каковые  наносятся  нам  в
разговорах и беседах, потому что на это целого дня не станет.
     Я сказал, что они правильно делают, потому что  от  великого  множества
разных разностей, виденных здесь, я сам не свой и мне всего не упомнить.
     - Мы хотим только, - сказал Перико Битый, - чтобы посмотрел ты  на  наш
алтарь, где собраны все святые из поговорок.
     Воздел я очи, и предстали  мне:  с  одной  стороны  святой  Трухлень  -
жужжит, как трутень, а рядом с ним святой Свищ - его  день  настанет,  когда
рак засвищет. Посередке стояла святая Слива;  известно,  что  иные  обещания
разве что в день святой Сливы сбудутся, а  потому,  в  ожидании  этого  дня,
здесь толпилось множество посулов и распоряжений вельмож и властителей.  Над
святой Сливой красовался святой Мученик с Сеновала: сам  сгорел,  а  сено  -
ничуть не бывало; и тут же был брат Кувшинчик с брюхом-бурдюком, он  состоял
пономарем при святом Порее, который все  жаловался  на  возчиков.  Заговорил
брат Кувшинчик: вместо глаз были у него две виноградины, вместо носа -  кран
от винной бочки, руки словно лапки на бурдюке, изо рта  у  него  при  каждом
слове сыпались гроздья, винным духом несло оттуда, как из давильни, а  голос
был такой, словно он только что промыл его винцом, да из  самых  добрых;  он
сказал:
     - Вот те, кого к лику святых причислило суемыслие,  страха  божьего  не
ведающее.
     Я уж хотел было идти, но тут слышу - говорит святой Мученик с Сеновала:
     - Приятель, скажите-ка  мирянам,  что  многие  плуты,  которых  вы  там
почитаете святыми, здесь сеновалы стерегут; а все остальное,  что  мы  имеем
сказать, будет сказано когда-нибудь потом.
     Я пошел прочь и столкнулся носом  к  носу  с  доном  Дьего  Ночебродом,
который чесал себе спину об угол; я узнал его и сказал:
     - Неужели, сеньор дон Дьего, от вашей милости  еще  может  быть  пожива
какой-то твари?
     И он отвечал:
     - За грехи свои служу я трапезною и харчевнею вшам. И есть  у  меня  до
вас просьбица; молю вас, раз уж вы в тот мир возвращаетесь и там их полно, а
здесь нету, пришлите мне оттуда зубочистку, дабы  мог  я  блюсти  пристойный
вид, ибо без зубочистки я  как  без  платья.  Ведь  когда  в  зубах  у  меня
зубочистка, мне больше ничего не надо, ибо я привык двигать  челюстями,  как
фокусник руками, и в конечном счете что-то жуешь, что-то сосешь, что-то есть
в зубах, и потихоньку-полегоньку так ее и сгрызешь. А коли она к тому же  из
мастикового дерева, это лучшее средство от запора.
     Очень он меня насмешил, и я поспешил удрать прочь, чтобы не видеть, как
ерзает он по стенке спиной, точно пилою.
     Так и расстался я с этим кабальеро-фантомом. Тут с - громкими криками и
воплями появился новый мертвец; он говорил:
     - Это мое дело! Уж я разузнаю. Все станет на  свое  место.  Разберемся.
Что случилось? - и прочее в том же роде.
     Будучи ошарашен сим словоизвержением, я спросил, кто этот человек,  что
во все суется; и отвечал мне другой покойник, неведомо как очутившийся подле
меня:
     - Это Варгас; поскольку говорится: "Пускай Варгас выяснит",  он  все  и
выясняет.
