ебя добавил: "...жить осталось".). Зато всего  остального  -  сколько  душе
угодно!"
     Бедняга пришел в ярость и заорал: "Черт тебя побери, что там может быть
остального, если  она  не  родовита,  не  богата,  не  красива  и  не  умна?
Единственно, что у нее, стало быть, есть, - это как раз то, чего у нее  нет:
характер!"
     На этом застиг их Час,  и  злодей-сват,  закройщик  супружеских  судеб,
мастер  украсть,  соврать,  надуть,  где  надо  -  подштопать,  где  надо  -
надставить, сам оказался мужем  чучела,  которое  хотел  подсунуть  другому.
Подняли тут новобрачные гвалт невообразимый:  "Да  кто  ты  такая?",  "А  ты
откуда взялся?", "Ты моей подметки не стоишь!" Так вот и ели они друг  друга
поедом.

                                   IX

                         ПОЭТ В НОВЕЙШЕМ ВКУСЕ

     Один поэт читал в тесной компании  презатейливое  стихотворение,  столь
обильно пропитанное латынью, столь густо  пересыпанное  тарабарщиной,  столь
искусно замешанное на длиннющих периодах и утыканное вводными предложениями,
что слушателям в пору было идти причащаться, так изголодалось их  разумение,
отвергавшее сию неудобоваримую пищу. На четвертой строфе застиг поэта Час, и
так как стихи нагнали такую темень, что зги не видно было, слетелись совы  и
летучие мыши, а собравшиеся зажгли фонари да  свечи  и  продолжали  внимать,
словно ночной дозор, той музе, чье имя "...врагиня  дня,  накинувшая  черный
плащ на лик".
     Один из  слушателей,  с  огарком  в  руке,  подошел  вплотную  к  поэту
(темному, как зимняя  ночь,  из  тех,  что  темней  могилы),  и  тут  бумага
вспыхнула и запылала. Увидев, что горит его творение, стихотворец  пришел  в
неистовство, а виновник поджога молвил:
     - Это стихотворение только и может стать  ярким  и  светлым,  если  его
зажечь. Факел-то получился на славу, не то что стихи!

                                   X

                           ПОТАСКУХА В ФИЖМАХ

     Одна потаскуха, с виду ни  дать  ни  взять  пирамида,  с  таким  трудом
протискивалась в дверь, выходя из дому, что косяки аж  в  пот  бросило,  ибо
фижмы ее были столь пышно вздуты,  будто  под  юбками  уместилось  несколько
носильщиков, чтобы таскать ее на себе, как чудовищного змея на  карнавальном
шествии. Этими юбками подметала она панель сразу по обе стороны площади; тут
застиг ее Час, юбки вывернулись наизнанку и, взвившись вверх, поглотили свою
хозяйку на манер опрокинутого колокола или  мельничного  ковша.  Тогда-то  и
обнаружилось,  что  потаскуха,  желая  похвастать  особой  пышностью  бедер,
навертела на себя изрядную толику тряпок, среди  которых  была  и  скатерть,
накрывавшая ее живот, будто  стол  в  таверне;  на  боку  красовался  ковер,
сложенный  вдвое;  самым  же  примечательным  оказался  открывшийся   взорам
обезглавленный Олоферн, ибо о нем-то и повествовал рисунок на ковре.
     Завидев это, прохожие давай наперебой свистать и  улюлюкать,  потаскуха
тоже вопила благим матом, однако  из  глубины  плетеной  воронки,  служившей
основой фижмам, крики ее  едва  доносились,  будто  со  дна  пропасти,  куда
рухнуло сие безобразное чудище. Так и задавила бы ее набежавшая толпа,  если
бы не новое диво: вышла на улицу кучка щеголей; у одного - подложные икры, а
во рту - последних три зуба; с ним два крашеных франта да  трое  плешивых  в
париках; застиг их Час, захватил с головы до пят,  и  подложные  икры  стали
истекать  шерстью;  владелец  их  почувствовал,  что  костям  его  недостает
привычных мягких подушек, и собрался было воскликнуть: "С чего  это  у  меня
отнялись ноги?", но не успел пошевелить языком,  как  зубы  один  за  другим
попрыгали у него изо рта. У крашеных  же  вмиг  побелели  бороды,  будто  их
вымазали творогом, так что им друг друга и признать-то стало трудно.  Парики
соскочили с лысин и помчались прочь, унося оседлавшие их шляпы, а на  голых,
как дыня, лицах остались только усы - вежливое  напоминание  "memento  homo"
{Помни, человек (лат.).}.

