о она является внучкой
накидки  и  правнучкой  большого  плаща  с  капюшоном,  каковой  и  был   ее
родоначальником, а теперь надеется обшить подошву моих чулок и пойти еще  на
многое другое. Легкие матерчатые туфли были у нас раньше носовыми  платками,
а еще раньше - полотенцами и рубашками, родными домами простынь; после всего
этого мы сделаем из них бумагу для письма, а из нее - средство для оживления
почивших башмаков, ибо я сам видел, как безнадежно больная обувь  с  помощью
подобных медикаментов бывала возвращаема  к  жизни.  А  чего  стоят  все  те
приемы, с помощью которых мы в вечернее время избегаем света, чтобы не видно
было наших оплешивевших накидок и полысевших курток? На  них  ведь  остается
столько же ворсу, сколько на голом камешке, ибо господу богу  угодно,  чтобы
волоса у нас росли на подбородке и вылезали из плащей. Чтобы не тратиться на
цирюльников, мы поджидаем, пока вырастет щетина еще у кого-нибудь из нас,  и
тогда бреем ее друг у друга, ибо сказано в Евангелии: "Помогайте друг  другу
как добрые братья". И еще мы стараемся не ходить в те дома, где бывают  наши
товарищи, если знаем, что знакомые у нас общие. Надо знать, что  такое  муки
ревнивого желудка.
     Мы обязаны проехаться верхом хотя бы раз в месяц, хотя бы  на  осленке,
по самым людным улицам, раз в год прокатиться в экипаже, хотя бы  на  козлах
или на запятках. Но если уж нам удалось проникнуть внутрь кареты, то садимся
мы  обязательно  у  самой  дверцы,  выставив  всю   голову   в   окошко,   и
раскланиваемся направо и налево, чтобы нас  видели  все,  и  заговариваем  с
друзьями и знакомыми, даже если они смотрят в другую сторону.
     Если нам нужно почесаться в присутствии дам, то мы владеем целой наукой
делать это на людях самым незаметным образом. Если у нас чешется  бедро,  то
мы  заводим  рассказ  о  том,  что  нам  случалось  видеть  одного  солдата,
разрубленного отсюда досюда,  и  показываем  руками  то  место,  где  у  нас
чешется, незаметно его почесывая. Если дело происходит  в  церкви  и  у  нас
зачесалась грудь, то мы бьем себя в нее, как это делают при "Sanctus"  {Свят
(лат.).}, хотя бы читали "Introibo". Если чешется спина, то мы  прислоняемся
к углу дома или здания и, приподнимаясь на цыпочках  и  как  бы  разглядывая
что-то, успеваем почесаться.
     Рассказать ли вам о лжи? Правда никогда не исходит из наших уст. В свой
разговор мы вставляем герцогов и графов,  выдавая  одних  за  наших  друзей,
других - за родственников, но стараясь  выбрать  между  ними  лиц,  кои  уже
умерли или находятся в далеких краях.
     Особо следует заметить, что мы никогда  не  влюбляемся  бескорыстно,  а
лишь de pane lucrando {Из-за куска хлеба (лат.).}, ибо устав  наш  запрещает
ухаживать за жеманницами, и потому  мы  волочимся  за  трактирщицей  -  ради
обеда, за хозяйкой дома - ради помещения, за гофрировщицей воротников - ради
нашего туалета, и хотя при столь скудной пище и столь  убогом  существовании
со всеми не управишься, однако каждая из них  бывает  вполне  довольна,  что
наступила ее очередь.
     Глядя на мои высокие сапоги, как можно догадаться,  что  они  сидят  на
голых ногах, без чулок или чего-либо в том же роде? Глядя на этот  воротник,
можно ли узнать, что я хожу без  рубашки?  Ибо  все  может  отсутствовать  у
дворянина, сеньор лисенсиат, все, кроме роскошно накрахмаленного  воротника,
с одной стороны, потому что он  служит  величайшим  украшением  человеческой
личности, а затем еще и потому, что, вывернутый наизнанку, он может напитать
человека, ибо крахмал есть съедобное вещество и его можно посасывать ловко и
незаметно.  Словом,  сеньор  лисенсиат,  дворянину  нашего  полета  надлежит
воздерживаться от всего  лишнего  еще  строже,  чем  беременной  на  девятом
месяце, и тогда он проживет в столице. Правда, в иную пору он процветает при
деньгах, а в иную валяется в больнице, но в конце концов жить можно,  и  кто
умеет изворачиваться - тот сам себе король, хоть мало чем и владеет.