     По пути столкнулся Варгас с другим мертвецом, по имени  Вильядьего,  из
пословицы "кто в штаны Вильядьего влез, тот исчез". Бедняга Вильядьего был в
превеликом расстройстве, бормотал что-то себе под нос  и  при  виде  Варгаса
обратился к тому со словами:
     - Сеньор Варгас,  раз  уж  ваша  милость  все  выясняет,  сделайте  мне
одолжение, выясните, что это за штаны Вильядьего и почему кто  в  них  влез,
тот исчез, потому как я и есть Вильядьего, и сколько лет я жил на  свете  да
здесь сколько торчу, а так и не вызнал, что же это за штаны и какое я к  ним
имею отношение, и хотелось бы мне освободиться от этого наваждения.
     Отвечал ему Варгас:
     - В свое время узнаете, ведь мы отсюда  никуда  не  денемся,  а  сейчас
оставьте меня в покое, заклинаю вас вашей жизнью; ибо  я  пытаюсь  выяснить,
что появилось вначале - ложь или портные. Ведь коли вначале появилась  ложь,
кто мог изречь ее, раз не было портных? А если  появились  вначале  портные,
как могли существовать они без лжи?  И  как  только  я  это  выясню,  тотчас
вернусь к вам.
     С этими словами он  исчез.  Следом  за  ним  шел  Мигель  де  Бергас  и
жаловался:
     - Я тот самый Мигель, которому всегда отказывают неизвестно  почему,  и
вечно волоку я отказ на своем горбу (ибо говорится: "Не бывать тому,  Мигель
де Бергас"), и никто мне ничего не уделяет, и сам я толком не знаю, почему и
за что мне такая доля.
     Он больше бы сказал, потому как вошел в раж, но  тут  появилась  бедная
женщина, нагруженная просвирами, хворая и плачущая.
     - Кто ты такая, горемычная женщина? - спросил я.
     И она отвечала:
     - Я попова сеньора и живу в детских побасенках, где делю зло и хвори  с
теми, кто сам себе ищет горе; ведь известно,  как  в  присказках  говорится:
"Что сбудется, то станется, добро пусть всем достанется, а зло  да  хвори  -
тем, кто сам себе ищет горе, да еще поповой сеньоре". Я ничьему  супружеству
не  помеха  -  наоборот,  стараюсь,  чтобы  все  вступили   в   супружество;
довольствуюсь нарядами, перешитыми из старых ряс; жива тем, что глотну винца
с водицей, когда разливаю их перед мессой по церковным сосудам; таскаюсь  на
все заупокойные службы, словно душа чистилища; что же им  надо,  почему  все
зло и хвори - поповой сеньоре?
     С этими словами она исчезла, а на том месте,  где  она  была,  оказался
некто унылый, то ли отшельник, то ли мертвая голова, и был он хмур и одинок.
     - Кто ты таков? - спросил я. - Сдается мне, мысли твои так черны, что и
про черный день не сгодятся.
     - Я тот, кого прозвали Доконай Молчком, - отвечал  он,  -  и  никто  не
знает, почему меня так прозвали; и это низость,  потому  как  доконать  кого
угодно можно пустословием, а  не  молчаньем,  и  уж  следовало  бы  говорить
Доконай Язычком. Хотя, может, разумелось  Доконай  Баб,  но  бабы  от  мужей
требуют, чтобы те во всем с ними соглашались, а молчание - знак согласия,  и
потому зваться бы уж мне Воскреси Молчком; а ведь есть тут молодчики, так  и
рысят языком, доконают всех, кто развесит уши, и уже немало ушей доконали.
     - Это истинная правда, - сказал Ланселот, - меня эти пустословы извели,
Ланселот у них с языка не сходит, все любопытствуют, из  Британии  я  прибыл
или откуда еще, и такие это болтуны, дались им строчки из романса про  меня,
где говорится:

     Служат фрейлины ему,
     Скакуну его - дуэньи.

     И они из этих строчек заключили, что в мои  времена  дуэньи  в  конюшие
затесались, потому что, мол, служили скакуну. Сладко пришлось бы  скакуну  в
руках дуэний! Черта с два я бы им его доверил! Одно правда  (этого  отрицать
не стану), в конюшню они и впрямь затесались (они же всюду нос суют);  но  в
конюшие не пролезли, ибо я тут принял надлежащие меры.
