно  изборождено  морщинами.  Сумев
приобрести у местных жителей добрую  славу,  она  могла  ложиться  спать  со
спокойной совестью, а также со всеми теми, кто испытывал склонность  утолить
ее желания. Прозывалась она Марией Наставницей, дом свой отдавала  внаем,  а
также была на побегушках у всех,  кто  желал  снять  себе  на  время  другое
помещение. Жильцы не переводились  на  этом  постоялом  дворе  круглый  год.
Стоило  посмотреть,  как  учила  она  какую-нибудь   девчонку   кокетничать,
прикрываясь плащом, и что советовала оставлять открытым. Ту, у которой  были
красивые зубы, учила она смеяться всегда, даже выражая  соболезнование;  ту,
чьи руки славились  красотой,  она  обучала  постоянно  фехтовать  ими,  как
шпагами; русой советовала почаще встряхивать  волосами  и  стараться,  чтобы
из-под плаща  или  шляпки  выбивался  локон  или  прядка  волос;  девушек  с
красивыми глазами она учила ловко ими стрелять, а тех,  у  кого  был  томный
взгляд, учила их щурить или возводить к небу. Так  как  была  она  опытна  в
делах косметических, то приходили к ней женщины от природы черные как галки,
и она так отделывала им лица, что по возвращении домой из-за белизны лика их
не узнавали собственные мужья. А уж в чем она была  истинным  мастером,  так
это в деле восстановления утраченной девственности. За какую-нибудь  неделю,
что пробыл я в ее доме, своими  глазами  насмотрелся  я,  как  она  все  это
проделывала. Сверх того, обучала она  женщин,  как  облапошивать  доверчивых
людей, да притом с какими присловьями это делать. Она учила  их  также,  как
выклянчивать подарки: молодых девчонок  -  так  просто,  взрослых  женщин  -
требуя их как нечто  должное,  а  старух  -  используя  чувство  уважения  и
благодарности. У нее были одни приемы для выпрашивания денег и другие -  для
выманивания колец и цепочек. Как на  высшие  авторитеты,  она  ссылалась  на
Виданью, свою конкурентку в Алькала, и на  Пласиосу  из  Бургоса  -  женщин,
способных провести всех и вся. Все  это  рассказывается  здесь,  чтобы  меня
пожалели, узнав, в какие руки я попал, и взвесили должным образом те  слова,
которые мне сказала  старуха.  Начала  она,  по  своей  привычке  изъясняясь
пословицами, следующим образом:
     - Где все берут да не кладут, сынок дон Фелипе,  там  скоро  и  до  дна
дойдут; из чего пыль - из того и грязь; какова свадьба - таковы и оладьи.  Я
тебя не понимаю, не знаю я и твоих жизненных правил, человек ты  молодой,  и
не удивит меня нисколько, если ты иной раз и выкинешь какую-нибудь  шалость,
невзирая на то, что и во сне мы спешим к могиле. Я сама не больше чем горсть
праха, а оттого и могу так говорить с тобой. Все говорят мне, что ты, сам не
зная как, растратил большое состояние и что тебя видели здесь то  студентом,
то жуликом, то кавалером, и все по милости  людей,  с  которыми  ты  заводил
знакомства. Скажи мне, с кем ты водишься, сынок, и я  скажу  тебе,  кто  ты;
каждой овечке свой барашек. Знай, сынок, что пока несешь ко рту ложку  супа,
он может пролиться! Послушай-ка, дурачок: если уж тебе так приспичило  иметь
бабу, знай, что в наших краях я главный оценщик этого товара и что живу я на
доходы с этой работы. Хочешь жить правильно и разумно, сынок, не бегай ты то
с тем, то с другим проходимцем  за  какой-нибудь  размалеванной  шлюхой  или
продувной бестией, которая снашивает юбки  с  тем,  кто  дает  ей  на  новые
рукава.  Клянусь  тебе,  ты  сумел  бы  сохранить  не  один  дукат,  вовремя
обратившись ко мне, ибо я совершенная бессребреница;  и  еще  клянусь  моими
дорогими покойничками, и да будет мне самой ниотослана  мирная  кончина,  не
попросила бы я тебя уплатить мне нынче  за  постой,  не  будь  мне  нужды  в
деньгах на разные свечечки и травки.
     Дело было в том, что она бойко торговала всякими снадобьями, не  будучи
аптекарем, и если ее подмазывали, то и она, в свою очередь, умащивала  себя,
что давало ей возможность ночью упархивать через дымовую трубу.
     Видя, что болтовня и проповедь ее закончились просьбой о деньгах и что,
хотя таково было ее главное намерение, она этой  просьбой  заключила,  а  не
начала свою речь, как сделали бы ей подобные, я не удивился ее  визиту,  тем
более что за все время, что я у нее жил, она ни разу  меня  не  навещала,  а
только однажды явилась объясниться по поводу якобы дошедших до меня слухов о
ее занятиях колдовством и о том, что ее разыскивали, но она успела скрыться.