     Мне так понравился у этого идальго его необычайный способ существования
и я так был упоен всем этим, что, увлекшись его рассказами, не заметил,  как
добрался до Лас-Pocac, где мы и заночевали. Идальго, у которого не  было  ни
гроша, поужинал со мною, я же  считал  себя  многим  обязанным  ему  за  его
советы, ибо с их помощью у меня открылись глаза на многое, и я  склонился  к
его обманному образу жизни. Прежде чем  мы  легли  спать,  я  заявил  ему  о
желании моем вступить в их братство. Он бросился меня обнимать, говоря,  что
не сомневался в должном действии  своих  слов  на  столь  умного  и  тонкого
человека. Он предложил познакомить меня в столице с остальными членами шайки
и поселиться у них. Я согласился  воспользоваться  его  любезностью,  однако
умолчал о моих эскудо  и  упомянул  только  о  сотне  реалов,  их  оказалось
достаточно вместе с тем добром, которое я ему сделал и продолжал делать, для
того, чтобы он почувствовал себя обязанным  мне  за  мое  дружеское  к  нему
расположение. Я купил ему три ремня, он привел в порядок свою  одежду,  ночь
мы проспали спокойно, встали рано и пустились в путь к Мадриду.


       Глава XIV

     о том, что случилось со мною в столице после того, как я туда прибыл, и
вплоть до наступления ночи

     В десять часов утра мы  вступили  в  столицу  и,  как  было  условлено,
направились к обиталищу друзей дона Торибио. Добрались мы до его  дверей,  и
дон Торибио постучал; двери открыла нам какая-то весьма бедно одетая дряхлая
старушенция. Дон Торибио спросил ее о своих друзьях, и она ответила, что все
они отправились  на  промысел.  Мы  провели  время  одни,  пока  не  пробило
двенадцать часов:  он  -  наставляя  меня  ремеслу  дешевой  жизни,  а  я  -
внимательно его слушая. В половине первого в дверях  появилось  нечто  вроде
привидения, с головы до ног закутанного в балахон,  еще  более  потрепанный,
чем его совесть. Они поговорили с доном Торибио на  воровском  языке,  после
чего привидение обняло меня и предложило себя в полное мое распоряжение.  Мы
немножко побеседовали, и мой новый  знакомый  вытащил  перчатку,  в  которой
находилось шестнадцать реалов, и какую-то бумагу, которая,  по  его  словам,
представляла собой разрешение нищему просить милостыню и  принесла  ему  эти
деньги. Опорожнив перчатку, он достал другую и сложил  их,  как  это  делают
доктора. Я спросил его, почему он не надевает их, и он объяснил, что обе они
с одной руки и этой хитростью он пользуется, когда  ему  нужно  добыть  себе
перчатки. Усмотрев тем временем, что он не снимает своего балахона,  я  (как
новичок) полюбопытствовал узнать причину, которая заставляет его  все  время
ходить закутанным, на что он ответствовал:
     - На спине у меня, сын мой, находятся дыра, суконная заплатка  и  пятно
от оливкового масла. Этот кусок  плаща  прикрывает  их,  и  я  могу  с  ними
выходить на улицу.
     Он освободился от своего огрызка плаща, и я  увидел,  что  балахон  его
странно пузырится. Я подумал, что это от штанов,  ибо  выпуклость  имела  их
очертания, как вдруг он, готовясь давить вшей, подобрал нижнюю  часть  своей
одежды, и под ней оказались два привязанных к поясу и приложенных  к  бедрам
круга из картона, скрывавших его наготу, ибо ни штанов, ни сорочки на нем на
самом деле не было и искать какую-либо живность в швах и складках ему  почти
не  представлялось  возможности.  Он  вошел  в   вошебойку,   предварительно
перевернув на двери табличку вроде тех, которые  бывают  на  ризницах,  дабы
открылась  надпись  "занято"  и  никто  больше  туда   не   вошел.   Великую
благодарность следует воздать господу богу за то,  что  он  людям  небогатым
дарует столь великое хитроумие!
     - Я, - сказал в это время мой добрый друг, - вернулся из путешествия  с
больными штанами, и мне нужно найти, чем бы их исцелить.
