и  столь  ослепленного
общества, но угодил из  огня  да  в  полымя.  Остановившись  перед  каким-то
загоном, я спросил у находившегося при нем черта, кого он здесь казнит.
     - Тут разный народ, - ответил он мне. - Тут и те, кто  говаривал:  "Бог
милостив", и "Кого когда-либо осуждало милосердие  божье?",  и  "Господь  не
оставит".
     Я очень удивился и сказал ему:
     -  Как  это  милосердие  может  кого-либо  осуждать,  когда  это   дело
правосудия? Ты что-то брешешь, черт.
     - А ты, - произнес нечистик, - треплешь языком, как  несмышленыши,  ибо
не знаешь, что половина по крайней мере попавшего сюда народа  сидит  именно
из-за милосердия божьего. Ты только прикинь, как много таких,  кто,  упрекни
их в каком-либо дурном поступке, не обратят на слова твои никакого  внимания
и будут только повторять: "Бог милостив и на пустяки не  обращает  внимания,
ибо велико всепрощение его". И в то время как  они,  совершая  преступления,
ожидают помилования всевышнего, мы их ожидаем здесь.
     - Так что же, по-твоему, выходит, что на бога и на милость  его  нельзя
рассчитывать?
     - Отнюдь, - ответили мне, - это значит лишь то, что он помогает  добрым
желаниям и награждает добрые дела и не терпит косненья в дурном.  Люди  сами
вводят себя в обман, если думают, что  милость  божья  способна  покрыть  их
дурные поступки и действовать так, как им выгодно, а не так,  как  сообразно
ее свойствам, ибо она чиста и безмерна для праведных и достойных ее,  и  кто
более всего  уповает  на  нее,  менее  всего  нуждается  в  ее  помощи".  Не
заслуживает милосердья  божьего  тот,  кто,  зная,  сколь  оно  безгранично,
заключает из этого, что бог может дать поблажку дурным его побуждениям, и не
усматривает в нем целительного источника  для  души.  Милость  свою  господь
зачастую проявляет и ко многим недостойным ее, ибо люди собственными  силами
ничего  не  способны  совершить,  если  не   помогут   им   заслуги   их   и
покровительство всевышнего. И самое большее, что может сделать человек,  это
стараться заслужить его.
     "О люди, - подумал я, - как  часто  забываете  вы  о  самом  главном  и
откладываете до последнего дня то, что  намеревались  сделать  еще  в  самый
первый! Если бы вы только знали, что приговор, которого вы так боитесь,  уже
произнесен над вами! Как поучительно было бы  для  многих  взором  и  слухом
впитать в себя все то, что творится в аду!"
     С этими словами я проследовал дальше и дошел до конюшни, где помещались
красильщики. Они так мало отличались от чертей, а черти  от  них,  что  даже
следователю было бы трудно установить, кто из них кто. Я  спросил  у  одного
мулата, лоб которого был так  роскошно  украшен  рогами,  что  больше  всего
напоминал вешалку, где помещаются содомиты, старухи и рогоносцы. Он сказал:
     - Рогоносцы рассеяны по всему аду, ибо эта публика при  жизни  является
чертями, так сказать, первой степени посвящения, - ибо уже в этой  жизни  им
положено терпеть и носить свой  роговой  венец.  Что  касается  содомитов  и
старух, мы не только ничего о них не знаем, но еще от всей души  желали  бы,
чтобы и они о нас ничего не знали,  ибо  в  случае  первых  это  значило  бы
подвергать опасности наш тыл. По этой причине мы, черти, и носим хвосты, ибо
там, где пахнет  мужеложеством,  необходимы  хвосты-опахала.  Старух  мы  не
желаем иметь поблизости,  ибо  они  и  здесь  нас  донимают  и  изводят.  Им
недостаточно  того,  что  они  испытали  при  жизни,  они  являются  сюда  и
преследуют нас  своей  любовью.  Многие  прибыли  к  нам  седые  и  покрытые
морщинами, без единого зуба во рту, но ни одной  из  них  еще  не  наскучила
жизнь. Самое забавное, что, кого бы вы ни спросили, в  аду  не  окажется  ни
одной старухи. Та, у которой гноятся глаза и нет  ни  волос,  ни  зубов,  но
морщин зато хоть отбавляй, ибо зажилась  она  на  свете,  заверит  нас,  что
волосы выпали у нее после болезни, что зубы испортились от сластей, что горб
вырос от ушиба, и не признается в своей старости, даже если бы считала,  что
исповедью своей она вернет себе молодость.
