й,  хорошо  относился  ко
мне и викарий, человек характера довольно жесткого. Держался он столь прямо,
что казалось, будто за завтраком он проглатывал вертел, а за обедом ест одни
лишь арбалетные стрелы.
     Сходил я и постоять под окнами монастыря. Туда, даром что площадь  была
просторная, приходилось посылать кого-нибудь занять места  загодя,  часов  с
двенадцати дня, словно  на  представление  новой  комедии.  Тут  все  кишело
набожными поклонниками. В конце концов  нашел  и  я  себе  местечко.  Стоило
сходить туда, чтобы полюбоваться диковинными  позами  влюбленных  кавалеров.
Один, положив руку на рукоять  шпаги,  а  в  другой  держа  четки,  стоял  и
смотрел, не мигая, словно каменное изваяние с надгробного памятника. Второй,
протянув руки вперед и  раскрыв  ладони,  словно  для  получения  стигматов,
пребывал в позе истинно серафической; третий,  у  которого  рот  был  открыт
шире, чем у нищей попрошайки, не  произнося  ни  слова,  показывал  предмету
своей страсти собственные внутренности через глотку; четвертый, прилепившись
к стене, жал на кирпичи так, словно хотел измерить свой рост у  выступающего
угла; иной прогуливался, как будто его должны были полюбить за его  поступь,
словно мула; кто-то еще стоял с  письмецом  в  руке,  похожий  на  охотника,
который кусочком мяса приманивает своего сокола. Ревнивцы составляли  группу
другого рода; одни держались  кучками,  посмеиваясь  и  глядя  на  монахинь,
другие читали стихи  и  показывали  их  предмету  своей  любви;  кто-то  для
уязвления  прогуливался  на  площадке  перед  монастырем  с  женщиной,  иной
разговаривал с мнимой служанкой, которая якобы  принесла  ему  записку.  Так
было внизу, то есть там, где находились мы. Но стоило посмотреть  и  на  то,
что творилось наверху, там, где находились  монахини.  Смотрины  состояли  в
том,  что  монахини  появлялись  в  сквозной  башенке  с   такими   ажурными
украшениями, что казалась она не то песочницей, не то резным флакончиком для
духов. Все отверстия  ее  пестрели  различными  сигналами.  Здесь  виднелась
ручка, там ножка, в другом месте был  настоящий  субботний  стол:  головы  и
языки, только мозгов недоставало, а дальше была истинная лавка щепетильника:
одна  показывала  свои  четки,  другая  махала  платком,  в  третьем   месте
высовывали  перчатку,  поодаль  мелькала  зеленая  ленточка.  Одни  говорили
довольно громко, другие  кашляли,  а  одна,  -  подражая  продавцу  шляпами,
двигала пальцами, как паучьими лапами, и присвистывала.
     Надо видеть, как летом несчастные  поклонники  не  то  что  греются  на
солнышке, а прямо-таки опаляются дневным светилом. Весьма забавно наблюдать,
как, в то время как из воздыхателей получается чуть ли не  жаркое,  их  дамы
сохраняются в первоначальной свежести. Зимой от сырости у иного  из  нас  на
теле начинает прорастать всякая зелень и заводится кресс-салат.
     Нет снега, который на нас не падал бы, ни  дождя,  который  бы  нас  не
мочил. И все претерпевали  эти  муки  всего  лишь  для  того,  чтобы  видеть
какую-то женщину за решеткой и стеклом, наподобие мощей. Это все  равно  что
влюбиться в дрозда в клетке, если женщина болтлива, а если молчалива  -  все
равно что в портрет. Все ее ласки  ограничиваются  прикосновениями,  которые
никогда ни к чему не приводят, - это всего лишь барабанная  дробь  пальцами.
Они просовывают головы свои в решетки, и  любовные  жалобы  доходят  до  них
только через узкие, высокие окна, напоминающие бойницы.  Любят  они  тайком.
Так ли приятно слушать, как слова любви произносятся шепотом, точно молитва?
Или терпеть ворчанье старух, помыканье привратниц, вранье дежурных послушниц
и - самое мучительное - выдерживать сцены ревности из-за тех женщин, которые
нам доступны, выслушивать, что только их любовь -  настоящая,  и  видеть,  к
каким дьявольским ухищрениям они прибегают, чтобы доказать это нам.