     Он спросил у старухи, нет ли у нее каких-нибудь лоскутьев. Старуха (она
занималась тем, что дважды в неделю собирала на улице разное  тряпье  -  так
же, как собирают его на бумагу, - дабы врачевать этим тряпьем негодные  вещи
своих кабальеро) сказала, что у нее ничего нет и что из-за отсутствия тряпок
вот уже две недели как валяется в постели дон Лоренсо Иньигес дель  Педросо,
у которого захворало его платье.
     В это время появился еще кто-то в дорожных сапогах, в бурой одежде и  в
шляпе с загнутыми полями. Он узнал от остальных о моем приезде и вступил  со
мною в весьма сердечную беседу. Когда он скинул свой плащ, то обнаружилось -
кто бы мог это подумать, ваша милость! - что  одежда  его  была  сделана  из
бурого  сукна  только  спереди,  сзади  же  она  была  из  белого   полотна,
потемневшего от пота. При этом зрелище я не мог  сдержать  смеха,  но  он  с
великим спокойствием заметил:
     - Будете  обстрелянной  птицей,  так  перестанете  смеяться.  Бьюсь  об
заклад, что вам и в голову не приходит, почему я ношу эту шляпу с  загнутыми
полями.
     Я ответил, что, вероятно,  из  франтовства  и  дабы  не  мешать  глазам
смотреть.
     - Наоборот, - возразил он, - именно для того, чтобы мешать  им  видеть.
Знайте же, что у моей шляпы нет ленты вокруг тульи, а  так  этого  никто  не
замечает.
     Сказав это, он вытащил больше двадцати писем  и  столько  же  реалов  и
объяснил,  что  не  имел  возможности   вручить   всю   корреспонденцию   по
принадлежности. На каждом было помечено, что почтовый сбор  составляет  один
реал. Все это изготовлялось им самим. Подписывал он их любым именем, которое
ему приходило в голову, писал всякие небылицы, разносил их в лучшие  дома  и
взимал мнимый сбор за пересылку. Этим он занимался каждый  месяц.  Я  весьма
удивился столь новому для меня способу наживы.
     Вскоре вошли еще двое, один в суконной куртке длиною до колен и в таком
же плаще с поднятым воротом, дабы не было видно его рваного  воротника.  Его
широченные валлонские шаровары, насколько их было видно из-под  плаща,  были
сшиты из камлота, верх же надставлен цветной  байкой.  Он  вошел,  споря  со
своим спутником, у которого был не гофрированный,  а  отложной  воротник,  а
рукава бутылками возмещали отсутствие плаща. Он опирался на костыль,  и,  за
неимением одного чулка, одна его  нога  была  обернута  в  какие-то  тряпки.
Выдавал он себя за солдата и в самом деле был таковым, но только плохим и  в
боях не участвовал. Он рассказывал о  своих  необыкновенных  заслугах  и  на
правах военного умел пролезать всюду.
     Тот, кто был в куртке и, как казалось, в штанах, требовал:
     - Вы должны мне отдать по крайней мере половину, если не большую часть,
а если не отдадите, то клянусь господом богом...
     - Не клянитесь именем господним, - сказал другой, - ибо дома я перестаю
быть хромым и могу здорово отколотить вас этим костылем.
     С криками "Отдайте!", "Не отдам!" и с обычными упреками во  вранье  они
накинулись друг на друга, и  при  первой  же  схватке  лохмотья  их  одеяний
остались у них в руках. Мы помирили  их  и  стали  расспрашивать  о  причине
ссоры.
     - Вы что, шутите со мною? - заорал  солдат.  -  Не  достанется  вам  ни
полушки! Надо вам знать, ваши милости,  что,  когда  мы  стояли  на  площади
Спасителя, к этому несчастному подошел какой-то малец и  спросил,  не  я  ли
прапорщик Хуан до Лоренсана. Тот, видя, что мальчишка держит что-то в руках,
подтвердил это, подвел его ко мне и, назвал меня прапорщиком, сказал:  "Вот,
ваша  милость,  вас  спрашивает  этот  мальчик".  Смекнув,  в  чем  дело,  я
подтвердил, что меня действительно так зовут.  Тогда  мальчишка  вручил  мне
сверток с дюжиной носовых платков, которые его мать велела отнести какому-то
Лоренсане. Теперь он требует у меня половину, но я скорее позволю  разорвать
себя на куски, нежели соглашусь на это. Всех их должен до  дыр  сносить  мой
нос.