Пришла она, чтобы рассеять мои подозрения насчет всего этого и сказать,  что
дело касается совсем другой старухи,  тоже  по  прозвищу  Наставница.  После
этого мы не должны удивляться, что  с  такими  наставниками  все  мы  бредем
отнюдь не по прямой дороге.
     Я отсчитал ей денежки, но, пока она их получала, злая  судьба,  которая
меня не забывает, и черт, который обо мне всегда помнит, захотели, чтобы  ее
пришли арестовать за незаконное сожительство, будучи уверены, что дружок  ее
находится у нее в доме. Вошли в мою комнату и, увидев, что я лежу в постели,
а она - рядом со  мной,  набросились  на  нас  обоих,  дали  мне  пять-шесть
здоровенных тумаков и сбросили с кровати. Ее же в  это  время  держали  двое
других, обзывая сводней и ведьмой. Кто бы  мог  подумать  такое  о  женщине,
которая вела вышеописанный образ  жизни!  Услыхав  крики  альгуасила  и  мои
громкие жалобы,  ее  приятель-фруктовщик,  находившийся  в  задней  комнате,
пустился наутек. - Они же, увидев это и узнав от другого постояльца,  что  я
не был ее дружком, бросились за тем плутом и поймали его,  я  же  остался  с
выдранными волосами и весь избитый. Несмотря на все мои мучения,  я  смеялся
над тем, что эти негодяи говорили  старухе.  Один  из  них,  глядя  на  нее,
уверял:
     - Сколь хороши вы будете, матушка, в митре, и до чего мне будет  весело
смотреть, как в вас запустят, тысчонки три реп за ваши услуги!
     Другой:
     - Уж у господ алькальдов перья подобраны что надо,  Дабы  украсить  вас
как положено.
     Наконец привели и того плута и обоих связали. У меня попросили прощения
и оставили меня одного.
     Я вздохнул с некоторым облегчением,  видя,  как  обернулись  дела  моей
хозяйки. Таким образом,  у  меня  не  оставалось  иной  заботы,  как  только
подняться с одра болезни вовремя чтобы запустить  в  нее  апельсином,  хотя,
судя по тому, что говорила одна из оставшихся в доме служанок, пребывание  в
тюрьме моей хозяйки  представлялось  сомнительным,  ибо  служанка  толковала
что-то о ее способности летать по воздуху  и  о  других  вещах,  которые  не
очень-то мне понравились. Я оставался на излечении в этом доме еще неделю  и
даже после этого едва-едва мог выбраться на  улицу.  Пришлось  наложить  мне
двенадцать швов на лицо и обзавестись костылями.
     Я оказался без денег, ибо мои сто реалов ушли на лечение, еду и постой.
Поэтому, дабы больше не тратиться, так как денег у меня не было,  решился  я
выползти из дому на костылях и продать мою одежду - куртки и воротники, вещи
все до одной очень хорошие. Так я и сделал и на вырученные деньги  обзавелся
старым  колетом  из  дубленой  кожи,  отличной  курткой  из  грубого  рядна,
залатанным и широким нищенским плащом, гетрами и огромными  башмачищами.  На
голову накинул я капюшон, и на грудь повесил бронзовое распятие. Обучил меня
необходимому жалобному  тону  и  причитаниям  нищего  один  бедняк,  который
отлично разбирался в этом искусстве, в коем я и начал упражняться на улицах.
Оставшиеся у меня шестьдесят реалов я зашил в куртку и  стал  изображать  из
себя нищего, полагаясь на свойственное мне красноречие. Целую неделю  бродил
я по улицам в таком виде, завывал самым жалобным голосом и  попрошайничал  с
молитвами: "Подайте, добрый христианин,  слуга  господень,  бедному  калеке,
покрытому язвами, ибо вижу пред  собой  вожделенное,  а  достигнуть  его  не
могу". Это я говорил в будние дни, а в  праздники  заводил  на  другой  лад:
"Правоверные христиане, преданные служению господнему, ради царицы небесной,
матери бога нашего, подайте  милостыню  бедному  калеке,  пораженному  рукою
всевышнего". Тут я на мгновение останавливался, что  было  весьма  важно,  и
затем прибавлял: "Ядовитый воздух  в  недобрый  час,  когда  я  трудился  на
винограднике, сковал мне члены, а раньше был я таким же здоровым, каким вижу
вас и дай вам бог всегда быть!"
     В ответ на меня так и сыпались, спотыкаясь друг о  друга,  мараведи.  Я
отлично зарабатывал и, быть может, имел бы еще больше дохода, не попадись на
моей дороге уродливый, без обеих рук и  без  одной  ноги  молодчик,  который
кружил на тележке по тем же улицам, что и я, и собирал больше милостыни, так
как выпрашивал  ее  менее  учтивым  обра