                                   XI

                       ХОЗЯИН И ЕГО ЛЮБИМЫЙ СЛУГА

     У одного сеньора был лакей, к которому хозяин весьма  благоволил,  хотя
тот обманывал его направо и налево;  лакея,  в  свою  очередь,  надувал  его
собственный слуга, последнего - подручный, этого же - приятель,  приятеля  -
девка, а ее - черт.
     Застиг их всех Час, и черт, которому, казалось бы, и дела  не  было  до
сеньора, вселился в девку,  а  девка  -  в  своего  дружка,  а  дружок  -  в
подручного слуги, а подручный - в слугу, а слуга - в  лакея,  а  лакей  -  в
хозяина.
     До сеньора черт добрался, стало быть, после перегонки через девку и  ее
сутенера, через подручного, слугу и лакея и по  дороге  адски  разозлился  и
вконец осатанел; поэтому сеньор  схватился  со  своим  лакеем,  лакей  -  со
слугой, слуга - с подручным, подручный - с приятелем, приятель - с девкой, а
та  -  со  всеми  сразу;  так  нещадно  тузили  они  друг  друга,  одержимые
дьявольской злобой, что лопнула нить, на которую нанизаны были все их обманы
и козни, а сатана, незримо оседлавший  девку,  все  переходил  от  одного  к
другому, пока окончательно не прибрал всех к рукам.

                                  XII

                    ЗАМУЖНЯЯ СТАРУХА НАВОДИТ КРАСОТУ

     Богатая замужняя старуха наводила красоту. Она накладывала сулему  слой
за слоем на морщинистые щеки, испещренные веснушками; отбеливала бурую кожу,
как маляр - дверь в распивочную, коптила брови, словно колбасу;  помертвелые
губы Притирала восковой мазью, дабы они  горели,  как  свечи,  а  ланиты,  с
помощью   щепотки    румян,    озарялись    стыдливой    алостью.    Дуэнья,
набальзамированная, подобно мумии, состояла при ней в качестве советника  по
старому хламу; она сидела на корточках перед хозяйкой с гигантским  шиньоном
в руках, а горничная, хлопотунья  по  части  баночек  и  скляночек,  держала
наготове подушки, подобные тем, что на седлах у амазонок,  ибо  шерстью  сих
подушек почтенная сеньора намеревалась  заполнить  впадины,  соответствующие
парочке горбов, торчавших у нее на спине.
     Долго мерзостным видом своим терзала и мучила хозяйка зеркало, пока  не
настиг ее Час, и тут принялась она все хватать  невпопад:  сулемой  протерла
волосы, сажей вымазала зубы, брови покрыла красным воском, румянами измазала
как щеки, так и лоб, шиньон сунула в рот, подушки нацепила как раз там,  где
были выпуклости,, сидит седая, прокопченная, щеки празднуют  кто  Крашеного,
кто Размалеванного, подбородок оброс кудрями, как  чертополохом,  два  горба
сзади, два - спереди - вместе и видение, и свинья святого Антония!
     Дуэнья, решив, что сеньора тронулась умом, дала тягу,  подхватив  рукой
облекавшие ее траурные хламиды.  Горничная  обомлела,  будто  ей  привиделся
дьявол, а хозяйка вне себя от бешенства припустилась вслед за  дуэньей,  сея
повсюду ужас.
     На шум явился муж и, почитая, что в супругу вселился  бес,  побежал  со
всех ног искать заклинателя.