     Дело было решено в его пользу, но без права сморкаться,  платки  велено
было передать старухе в общий котел, дабы она понаделала из них воротников и
манжет, вид которых  должен  был  обозначать  у  нас  наличие  отсутствующих
рубашек. Сморкаться по уставу здесь  было  запрещено,  разве  что  пальцами,
впрочем, здесь чаще шмыгали носом, дабы ничто ценное не расточалось.  Так  и
порешили.
     Наступила ночь. Мы улеглись в две постели, прижавшись один  к  другому,
как зубцы в гребешке.  Ужин  был  отложен  на  утро.  Большинство  легло  не
раздеваясь, а в том платье, в каком ходили они весь день, следуя  тем  самым
правилу спать нагишом.


       Глава XV

     В которой продолжается начатый рассказ и  происходят  разные  необычные
вещи

     Послал нам господь бог утро, и мы взялись за оружие. Я уже так привык к
моим новым товарищам, точно  все  они  были  моими  братьями,  ибо  легкость
знакомства и поверхностная дружба всегда неразрывны с дурными делами. Стоило
полюбоваться, как один из нас в двенадцать  приемов  надевал  свою  рубашку,
расползающуюся на двенадцать кусков, приговаривая над каждым из них  молитву
наподобие облачающегося священника.  Кто-то  блуждал  ногой  в  закоулках  и
тупиках штанов и находил дорогу там, где ей вовсе  не  следовало  пролегать.
Кто-то звал помощника, чтобы надеть свою куртку, и полчаса  возился  с  нею,
причем ему никак не удавалось изловчиться ее напялить.
     Когда это достойное удивления зрелище окончилось, все взялись за иголки
и нитки, чтобы зашить продранные места. Один изогнулся глаголем, штопая себе
     дыру под мышкой,  другой,  став  на  колени  и  видом  своим  напоминая
перевернутую цифру пять, латал штаны  в  том  месте,  где  они  образовывали
складки, третий просовывал голову между ног и превращался в  какой-то  узел.
Такие удивительные позы не изображал, насколько я помню, даже сам Босх.  Все
зашивали и заштопывали сто  тысяч  прорех,  а  старуха  подавала  лоскуты  и
лохмотья разных цветов, -  те,  что  притащил  солдат.  Когда  кончился  час
лечения, как называлась у них эта работа, они стали осматривать друг  друга,
не осталось ли чего-нибудь  без  починки,  и  наконец  решили  двинуться  на
промысел. Я попросил подобрать и  для  меня  какую-нибудь  одежду,  ибо  мог
затратить на это сто реалов и бросить свою сутану.
     - Э, нет, - объявили они. - Деньги пойдут в  общую  кассу,  вас  же  мы
тотчас оденем из нашего гардероба и укажем  тот  приход  в  городе,  где  вы
только и будете промышлять и рыбачить.
     Это мне понравилось. Я отдал деньги, и в мгновение ока  они  превратили
мою сутану в подобие траурной куртки из сукна, а плащ  наполовину  окорнали.
Получилось  хорошо.  Остатки  моего  одеяния   они   обменяли   на   старую,
перекрашенную шляпу, украсили ее тулью клочками вымазанной  чернилами  ваты,
сняли с меня воротник, а вместо  моих  штанов  дали  мне  такие,  у  которых
прорези были только спереди, так как бока и зад были от  замшевых.  Шелковые
чулки нельзя было назвать чулками, ибо они спускались от колен  вниз  только
на четыре пальца, остальное прикрывали сапоги, плотно прилегавшие к  цветным
чулкам. Воротник по праву можно было назвать открытым - так он был  изодран.
Надели они его на меня со словами:
     - Воротник этот порядком изношен и сзади, и с боков. Если на вас  будет
смотреть один человек, то поворачивайтесь  вокруг  него,  как  подсолнух  за
солнцем, если же их будет двое и они подойдут к вам с боков, то отступите, а
для тех, кто окажется сзади вас, - сдвигайте шляпу на затылок, прикрывая  ее
полями воротник и открывая лоб. Если же вас  спросят,  почему  вы  ходите  в
таком виде, то отвечайте, что не боитесь всюду ходить с открытым лицом.
     Потом они  дали  мне  коробку  с  черными  и  белыми  нитками,  шелком,
шнурками, иглами, наперстком,  кусками  сукна,  полотна,  атласа,  лоскутами
других материй и ножиком. К поясу они прицепили чашку  для  сбора  денег,  а
также кожаный кошель с трутом, огнивом и кремнем, сказав:
     - С этим ящиком вы можете обойти весь свет, не нуждаясь ни  в  друзьях,
ни в родных; в нем заключены все наши средства к существованию,  возьмите  и
берегите его.