     Под конец я уже звал настоятельницу просто сеньорой, викария - отцом, а
сакристана - братцем, то есть достиг всего того,  чего  с  течением  времени
добивается безнадежный влюбленный. Мне стали уже надоедать привратницы, меня
отгонявшие, и монахини, к себе зовущие. Я подумал  о  том,  как  дорого  мне
стоил тот самый ад, который другим достается столь дешево,  и  притом  здесь
же, на земле, без всякого труда; видел я, что душа моя гибла из-за  пустяков
и шла прямо в геенну огненную  по  одной  лишь  тропе  осязания.  Если  я  и
разговаривал, то для того, чтобы меня не слыхали остальные,  находившиеся  у
той же решетки, мне приходилось так плотно прижиматься к ней головой, что на
лбу моем два дня спустя были еще видны следы от железных прутьев, и говорить
так тихо, как иерей, освящающий святые дары. Всякий, кто меня видел, не  мог
пройти мимо, не сказав: "Будь ты проклят, монастырский любовник",  и  многое
другое, еще того хуже.
     Все это заставляло меня не раз задумываться, и я уже готов был навсегда
покинуть мою монахиню,  хотя  это  и  лишало  меня  поддержки.  Окончательно
решился я на это в день Иоанна Богослова, ибо тут только я убедился  воочию,
чего эти монахини стоят. Достаточно будет сказать  вашей  милости,  что  все
черницы общины Иоанна Крестителя к тому дню нарочно охрипли, и голоса у  них
были такие, что, вместо того чтобы пропеть мессу, они ее всю простонали. Они
даже не умыли себе лица и оделись во все старое, а поклонники монахинь  этой
общины, желая умалить значение другого святого Иоанна,  натащили  в  церковь
деревянных скамеек вместо стульев и привели с собой множество голодранцев  с
толкучего рынка.
     Когда я увидел, что каждая монахиня стоит за своего святого,  а  чужого
поносит зазорными словами, то забрал у моей монашки, будто бы  для  лотереи,
на пятьдесят аскудо разного монастырского шитья, шелковых чулок, мешочков  с
янтарем и сластями и направил стопы свои в Севилью, опасаясь, если бы я стал
еще медлить,  как  бы  в  приемной  монастыря  не  выросли  мандрагоры.  Что
переживала монахиня - не столько из-за  моего  исчезновения,  сколько  из-за
пропажи своих вещей, - да вообразит себе набожный читатель.


       Глава последняя

     Совершил я путь из Толедо в Севилью вполне благополучно, тем более  что
деньги у меня не переводились. Дело  в  том,  что  я  уже  овладел  основами
шулерской игры, и у меня были кости, начиненные грузом так,  что  я  мог  по
желанию выбросить большее или меньшее количество очков, да к тому же  правая
рука моя  занималась  укрывательством  одной  кости,  поскольку,  беременная
четырьмя, она рожала их только три. Кроме этого, у меня, был изрядный  запас
шаблонов разнообразной  формы,  дабы  по  ним  подрезать  карты  для  разных
шулерских приемов.
     Не буду рассказывать вам и о всяких иных благоухавших хитростью штуках,
ибо, услышав о них, вы бы приняли меня за букет цветов, а не за человека.  К
тому  же  лучше  предлагать  людям  какой-нибудь  положительный  пример  для
подражанья, чем соблазнять их пороками, от коих они должны  бежать.  Тем  не
менее, если я изложу кое-какие приемы и принятые среди шулеров выражения,  я
смогу просветить несведущих и оградить их от обмана,  а  если  кто  окажется
облапошенным и после этого, пусть уж пеняет на себя.