                                  XIII

                  ВЛАДЕТЕЛЬНЫЙ СЕНЬОР ПОСЕЩАЕТ ТЮРЬМУ

     Один владетельный сеньор надумал произвести смотр тюрьме, расположенной
в столице его владений, ибо стало ему известно, что  тюремщики  выжимают  из
сей тюрьмы деньги,  как  из  неистощимой  мошны,  торгуют  преступлениями  и
наживаются на преступниках, выменивая воров на золото  и  убийц  на  звонкую
монету. Приказал он вывести  ему  заключенных  и  узнал,  что  взяли  их  за
преступления, кои они совершили, а держат из-за тех, кои совершает  алчность
тюремщика. Узнал он также, что одним: острожникам ставят в счет то, что  они
украли или могли украсть, а другим - то, чем они владели или могли  владеть,
и дело их, стало быть, тянется, пока хватает денег, а  наказание  приходится
на день прощания с последним мараведи. Иначе говоря,  если  попадают  они  в
узилище за содеянное зло, то наказание несут уже за то, что в карманах у них
пусто.
     Вывели к сеньору двух колодников, которых на другой  день  должны  были
повесить. Впрочем, одного содержали уже как вольного  по  той  причине,  что
истец отказался от иска; второго ждала петля  за  кражу  -  за  решеткой  он
провел три года, и за это время из него высосали и чужое - краденое, и  свое
- кровное, и родительское добро,  и  последнее,  что  оставалось  у  жены  с
детишками. Тут сеньора застиг Час, и он молвил, изменившись в лице:
     - Тот, кого вы собрались выпустить, поелику ему  простил  истец,  будет
повешен завтра же; потакать подобным сделкам - значит завести открытые торги
человеческими жизнями, где  можно  будет  по  соглашению  купить  за  деньги
помилование и где жизнь мужа станет товаром для жены, жизнь сына  -  товаром
для отца, а отца - для сына. Если помилования от смертной казни будут пущены
в продажу - все жизни пойдут  с  молотка  и  деньги  станут  поперек  дороги
правосудию, ибо нет ничего легче, чем убедить истца, что ему от  тысячи  или
даже пятисот эскудо будет куда больше проку, нежели  от  одного  висельника.
Каждое  совершенное  злодеяние  следует   рассматривать   как   со   стороны
пострадавшего,  так  и  со  стороны  правосудия;  и  если   уместно,   чтобы
пострадавший простил виновного, то еще уместнее, чтобы  правосудие  покарало
его по заслугам.
     Вор, которого вы намереваетесь вздернуть после трехлетнего пребывания в
темнице, будет отправлен на галеры; три года тому назад виселица была бы ему
справедливой  карой,  а  нынче,   повесив   его,   вы   совершите   жестокую
несправедливость, ибо покараете не только виновного, но и отца его, и детей,
и жену, ни в чем не повинных, которых вы объели и обокрали догола,  растянув
дело на три года.
     Напомню вам притчу о хозяине, у которого мыши изгрызли  бумажный  хлам,
хлебные корки, объедки сыра да старую обувь. Взял  он  кошек,  дабы  вывести
мышей; увидев, однако,  что  кошки  поели  всех  мышей,  а  затем  принялись
воровать мясо из котелка да жаркое с вертела, - то голубя схватят, то утащат
бараний окорок - хозяин перебил кошек и сказал: "Пусть лучше вернутся мыши!"
     Приложите к себе эту басню, ибо вы, призванные  навести  в  государстве
порядок, охотились, как блудливые коты, на мышат-воришек, которое где срежут
кошелек, где вытащат платок, с кого сорвут плащ, а с кого - шляпу; а сами вы
тем временем успели заглотать, не жуя, целое королевство,  разграбить  чужие
богатства, разорить немало семей. Негодяи, лучше иметь дело с мышами, чем  с
такими кошками.
     С этими словами велел он выпустить на волю  всех  узников,  а  тюремных
начальников посадить под замок.
     Содом и ералаш воцарились тут превеликие!  Настала  очередь  тюремщиков
вопить и сетовать, а узники, сорвав с себя кандалы и цепи, понадевали их  на
тех, кто приказал их заковать, и на тех, кто выполнял приказания.