     Рядом с красильщиками раздавались отдельные голоса каких-то несчастных,
жаловавшихся на свою грустную судьбу.
     - Что это за народ? - спросил я.
     На это один из них ответил:
     - Злополучные, погибшие нежданной смертью.
     - Брешешь, - перебил его черт. - Ни один человек нежданно не гибнет. По
легкомыслию или по неосторожности - другое дело.  Но  нежданно  -  нет.  Как
может нежданно умереть человек, видящий, что  вся  его  жизнь  есть  путь  в
могилу и что смерть все время у него под боком? Всю жизнь вы ничего иного не
видите, кроме похорон, мертвецов и гробницы. Ни о чем другом  не  толкуют  с
церковных кафедр и не говорят в книгах. Куда бы вы  ни  обратили  взор,  все
напоминает вам о смерти.  И  сносившаяся  одежда,  и  разрушающийся  дом,  и
разваливающаяся стена - не говорят ли вам о ней?  Даже  сон,  в  который  вы
погружаетесь каждую ночь, не являет ли он вам образа смерти?  Как  же  может
оказаться такой человек, для которого смерть  была  бы  неожиданностью?  Все
вокруг него только и напоминает ему о ней. Вы не имеете права называть  себя
погибшими нежданно, а  лишь  людьми,  не  верившими  в  то,  что  могут  так
погибнуть, хоть знали, что от смерти не защищена даже самая цветущая  юность
и что в одно и то же время, творя благо и зло, смерть является и матерью,  и
мачехой.
     В это время я повернул голову и увидел некое углубление, в котором души
теснились как сельди в бочке. В то же мгновение до носа моего донесся весьма
противный запах.
     - А это кто такие? - поинтересовался я.
     - Аптекари, - отозвался некий наказывавший их желтый и тощий  судья.  -
Ад они набили до отказу. Ну и народ! Меж тем как все прочие  очищают,  чтобы
спастись, от греха свои души, аптекарь держит очистительные для  того  лишь,
чтобы очищать чужие карманы, а это в рай ему дороги не открывает. Вот уж кто
по праву может  называться  алхимиком  со  своим  "Ars  sacra"!  {"Священным
искусством" (лат.).} Это не какой-нибудь Демокрит из Абдер, ни Авиценна,  ни
Гебар, ни Раймунд Ауллий, ибо если они и писали  о  том,  как  из  различных
металлов можно получить золото, сами они его не добывали, а если и добывали,
то никто после них этим уменьем уже не обладал, между тем как  эти  аптекари
делают золото из мутной воды, из палок, из мух, из  дерьма,  из  пауков,  из
скорпионов и из жаб. Золото приносит им даже бумага, ибо  деньги  они  дерут
даже за обертку своих мазей. Выходит, что  ради  них  одних  господь  вложил
целительную силу в травы, камни и человеческие слова, ибо нет  травы,  какой
бы вредной и ядовитой она ни была, которая  не  приносила  бы  им  прибытка,
включая крапиву и цикуту, и нет такого камня, из которого они  не  извлекали
бы себе проку, даже из нетесаного булыжника, ибо с его помощью они растирают
свои зелья. А что касается слов,  то  они  у  них  всегда  в  предостаточном
запасе, ибо покупателю они никогда ни в чем не отказывают, о чем  бы  их  ни
попросили, даже если этого снадобья у них нет, стоит им увидеть деньги,  ибо
вместо гвоздичного масла они отвешивают вам спермацету,  и  заказчик,  таким
образом, покупает лишь слова, а не то,' что эти слова обозначают.  Да  и  не
аптекарями их, собственно говоря, надо было бы называть, а  оружейниками,  и
лавки их не аптеками, а оружейными  складами  докторов,  где  врач  выбирает
кинжал грудных сиропов,  палаш  настоек,  мушкет  проклятого  слабительного,
употребляемого без меры, выписанного не  вовремя  и  некстати.  Там  великий
набор пищалей-мазей, тошнотворные аркебузы клизм  и  заряды  свечей.  Многие
ищут в них спасения, но у тех, кто умирает, ничего уже,  надо  полагать,  не
остается на похороны.
     - Если хотите от души посмеяться, - сказали мне, - взгляните, кто сидит
за ними, и увидите, какое наказание  положено  цирюльникам.  Подымитесь  для
этого на два уступа, ибо они на этом холме.