     - Вы уж поверьте сеньору Ланселоту, -  сказал  какой-то  бедный  малый,
простоватый, смиренный и придурковатый с виду,  -  я  могу  подтвердить  его
слова.
     - Кто ты таков, - спросил я, - что притязаешь на  то,  что  слова  твои
имеют вес среди истлевших? И он отвечал:
     - Я бедный Хуан Добрая Душа; но ни от моей  доброй  души,  ни  от  чего
другого не было мне никакого проку, и даже после смерти не дают  мне  покою.
Странное дело, в мире имя мое служит кличкой для всего самого  худшего!  "Да
это Хуан Добрая Душа" -  говорят  средь  живых  про  страдающего  мужа,  про
обманутого поклонника, про облапошенного простака, про обворованного сеньора
и даже про женщину, которой вскружили голову. А я сижу себе здесь  и  никого
не трогаю.
     - Это еще что,  -  сказал  Хуан  де  Авила,  тот  самый,  про  которого
говорится: "Кошка Хуана де  Авилы:  глаза  прижмурила,  когти  наставила"  -
клянусь Христом, это по наущению дьявола навязали мне живые какую-то  кошку.
Уж лучше мне самому кормиться мышами, ведь покою нет: и такой-то точь-в-точь
как кошечка Хуана де Авилы, и такая-то ни дать ни взять  кисанька  Хуана  де
Авилы. А хуже всего то, что сейчас  не  сыщется  девицы  либо  интендантишки
(хоть вчера еще  все  его  интендантство  составляла  пара  битых  яиц),  ни
секретаря, ни министра, ни ханжи, ни просителя,  ни  судьи,  ни  сутяги,  ни
вдовицы,  которые  не  разыгрывали  бы  кошечку  Хуана  де   Авилы,   "глаза
прижмурила,  когти  наставила!"  Куда  ни  плюнь,  везде   кошки,   сплошной
мартовский концерт! Чем быть Хуаном де Авилой, уж лучше  бы  мне  было  быть
портным из Кампильо, про которого говорится: "Он-де шить бесплатно рад,  еще
поставит свой приклад".
     Тотчас выскочил вперед портной из Кампильо и осведомился, какое до него
дело у Хуана де Авилы. Тут началось: "есть дело - нет дела";  "пусть  впредь
кот"" говорят, а не "кошка""; "лучше,  чтобы  мужеский  пол",  "нет,  лучше,
чтобы женский". Перешли на крик. Портной - не стал полагаться на  ножницы  и
положился на ногти  -  не  без  основания,  -  и  началась  тут  дьявольская
потасовка. Видя, что дело приняло худой оборот, я поспешил прочь.
     Шел я себе потихоньку, ища кого-нибудь, кто вывел бы меня  оттуда,  как
вдруг, не пикнув, не мяукнув, как говорят дети, набросился на меня  какой-то
мертвец  преизрядного  телосложения,   преизрядно   одетый,   да   и   лицом
преизрядный. Я  испугался,  что  это  помешанный,  и  стал  отбиваться.  Нас
разняли. Мертвец твердил:
     - Отдайте мне этого негодяя,  нечисть  без  чести!  Клянусь  постельным
пологом, я так его отделаю, что он у меня навсегда здесь останется.
     Я распалился и сказал ему:
     - А ну подойди, и я тебя еще разок прикончу, мерзавец! Не  может  быть,
чтобы был ты порядочным человеком. Подойди, рогоносец!
     И угораздило же меня так сказать! Не договорил я ругательства,  как  он
снова ринулся на меня, а я на него. Подоспели другие мертвецы и сказали:
     - Что вы наделали? Вы знаете, с кем  говорите?  Обозвать  Дьего  Морено
рогоносцем! Неужели вам никто почище под руку не попался?