     Прежде всего не думай, что если ты сдаешь карты, ты уже застрахован  от
шулера, - тебе их могут подменить, пока будут снимать нагар со свечи. Далее,
не давай ни ощупывать, ни царапать, ни проглаживать карты, ибо таким образом
обозначают плохую карту. Если же ты, читатель, принадлежишь к разряду  слуг,
то имей в виду, что на кухнях и на конюшнях дурные карты отмечаются или  при
помощи  прокалывания  булавкой,  или  при  помощи  загибания  уголка,  чтобы
узнавать их на ощупь. Если ты вращаешься среди людей почтенных, то  берегись
тех карт, которые зачаты были во грехе еще в печатне, так как по их  рубашке
опытный глаз умеет различить, какая карта на обороте. Не доверяйся и  совсем
чистым картам, ибо для того, кто глядит в оба  и  запоминает,  самая  чистая
карта оказывается грязной. Смотри, чтобы  при  игре  в  картету  сдающий  не
слишком сгибал фигуры (за исключением королей)  по  сравнению  с  остальными
картами, ибо это верный гроб для твоих денег.  За  игрой  в  примеру  следи,
чтобы при сдаче тебе не подсовывали карт, отброшенных  сдающим,  и  старайся
подметить, не переговариваются ли твои  противники  какими-нибудь  условными
жестами или  произнося  слова,  начинающиеся  с  той  же  буквы,  с  которой
начинается нужная им карта. Больше я не стану  тебя  просвещать;  сказанного
достаточно, чтобы ты понял, что жить нужно с великой осторожностью, ибо  нет
сомнения в том, насколько бесконечны всякого рода надувательства, о  которых
мне приходится умалчивать. "Угробить" означает на языке подобных игроков - и
означает справедливо - вытянуть из вас все деньги; "играть наизнанку" -  это
значит обжуливать своего ничего  не  подозревающего  приятеля;  "пристяжным"
именуется тот, кто заманивает в игру простаков, чтобы их общипали  настоящие
удильщики кошельков; "белыми" зовут простодушных и чистых, как  белый  хлеб,
людей, а "арапами" - ловкачей, которых ничем не проведешь.
     Подобный язык и подобные штуки довели меня до Севильи;  деньгами  своих
встречных знакомых я оплатил наемных мулов,  а  хозяев  постоялых  дворов  я
обыгрывал на еду и постой. Достигнув своей цели, я остановился  в  гостинице
"Мавр" и повстречал здесь одного из своих сотоварищей по Алькала; звали  его
Мата - имя, которое, за недостатком звучности, он переменил на Маторраль. Он
торговал людскими жизнями и был продавцом ножевых ударов. Дело  у  него  шло
неплохо. Образцы своего ремесла он носил на  собственном  лице,  и  по  этим
образцам он договаривался с заказчиком  о  глубине  и  размере  тех  ударов,
которые он должен был нанести. Он любил говорить:  "Нет  лучшего  мастера  в
этом деле, чем тот, кто сам здорово исполосован", - и был  совершенно  прав,
так как лицо у него было что  решето  и  кожа  казалась  дубленой.  Он-то  и
пригласил меня поужинать с ним и его товарищами, обещав,  что  они  проводят
меня потом до гостиницы.
     Мы отправились, и, войдя в свое обиталище, он сказал:
     - Эй, скинь-ка плащ, встряхнись и будь мужчиной,  нынче  ночью  увидишь
всех славных сынов Севильи. А чтобы они не приняли тебя  за  мокрую  курицу,
растрепли-ка свои волосы, опусти свой воротник,  согнись  в  плечах,  волочи
свой плащ по земле, ибо всегда мы ходим с плащом, волочащимся по земле, рожу
криви то в одну сторону, то в другую, и говори вместо "р"  -  "г"  и  вместо
"л"-"в": гана, гемень, гука,  вюбовь,  кговь,  кагта,  бутывка.  Изволь  это
запомнить.
     Тут он дал мне кинжал, широкий, как  ятаган,  который  по  длине  своей
вполне заслуживал названия меча и только из скромности так не назывался.
     - А теперь, - сказал он, - выпей пол-асумбре этого вина, иначе, если ты
от него не взопреешь, за молодца ты не сойдешь.
     Пока мы занимались  всем  этим  и  я  пил  вино,  от  которого  у  меня
помутилось в голове, явились четверо его друзей с физиономиями,  изрезанными
как башмак подагрика. Шли они вразвалку, ловко  обернув  плащи  свои  вокруг
пояса. Шляпы с широченными полями были лихо заломлены спереди, что придавало
им вид диадем. Не одна кузница истратила  все  свое  железо  на  рукояти  их
кинжалов и шпаг, концы  которых  находились  в  непосредственнем  общении  с
правыми их каблуками, глаза их таращились, усы топорщились, словно  рога,  а
бороды были на турецкий лад, как удила у лошади. Сначала, скривив  рот,  они
приветствовали нас обоих, а затем обратились к  моему  приятелю  и  каким-то
особенно мрачным тоном, проглатывая слова, сказали:
     - 'аш с'уга! ' - 'аш кум, - отвечал мой наставник.