     Я сделал, как - мне было сказано,  и  увидел  (удивительное  зрелище  и
справедливейшее наказание!), что брадобреи, за  исключением  рук,  были  все
перевязаны веревками. Над головой у  каждого  висела  гитара,  а  между  ног
лежала шахматная доска с шашками.  Всякий  раз,  когда,  влекомые  природной
страстью к пассакальям, они собирались побренчать, гитара улетала от них,  а
когда они обращали взоры вниз и готовились поддать какую-нибудь шашку, доска
исчезала под землей. В этом и заключалось их наказание. Я так  смеялся,  что
никак не мог от них оторваться.
     За одной из дверей стояло большое число людей, жаловавшихся на то,  что
на них не обращают ни малейшего внимания и даже не хотят их мучить.  На  это
какой-то черт ответил, что они нисколько не уступают  чертям,  ибо  не  хуже
чертей способны мучить других.
     - Кто это? - спросил я. Черт объяснил мне:
     -  С  вашего  позволения,  это  все  левши  -  народ,  что  все  делает
шиворот-навыворот,  а  потому  и  недоволен,  что  не  находится  вместе   с
остальными осужденными. Здесь мы никак понять не можем,  люди  они  или  что
другое, ибо при жизни  они  только  и  знали,  что  причиняли  досаду  своим
ближним, являясь дурным предзнаменованием. Встретиться  с  таким  человеком,
когда идешь куда-нибудь по делу, все равно что набрести  на  ворона  или  на
сову. И да будет вам известно, что когда Сцевола сжег себе правую руку из-за
того, что вместо Порсенны убил другого, он сделал это  не  для  того,  чтобы
остаться одноруким, а потому, что хотел наказать себя еще более  сурово.  Он
сказал: "Так вот, за то, что я ошибся, осужу себя остаться левшой",
     И когда за сопротивление правосудию кого-нибудь присуждают к  отсечению
правой руки, суть наказания не в том,  что  виновного  оставляют  с  культей
вместо кисти, а в том, что из него делают левшу. А когда в  одном  старинном
романсе  какой-то  человек  захотел  бросить   другому   особенно   сильное,
язвительное и обидное проклятие, он воскликнул:

     Шуйца мавра пусть смертельный
     Нанесет тебе удар.

     Известно, что в день Страшного суда все те, кто осужден на вечные муки,
будут поставлены ошую от господа.  Да  что  говорить  -  народ  этот  сделан
шиворот-навыворот, в толк не возьмешь, люди это или нет.
     Но тут меня знаками подозвал к себе черт, дав мне в то же время понять,
что шуметь не следует. Я подошел к нему, он подвел меня к окну и сказал:
     - Ты только полюбуйся, что проделывают с собой уродины.
     И действительно, я увидел превеликое множество женщин, занятых кто чем:
одни, вместо того чтобы штопать себе чулки, штопали себе лица, маскируя раны
и шрамы; другие вообще переделывали себя заново, ибо ни теперешний  рост  их
благодаря высоким каблукам, ни чернота  бровей  благодаря  сурьме,  ни  цвет
волос  благодаря  краске,  ни  тело  благодаря  платью,  ни  руки  благодаря
средствам, заставляющим слезать старую кожу, ни губы благодаря помаде уже не
были теми, коими наделила их природа.
     Я увидел, как одни прикрывали плеши свои волосами,  которые  они  могли
назвать собственными лишь потому, что заплатили за них  звонкой  монетой.  У
других половина красоты лица находилась на туалете - в банках с  румянами  и
притираниями.
     - На что только не способны  бабы!  -  воскликнул  один  из  чертей.  -
Научились сиять, как солнце, не будучи светилами. Большинство их засыпает  с
одним лицом, а пробуждается с другим, спят с одними  волосами,  а  встают  с
другими. Сколько раз вам начинало казаться, что вы спите с чужой женой, а на
поверку оказывалось, что прелюбодеяние дальше оболочки не  простиралось.  Вы
только посмотрите, как исследуют они  свои  лица  в  зеркале!  Это  те,  кто
осуждают на вечные муки себя за то, что лгут  своей  наружностью  и  кажутся
красавицами, будучи уродами.
     Я был крайне удивлен, ибо никак не  мог  подумать,  что  подобный  грех
может повлечь за собой осуждение.