     - Так это и есть Дьего Морено? - сказал я.
     И, еще пуще рассердившись, повысил голос и сказал: - Мерзавец,  так  ты
еще и разговариваешь? Еще и  других  честишь  нечистью  без  чести?  Смерть,
видно, о чести не заботится, раз допустила тебя сюда. Чем' я тебе досадил?
     - Интермедией, -  отвечал  без  запинки  Дьего  Морено.  -  Выходит,  я
рогоносец и ко мне относятся все прочие мерзости в том же духе,  которые  ты
насочинял? Не было разве у тебя под рукой других сеньоров  Морено?  Не  знал
ты, что всякий мужчина по фамилии Морено,  коли  женится,  заделается  Дьего
Морено, даже если наречен Хуаном, и по  большей  части  цвет  лица  у  мужей
таков, что заслужили они фамилию Морено, означающую "смуглый". Что сделал  я
такого, чего не сделали многие другие? Что  -  на  рогах  моих  свет  клином
сошелся? Высоко вознесся я  с  их  помощью?  Подорожали  после  моей  смерти
роговые чернильницы и черенки ножей?  Что  побудило  тебя  вывести  меня  на
подмостки? Я был муженек-хват, муженек-живчик, ибо  хватал  все,  чем  можно
поживиться: с богачами  был  я  сонливей  сурка,  с  бедняками  -  проворней
сверчка. Я был малый без затей и не клал охулки на то, что клал  в  кошелек.
Жена моя была превеликая плутовка, она-то меня и опорочила, потому как вечно
твердила: "Мой Дьего Морено - не  муж,  а  чудо:  вовек  не  сказал  мне  ни
"хорошо", ни "худо"".
     Лжет она, мерзавка, двести раз говорил я ей и  "хорошо",  и  "худо".  И
если все спасенье в этом, передайте нынешним рогоносцам, пусть говорят своим
женам "хорошо" и "худо" и посмотрят, очистятся ли у них лбы и перестанут  ли
идти в рост роговые черенки. И еще одно г на меня наговаривают, что я ей  ни
"хорошо", ни "худо" не сказал, а ведь было совсем наоборот: когда  видел  я,
что входят ко мне в дом поэты, я говорил "худо!", а когда видел, как выходят
оттуда генуэзцы, говорил "хорошо!". Когда видел я мою жену с юнцами, говорил
"худо!", а когда видел ее с купцами, говорил "хорошо!". Если  встречал  я  у
себя  на  лестнице  бретеров,  говорил  "хуже  некуда",  если  же   встречал
поставщиков да ростовщиков, говорил "лучше некуда!". В каких еще случаях мог
я  сказать  "хорошо"  и  "худо"?  В  мое  время  подставной  муж  был  такой
диковинкой, что его за целый мир и то не укупить  было.  А  сейчас  женятся,
словно дело заводят, и в мужья идут, словно в портные либо в писцы.  И  есть
рогоносцы-подмастерья и муженьки-ученики. И  так  дела  пошли,  что  если  б
вернулся я в мир, то, хоть я  и  Дьего  Морено,  но  в  ремесле  рогоношения
пришлось бы мне перейти  в  разряд  ученика  и  подмастерья,  ибо  куда  мне
тягаться в покорности с теми, кто по части рогов перещеголял  оленей,  а  по
части бород - козлов.
     - К чему такое смирение, - сказал я, - если ты был первым, кто  закалил
лоб свой в браке, первым, кто вырастил  под  шляпой  все,  что  надобно  для
фонарей, первым, кто оказался столь покладистым супругом, что  примирился  с
невозможностью носить берет? Я вернусь в мир живых только затем, чтобы  днем
и ночью писать интермедии из твоей жизни.
     - Тогда не вернуться тебе туда, - сказал он.
     И мы вцепились друг  в  друга  и  учинили  такой  крик  и  шум,  что  я
перевернулся в постели и проговорил:  "Чтоб  черт  тебя  побрал!  Теперь  ты
злишься, вот уж поистине свойство рогоносца - злиться после смерти".