                                  XIV

                          ЖЕНЩИНЫ НА ПРОГУЛКЕ

     По улице прогуливались женщины. Одни шли пешком и, невзирая на то,  что
годы изрядно их заржавили, виляли  бедрами,  щеголяя  высокими  каблуками  и
множеством нижних юбок. Другие  ехали,  развалясь,  в  каретах,  жеманились,
позабыв о прожитых годах, и игриво выглядывали из-за приспущенных занавесок.
Иные недотроги, кокетливо вскрикивая  от  притворного  страха,  восседали  в
портшезах, будто изделия  стеклодувов,  выставленные  напоказ  в  прозрачной
горке. Портшез, подобно безмену, качался на плечах у двух  мавров  или,  еще
чище, двух плутов лакеев, причем глаза этих  хрупких  созданий  пребывали  в
весьма тесном соседстве с задницей первого носильщика, а в  нос  бил  аромат
его ног, не удерживаемый стелькой и отдающий фрехенальской кожей.
     Все эти особы мнили себя чуть ли не младенцами,  лепетали  и  ворковали
так, что всем было слышно, старости стыдились, как испачканных  пеленок,  и,
ловко сбрасывая со счетов годы, выдавали гробы свои за колыбели.  Застиг  их
Час, и тут набросились на них славные астрологи Штефлер, Маджини,  Ориган  и
Арголи, потрясая развевающимися свитками, где  значился  возраст  каждой  из
них, с указанием дня, месяца, года, часа, минуты и секунды.
     Пронзительными голосами астрологи  вещали:  "Признайте  же  свои  годы,
старые чертовки, и внемлите приговору! Вот тебе, например, сорок  два  года,
два месяца, пять дней, шесть часов, девять минут и двадцать секунд".
     Всемогущий господь, что за галдеж тут поднялся! Каждая спешила отречься
от дня своего рождения; только и слышно было: "Ничего  подобного,  мне  едва
минуло  пятнадцать!",  "Иисусе,  да  разве  можно  так  клеветать?   Мне   и
восемнадцати-то нет!", "А мне только тринадцать", "А я вчера  родилась",  "А
мне всего ничего, это время врет!"
     Одна из женщин, внесенная в свиток Оригана,  как  в  запись  нотариуса,
прочитала о себе: "Изготовлена и допущена к жизни в году  1578".  Сообразив,
что ей, стало  быть,  стукнуло  семьдесят  семь,  она  зарычала  тигрицей  и
зашипела змеей: "Я и вовсе еще на свет не рождалась, проклятый  законодатель
смерти! У меня даже зубы не прорезались!" - "Эх ты  старая  карга,  гроссбух
веков, где же им прорезаться, когда у тебя в деснах торчат корешки!  Вспомни
свои годы!" - "Знать не знаю никаких годов!"
     И тут сцепились они друг с другом, и все смешалось в неистовой схватке.

                                   XV

                          ПОТЕНТАТ ПОСЛЕ ОБЕДА

     Некий властитель,  отобедав,  предавался  отдыху,  благосклонно  внимая
льстивому  щебетанию,  слетавшему  с  клювов   его   придворных.   Меж   тем
переполненный его желудок изнемогал от трудов непомерных,  и  поварята-кишки
тревожно урчали, будучи не в силах управиться с перевариванием  груды  мяса,
пожранного хозяином. Вино, что ранее пенилось в кувшинах,  выступало  теперь
пузырьками слюны у него на губах, все coramvobis {Здесь: лицо  (лат.).}  его
лоснилось глупостью, и на нем играл румянец бесчисленных здравиц.
     Едва он принимался нести околесицу, как  прихвостни  тотчас  дурели  от
восхищения и рассыпались  в  неумеренных  похвалах.  Одни  говорили:  "Какое
благородное красноречие!" Другие: "Лучше не скажешь. Великие  и  драгоценные
слова" А один из льстецов, встав на цыпочки подхалимства,  на  целую  голову
переврал остальных, заявив: "Внемля тебе, восторг и мудрость  погрузились  в
пучину небытия!"
     Властитель совсем было размяк от столь приятных слов,  но  тут  желудок
его  напомнил  ему  о  себе  двукратным  бульканьем,  знаком  несварения   и
предвестником близкой рвоты, а посему он молвил чуть ли не со всхлипом:
     - Изрядную скорбь причинило мне известие о потере двух моих кораблей!
     Лизоблюды, нимало не смущаясь, схватились за эти слова как за оружие и,
отточив свою ложь, с новым пылом  ринулись  в  бой,  завираясь  еще  хлестче
прежнего. Одни твердили, что потеря сия случилась как нельзя кстати и  может
принести немалую выгоду, ибо даст  возможность  порвать  с  ограбившими  его
мнимыми друзьями и соседями, а на два  потерянных  корабля  придется  двести
новых, которые он у тех отнимет, исходя из  чего  и  следует  действовать  в
дальнейшем. И вся эта ахинея была обильно уснащена примерами.
     Другие  же  доказывали,  что   потеря   явилась-де   славным   успехом,
преисполненным величия, ибо тот велик, у кого есть что терять; истое величие
сказывается, мол, в потерях, а победы и приобретения - жалкий удел пиратов и
грабителей! И еще говоривший добавил, что потери якобы  сами  несут  в  себе
средство предотвратить их.
     Не успел он кончить, как со всех сторон градом посыпались  изречения  и
цитаты,  и  каждый,  кто  во  что  горазд,  пустился  нанизывать  Тацита  на
Саллюстия, Полибия на Фукидида и  вспоминать  о  великих  потерях  греков  и
римлян и прочей ерунде. А так как обжоре нашему только и  надо  было  чем-то
оправдать напавшую на  него  истому,  он  был  рад-радехонек  столь  искусно
позолоченной потере.
     Лучшего бы и сам черт не придумал! Но в этот миг, как  на  грех,  опять
дал знать  о  себе  желудок,  туго  набитый  тяжелой  снедью,  и  властитель
громогласно рыгнул. Едва сей звук достиг слуха окаянных льстецов, как они  с
глубочайшим почтением преклонили колена,  прикидываясь,  будто  господин  их
просто чихнул, и дружно воскликнули: "Дай вам бог здоровья!"
     Тут застиг их  Час,  и  властитель,  охваченный  гневом  невообразимым,
заорал:
     - Подлые твари, вы хотите меня уверить, будто я не  рыгнул,  а  чихнул,
хотя рот мой находится под самым моим носом! Что же тогда скажете вы о  том,
чего мне не увидеть и не пронюхать?
     И он хлопнул себя по ушам, отгоняя лживые речи, точно  мух,  напустился
на льстецов и всех их прогнал пинками из дворца, приговаривая:
     - Случись мне заболеть насморком, вы, вельможные господа, съели бы меня
с потрохами! По счастью, нос у меня оставался свободен. Это вас  и  сгубило!
Видно, ничего нет более ценного, чем хороший нюх!