     Отвернувшись от них, я увидел мужчину, сидевшего одиноко на стуле.  Его
не терзали ни огонь, ни холод, ни черти, ни какая-либо  другая  ниспосланная
на него напасть. Он испускал  самые  жалостные  крики,  которые  мне  только
привелось услышать в аду, и готов был выплакать собственное сердце,  которое
так исстрадалось, что вот-вот должно было разорваться.
     "Царица небесная! - воскликнул я про себя. - С чего это убивается  этот
несчастный, когда никто его и пальцем-то не трогает?"
     А тот, что ни миг, удваивал свои стоны и вопли.
     - Послушай, - сказал я, - кто ты такой и  на  что  ты  жалуешься,  коли
никто тебя не донимает - ни огонь тебя не  поджаривает,  ни  мороз  тебя  не
леденит?
     - О-о-о, - простонал он, - нет горше наказания в аду,  нежели  мое;  ты
считаешь, что меня не терзают  палачи?  Как  жестоко  ты  ошибаешься!  Самые
жестокие мучители сокрыты в собственной моей душе! Неужто ты  не  видишь?  -
воскликнул он и стал зубами вгрызаться в свой стул и, корчась,  кататься  по
земле.  -  Вот  они,  хладнокровно  отмеряющие  вечные  муки  за   безмерные
преступления! О, какими  страшными  демонами  являетесь  вы,  сознание  того
добра, которое я мог совершить и не совершил, память о тех советах, какими я
пренебрег, и о злодеяниях, в которых я повинен! Каким вечным упреком встаете
вы передо мной! Как  жестока  карающая  меня  десница  господня!  Стоит  вам
оставить меня, как воображение мое принимается рисовать ту славу, которой  я
мог бы наслаждаться ценою гораздо  меньших  страданий,  чем  те,  которые  я
испытываю сейчас. О разум мой, сколь прекрасным живописуешь  ты  небо,  дабы
нанести мне последний удар! Оставь меня хотя бы на  мгновение.  Неужто  воля
моя обречена ни на минуту не жить со мной в мире  и  согласии?  О  пришелец,
если бы знал ты, какие три  невидимые  языка  пламени  и  какие  бестелесные
истязатели терзают меня в трех способностях моей души - верить, надеяться и,
любить! А когда их одолевает усталость, на  смену  является  червь  совести,
голод которого невозможно насытить и который  готов  непрерывно  точить  мою
душу, - я, каким ты меня видишь, являюсь вечно терзаемой жертвой его зубов.
     Тут он возвысил голос и продолжал:
     - Найдется ли во всей этой обители отчаяния душа, которая  пожелала  бы
сменить сжирающий ее огонь и своих палачей на  мои  страдания?  Вот  так,  о
смертный, расплачиваются на том свете, кто обладал на  земле  знаниями,  кто
был начитан, владел даром слова и блистал умом, - они сами являются для себя
и палачами, и застенком.
     И, охваченный еще более глубоким  приступом  отчаяния,  он  снова  стал
биться и корчиться в страшных муках.
     Я в страхе отступил от него, говоря себе: "Вот куда приводят и  знания,
и разум, если их превратно используют. Меня давеча удивило, что  он  плачет,
хотя никто его не трогает, а между тем в груди этого человека  таился  самый
истинный ад".
     Произнося эти слова, я добрался до обширного поля, где в разных  местах
подвергалось разнообразным мучениям множество людей. Там я увидел  несколько
проезжавших повозок, на них были души, коих терзали  раскаленными  клешнями.
Перед повозками шествовали глашатаи. Я прислушался к тому, что  провозглашал
один из них, и вот что я услышал:
     - Сих людей господь велел наказать за возмутительное поведение и за то,
что они служили дурным примером ближним.
     Повозки передвигались от одной кучки осужденных к другой, и  каждая  из
них приобщала возмутителей к своим  мукам,  поскольку  они  дурным  примером
способствовали их гибели. Об этих  людях,  вводивших  других  в  соблазн,  и
сказал господь, что лучше бы было им никогда не рождаться.
     Изрядно рассмешили меня несколько кабатчиков, которым под честное слово
разрешено было свободно бродить по всему аду, причем  сколько  их  здесь  ни
было, все это слово соблюдали. У меня разгорелось любопытство узнать, почему
это их одних пускают гулять беспрепятственно.