     Они уселись и не проронили ни одного звука, дабы  узнать  у  Маторраля,
кто я такой; только один из них взглянул на него  и,  выпятив  нижнюю  губу,
указал ею на меня. Вместо ответа мой покровитель собрал в кулак свою  бороду
и уставил глаза в пол. Тогда они с превеликой радостью повскакали  со  своих
мест, обняли меня и принялись чествовать. Я отвечал им тем  же,  причем  мне
показалось, что я отведал вина разного сорта из четырех отдельных бочек.
     Настал час ужина. Прислуживать  явились  какие-то  Проходимцы.  Все  мы
уселись за стол.  Тотчас  же  появилась  закуска  в  виде  каперсов,  и  тут
принялись пить здравицы в мою честь, да в таком количестве, что я  никак  не
мог думать, что в столь великой степени обладаю ею. Подали рыбу и мясо, и то
и другое с приправами, возбуждавшими жажду. На полу  стояла  бадья,  доверху
полная вина, и тот, кто хотел пить, прямо припадал к ней ртом.  Я,  впрочем,
довольствовался малым. После двух заправок вином все уже перестали  узнавать
друг друга. Разговоры стали воинственными, посыпались проклятья, от тоста  к
тосту  успевало  погибнуть  без  покаяния  чуть  ли  не  тридцать   человек.
Севильскому коррехидору досталась едва ли не тысяча ударов кинжалом,  добрым
словом  помянули  Доминго  Тиснадо,  обильно  было  выпито  за  упокой  души
Эскамильи, а те, кто был склонен к нежным чувствам, горько  оплакали  Алонсо
Альвареса. Со всем этим у моего приятеля, видно, выскочил какой-то винтик из
головы, и, взяв в обе руки  хлеб  и  смотря  на  свечу,  он  сказал  хриплым
голосом:
     - Поклянемся этим господним ликом, а также светом, что  изошел  из  уст
архангела, что, если сие  будет  сочтено  благоугодным,  нынешней  ночью  мы
рассчитаемся с тем корчете, что забрал нашего бедного Кривого.
     Тут все подняли невообразимый гвалт и, повытаскав  кинжалы,  поклялись,
возложив руки на края бадьи с винам и тыкаясь в нее ртами:
     - Так же, как пьем мы это вино, мы выпьем кровь у каждой ищейки!
     - Кто такой этот Алонсо Альварес, чья  смерть  так  всех  опечалила?  -
спросил я.
     - Молодой парень, - ответил один из них, - неустрашимый вояка, щедрый и
хороший товарищ! Идем, меня уже тянут черти!
     После этого мы вышли из дому на охоту  за  корчете.  Отдавшись  вину  и
вручив ему власть над собою, я не соображал, какой опасности себя подвергаю.
Мы дошли до Морской улицы, где лицом к лицу с нами столкнулся ночной  дозор.
Едва только наши храбрецы его завидели,  как,  обнажив  шпаги,  бросились  в
атаку. Я последовал их примеру, и мы живо очистили тела  двух  ищеек  от  их
поганых Душ. При первых же ударах шпаг альгуасил  доверился  быстроте  своих
ног и помчался вверх по улице, призывая на помощь. Мы не могли броситься  за
ним вдогонку, так как весьма нетвердо держались на ногах, и предпочли  найти
себе прибежище в соборе, где и укрылись от сурового правосудия  и  выспались
настолько, что из наших голов выветрились бродившие  там  винные  пары.  Уже
придя в себя, я не мог надивиться тому,  как  легко  правосудие  согласилось
потерять двух ищеек и с какою резвостью бежал альгуасил от  той  виноградной
грозди, какую мы собой представляли.
     В соборе мы знатно провели время, ибо, учуяв запах  таких  отшельников,
как мы, явилось туда несколько шлюх, которые охотно разделись,  чтобы  одеть
нас. Больше всех полюбился  я  одной  из  них,  по  имени  Грахаль,  которая
нарядила меня в свои цвета. Жизнь мне эта пришлась весьма по  вкусу,  больше
чем какая-либо другая, и я порешил  до  самой  смерти  претерпевать  с  моей
подругой все муки любви и тяготы сожительства. Я изучил воровские науки и  в
короткий срок стал самым ученым среди  всех  других  мошенников.  Правосудие
неутомимо искало нас, и, хотя дозоры бродили вокруг храма, это не мешало нам
выбираться после полуночи из нашего укрытия и,  переодевшись  так,  что  нас
невозможно было узнать, продолжать свои набеги.