                                  XVI

                             ХАПУГИ И ПЛУТЫ

     Хапуги, наученные горьким опытом, порешили не водиться более с плутами;
а те, дабы не утратить навыков плутовства, принялись  с  самым  простодушным
видом морочить друг друга, прикрываясь льстивыми речами.
     Один мошеник сказал другому:
     - Сеньор, печальная судьба моя научила меня держаться поодаль  от  этих
надувал, ибо они меня чуть не погубили, а посему я обращаюсь к  вам,  как  к
лицу, коему хорошо  известно,  как  щепетильно  держусь  я  взятых  на  себя
обязательств, с просьбой ссудить мне три тысячи реалов медью; я же  дам  вам
вексель на верного человека, который расписался, что вернет  вам  через  два
месяца названную сумму серебром; можете не сомневаться, деньги все равно что
у вас в кармане, осталось только вынуть их и пересчитать.
     А тот, за коего этот обманщик поручился, сам был отъявленным пройдохой.
     Плут, у которого просили взаймы, услышав, как другой плут  ручается  за
третьего, сделал вид, будто ни о чем  не  догадывается,  и  с  преувеличенно
горестным видом ответил, что сам как раз собирался отдать в залог за  четыре
тысячи реалов весьма ценную вещь, стоящую не менее восьми тысяч, и только  с
этой целью  вышел-де  из  дому.  Итак,  все  мошенники  наперебой  старались
нащупать слабинку друг у друга: кто пытался всучить другому цепь  накладного
золота, кто - подложный вексель,  кто  -  разорившегося  поручителя,  кто  -
подделанную подпись,  кто  -  чужую  закладную,  кто  -  серебряную  утварь,
выпрошенную у знакомых для пирушки, кто  -  осколки  битых  рюмок  и  всякие
блестящие стекляшки, выдавая их за алмазы.
     Языком они пользовались самым убедительным. Один говорил:
     - Превыше всего я почитаю истину, и ежели она  вовсе  исчезнет  с  лица
земли, ищите ее у меня; хлеб я зову хлебом, вино -  вином.  Пускай  я  лучше
умру от голода, но не вымолвлю и слова, если, для того  чтобы  выжить,  надо
будет совершить  беззаконие,  -  дороже  всего  мне  доброе  имя;  ничто  не
сравнится с правом открыто смотреть людям в глаза. Вот чему учили меня  отец
с матерью.
     Другой мошенник подхватывал:
     - Ничего нет в мире лучше точности: да  -  да,  нет  -  нет.  Неправдой
богатства не наживешь; всю жизнь держался  я  такого  мнения.  Сперва  отдай
долг, потом наживай добро. Самое важное - это  чистота  душевная;  я  бы  не
пошел на обман, даже если бы мне за это предложили весь мир. Чистая  совесть
прекрасней всех благ земных.
     Так толковали между собой сии ходячие капканы,  прикрывая  жульнические
замыслы благородными рассуждениями, но тут в разгар беседы  застиг  их  Час;
каждый мошенник поверил другому, и вот все они разорились дотла.
     Хозяин  цепи  накладного  золота  отдал  ее  за  подложный  вексель,  а
собственник стеклянных алмазов получил  за  них  серебро,  взятое  напрокат.
Засим все поспешили  извлечь  выгоду  из  заключенных  сделок.  Первый  плут
надумал скорее получить по векселю,  пусть  д