     Для промысла мне отвели квартал Святого Луиса, и я начал  мой  трудовой
день, выйдя из дому вместе со всеми. По причине  моей  неопытности  ко  мне,
точно к церковному служке, был приставлен для начала тот, кто меня привел  и
обратил в их веру, он и стал моим наставником в мошеннических делах.
     Мы вышли из дому медленным шагом, с четками в руках,  и  направились  к
указанному кварталу.  Всех  встречных  мы  учтиво  приветствовали,  -  перед
мужчинами снимали шляпы, думая про себя, что не худо было бы поснимать с них
самих плащи; женщинам отвешивали поклоны, ибо это всегда им нравится. Одному
мой любезный спутник говорил:  "Деньги  мне  принесут  завтра".  Другого  он
успокаивал: "Подождите, ваша милость, еще немного, банк  дал  мне  слово  со
мной рассчитаться". Кто просил вернуть ему плащ, кто торопил отдать пояс,  и
из всего этого я заключил, что спутник мой был столь  большим  другом  своих
друзей, что не имел ничего своего. Путь наш извивался змеею от одной стороны
улицы к другой, дабы не проходить вблизи домов наших  заимодавцев.  Один  из
них просил вернуть деньги за наем помещения, другой  -  за  данную  напрокат
шпагу, третий - за простыню и сорочки. Словом, я убедился, что  спутник  мой
был кавалером напрокат,  вроде  наемного  мула.  Вдруг  он  издали  усмотрел
какого-то человека, который, должно быть, готов  был  выдрать  у  него  долг
вместе с глазами. Денег у него с собою, конечно, не было, и, чтобы  тот  его
не узнал, он мигом зачесал себе волосы вперед из-за ушей,  что  придало  ему
вид назареянина, смахивающего не то на образ нерукотворного Спаса, не то  на
лохматого кабальеро, налепил на один глаз пластырь и начал говорить со  мной
по-итальянски. Все это мой спутник успел проделать, так как тот  человек  не
сразу заприметил его - он заговорился с какой-то старушкой. Вы не  поверите,
как он вертелся потом вокруг нас,  точно  собака,  что  собирается  укусить,
крестился чаще, чем заклинатель бесов, и приговаривал:
     - Господи Иисусе! Я подумал было, что это он.  У  кого  корову  украли,
всюду слышит колокольчики!
     Я помирал со смеху, глядя на моего  друга.  Когда  гроза  миновала,  он
зашел в подворотню, чтобы расчесать свою гриву и снять пластырь, и сказал:
     - Так вот избегают платить долги. Учитесь, брат мой! Вы  увидите  много
подобных вещей в этом городе.
     Мы пошли дальше и на одном из углов спросили у какой-то торговки сухого
варенья  и  водки  -  она  же  отпустила  нам  все  это  даром,  как  только
поздоровалась с моим наставником.
     - Теперь, - сказал мой спутник, - мы уже можем не заботиться о еде, тем
более что в ней недостатка не будет.
     Я опечалился и, движимый требованиями моего желудка, выразил  сомнение,
что у нас будет обед; он же успокоил меня:
     - Мало веруешь ты в бога и в  орден  собачьего  промысла.  Господь  бог
печется о воронах и сойках, даже о  судейских  писцах,  так  неужели  же  он
позабудет о жаждущих и алчущих? Видно, что в брюхе твоем еще мало мужества.
     - Это правда, - согласился я, - только страшновато мне, что еды  в  нем
будет еще меньше.
     Тем временем пробило двенадцать, а так как я был еще новичком  в  своем
ремесле, это мало понравилось моему желудку, и я  ощутил  такой  голод,  как
будто бы никакого сухого варенья я еще не ел. Пища снова пришла мне на ум, и
я обратился к моему другу с такими словами:
     - Голод, брат, жестокий искус для  послушника.  Человек  создан,  чтобы
насыщать свою утробу, а меня  заставляют  поститься.  Если  вы  не  ощущаете
голода, то это не удивительно, ибо, привыкнув к  нему  с  детства,  как  тот
царь, что привык к яду,  вы,  видно,  насыщаетесь  им.  Не  вижу,  чтобы  вы
особенно деятельно раздобывали себе съестное. Я же буду искать его сам,  как
умею.
     - Черт вас подери! - ответил он. - Еще только полдень,  а  вам  уже  не
терпится. Слишком точный у вас аппетит, а нужно привыкать  терпеть