     - Мы даже ворота свои оставляем открытыми, государь мой, - сказал  один
черт, - у нас нет ни малейшего основания опасаться, что из ада сбегут  люди,
которые делали на земле все возможное, чтобы в него попасть. А  кроме  всего
прочего, кабатчики, переселенные сюда, через три месяца становятся такими же
чертями, что и мы. Мы только следим за тем,  чтобы  они  не  приближались  к
адскому пламени других грешников, ибо они, чего доброго, могли  бы  плеснуть
туда воды.
     Но если вы хотите посмотреть на нечто достопримечательное,  поднимитесь
на  этот  холм:  в  самой  глубокой  части  ада  вы  увидите  Иуду-предателя
собственной персоной вместе с окаянной породой проклятых кладовщиков.
     Я последовал его совету и увидел Иуду  (что  меня  крайне  обрадовало),
окруженного своими последователями и подражателями его  деяний.  Затрудняюсь
сказать, был ли он рыжебород, как его изображают  испанцы,  или  чернобород,
как живописуют его другие народы, дабы сделать  из  него  испанца,  ибо  мне
лично он показался каплуном. Ничего другого и не могло  быть,  ибо  вряд  ли
столь гнусные склонности и столь двуличная душа могли оказаться  в  ком-либо
ином, как не в существе, которое (будучи  каплуном)  было  ни  женщиной,  ни
мужчиной. У кого, как  не  у  каплуна,  хватило  бы  бесстыдства  поцеловать
Христа, чтобы продать  его?  И  кто,  как  не  каплун,  должен  был  понести
наказание за то, что оказался с тугой мошной? И  кто,  как  не  каплун,  мог
выказать себя столь  малодушным,  что  удавился,  не  вспомнив  о  том,  что
милосердие господне безгранично? Я крепко верю всему тому, что провозглашает
католическая церковь, но в  аду  Иуда  мне  показался  вне  всяких  сомнений
каплуном. То же скажу и о чертях - все они каплуны: бороды у них не  растут,
а кожа покрыта морщинами. Впрочем, допускаю мысль, что безбороды они потому,
что опалены, а все в морщинах оттого, что в аду им очень  жарко.  И,  верно,
так оно и сеть, ибо не видел я у них ни бровей, ни ресниц, и  все  они  были
плешивы.
     Иуда, впрочем, был очень рад тому, что кладовщики, все, сколько  их  ни
на есть, приходят его развлекать и ублажать (ибо  лишь  весьма  немногие  из
них,  как  мне  говорили,  бросили  ему  подражать).  Я  вгляделся   в   них
попристальнее и сделал несколько шагов в сторону Иуды,  Тут  я  увидел,  что
наказание кладовщиков было сходно с тем, которое было определено Титию,  чьи
внутренности должен был пожирать коршун:  в  этом  случае  их  тоже  клевали
какие-то две хищные птицы. Черт при этом произносил громким голосом:
     - За хищения, хищникам на угощение.
     Сей  время  от  времени  провозглашаемый  приговор  приводил   всех   в
содрогание. Иуда же мучился при мысли о своих  тридцати  сребрениках.  Подле
себя он держал сосуд. Я не стерпел, подошел к нему и сказал:
     - Как это хватило у  тебя  совести,  гнуснейший  меж  всеми  предатель,
продать учителя своего, господа и бога застоль ничтожные деньги?
     - А вам-то что жаловаться? - отозвался Иуда. - Я для вас высшее  благо.
Ведь это предательство оказалось для вас началом и основой вашего  спасения.
Жаловаться больше пристало мне, вот  кому  круто  приходится!  Нашлись  даже
еретики, воздававшие мне божеские почести,  ибо  при  моем  содействии  было
создано лекарство, избавляющее вас от гибели. Впрочем, не думайте,  что  иуд
только и есть, что я. После смерти Христа появилось их великое  число  много
хуже моего и куда более неблагодарных, ибо они не только продают Христа,  но
и покупают, и плетьми полосуют, и распинают  его,  и,  что  всего  хуже,  не
чувствуя  благодарности  к  нему  за  его  жизнь,   страдания,   кончину   и
воскресение, оскорбляют и гонят его, именуя себя его чадами, в то время  как
я продал его до кончины его как апостол и казначей.  Свидетелем  сему  может
быть сей сосуд с благовониями, принадлежавший  некогда  Магдалине;  я  хотел
продать его, деньги раздать бедным, и теперь одно из самых жестоких для меня
наказаний - это  видеть,  как  то,  что  должн