     Когда я убедился, что эта канитель будет еще долго тянуться,  а  судьба
еще  больше  будет   упорствовать   в   преследовании   меня,   то   не   из
предосторожности - ибо я не столь умен, -  но  просто  устав  от  грехов,  я
посоветовался первым долгом с Грахаль и решил вместе  с  ней  перебраться  в
Вест-Индию, дабы попробовать, не улучшится ли с переменой места и земли  мой
жребий. Обернулось, однако, все это к худшему, ибо никогда не исправит своей
участи тот, кто меняет место  и  не  меняет  своего  образа  жизни  и  своих
привычек.

КОММЕНТАРИИ


     Единственный   роман   Кеведо,   как    полагает    ныне    большинство
исследователей, создавался писателем в  1603-1604  годах.  Долгое  время  он
ходил в списках и опубликован был впервые лишь в 1626 году с продиктованными
церковной цензурой сокращениями, иногда весьма значительными.  Полный  текст
романа появился позднее, уже после смерти писателя.
     Книга Кеведо принадлежит  к  жанру  так  называемого  плутовского,  или
пикарескного (от испанского picaro - плут, мошенник),  романа,  классические
образцы которого - анонимная повесть "Жизнь Ласарильо с  Тормеса"  (1554)  и
роман Матео Алемана "Жизнеописание Гусмана де Альфараче" (1599-1604).
     Плутовской роман возник в Испании как своеобразная антитеза рыцарским и
пасторальным  романам,  получившим  широкое  распространение  в   литературе
испанского Возрождения. В противовес рыцарскому и пасторальному  романам,  в
которых   изображается   некая   сказочная   реальность,   вневременная    и
вненациональная, плутовской роман впервые вводит в  литературу  историческое
время  и  пространство,  современную  испанскую  действительность.  Этим   и
определяются многие характерные  жанровые  особенности  плутовского  романа,
каким  он  сложился   к   началу   XVII   века:   автобиографическая   форма
повествования, открытая,  эпизодическая  его  композиция  и  т.  д.  Кеведо,
однако, вносит в сложившуюся уже  схему  пикарескного  повествования  весьма
существенные новые черты.
     Ласарильо  и  Гусман  стали  как  бы  классическим   воплощением   двух
разновидностей героя плутовского романа: один  из  них  -  Ласарильо  -  это
"слуга  многих  господ",  плут   поневоле,   вынуждаемый   к   мошенничеству
обстоятельствами своей безрадостной жизни; второй - Гусман - скорее плут  по
призванию, лишь совершенствующийся в своем плутовском  ремесле.  Своеобразие
Паблоса - героя романа Кеведо - состоит в том, что он соединяет в себе черты
обоих героев: сама жизнь  делает  его  мошенником,  как  некогда  Ласарильо;
подобно Гусману,  однако,  Паблос  быстро  находит  в  образе  жизни  пикаро
своеобразную прелесть, осмысляя свое существование как форму  приспособления
к действительности.
     Характерную для плутовского романа открытость  композиций,  позволяющую
включить в повествование любое необходимое для полноты  социальной  панорамы
жизни число эпизодов, Кеведо  нарочито  акцентирует,  обрывая  свой  рассказ
совершенно неожиданно  на  одном  из  очередных  поворотов  жизненного  пути
пройдохи Паблоса. Многоточие, которым как будто завершается  "История  жизни
пройдохи...", принципиально. "Никогда не  исправит  своей  участи  тот,  кто
меняет место и не меняет образа жизни и своих привычек", - таковы  последние
слова книги. Именно поэтому Кеведо и отказывается следовать за  Паблосом  за
океан: ничего нового ни в характер героя, ни в картину его жизни  дальнейшее
повествование, по мнению автора, не внесло бы.
     И Ласарильо, и Гусман принимаются за свой рассказ в момент, когда утлое
суденышко пикаро вошло в тихую гавань. В результате все  приключения  героев
оказываются  под  двойным   освещением:   циническая   философия   мошенника
корректируется его последующим жизненным  опытом,  религиозно-назидательными
принципами (это характерно для Гусмана), которые обрел герой, отказавшись от
жизненной практики плута. Кеведо решительно отвергает подобную двуплановость
повествования. Этим писатель, во-первых, добивается эффекта  "сиюминутности"
рассказа, а во-вторых, что еще  более  существенно,  исключает  любые  формы
"возвышения"   действительности,   ее   религиозного,   нравственного    или
философского оправдания. Наблюдения над реальностью не дают писателю никаких