     И с этими  словами  я  очнулся  у  себя  в  комнате,  такой  усталый  и
рассерженный, словно потасовка была  явью  и  все  мое  странствие  не  было
сновидением. При всем том подумалось мне, что  не  стоит  пренебрегать  этим
сном, ибо сдается мне, что мертвецы не так уж часто шутят с  нами  шутки,  и
поскольку они чужды притязаний и иллюзий, то  склонны  скорее  поучать,  чем
развлекать.


КОММЕНТАРИИ

СНОВИДЕНИЯ И РАССУЖДЕНИЯ ОБ ИСТИНАХ, ОБЛИЧАЮЩИХ ЗЛОУПОТРЕБЛЕНИЯ, ПОРОКИ И ОБМАНЫ ВО ВСЕХ ПРОФЕССИЯХ И СОСТОЯНИЯХ НАШЕГО ВЕКА

     Цикл памфлетов, известный под этим  названием,  включает  в  себя  пять
произведений: "Сон о Страшном суде" (1606), "Бесноватый  альгуасил"  (1607),
"Сон о преисподней" (закончен 30 апреля 1608 года), "Мир изнутри"  (1612)  и
"Сон о Смерти" (1621-1622).

     Форма "видений" (или их разновидности "сновидений")  издавна  бытует  в
литературе, начиная с  античных  сатир  Лукиана  и  описания  путешествия  в
загробный мир в поэме Вергилия. В средние  века  "видения"  стали  одним  из
самых      популярных      жанров      в      клерикальной       литературе;
благочестиво-назидательное  содержание   в   них   нередко   сочеталось   со
злободневными  намеками,  критикой  различных  пороков  современности.   Эта
обличительная, сатирическая направленность выдвигается на первый план уже на
исходе средневековья, в различных вариантах "Плясок смерти" и в поэме  Данте
"Божественная  комедия".  В   эпоху   Возрождения   "видения"   окончательно
утверждаются как жанр, рассчитанный прежде всего на  сатирическое  обозрение
нравственных пороков и социальных зол. Таковы, например, памфлеты  "Жизнь  и
смерть" (1508) Хуана де Авилы, пьесы об аде испано-португальского драматурга
Жила Висенте, "Диалог Меркуриями Харона" (1528 -  1530)  Альфонсо  Вальдеса,
"Трактат  о  Страшном  суде"  (1589)  Николаса  Диаса,  "Мениппова   сатира"
нидерландского гуманиста Юста Липсия. Широкую известность в  Испании  времен
Кеведо  приобрел  аналогичный  жанр  в  живописи,  в  частности  в   работах
нидерландских живописцев, много лет трудившихся в Испании,  Питера  Брейгеля
Старшего ("Триумф смерти") и  Иеронима  Босха  ("Страшный  суд"  и  др.),  о
котором Кеведо не раз вспоминает  в  своих  произведениях.  Но  ни  один  из
предшественников Кеведо не  осмелился  столь  дерзко  нарушить  канонические
представления  католической  церкви  о  загробной  жизни,  как  это   сделал
испанский сатирик в своих "Сновидениях".
     Кеведо и  сам  отчетливо  сознавал,  какой  огромной  взрывчатой  силой
обладают созданные им произведения. В письме к своему  другу  и  покровителю
герцогу де Осуне писатель откровенно признавался, что "Сновидениями"  "...не
проложит  себе  путь  на  небеса".  Естественно,  что  печатание   памфлетов
задержалось на долгие годы.  Правда,  в  1610  году  Кеведо  попытался  было
напечатать "Сон о Страшном суде", но церковный цензор дал убийственный отзыв
о памфлете, и Кеведо вынужден был забрать свое сочинение от книгоиздателя до
лучших времен. Однако сразу же после их создания "Сновидения", с молчаливого
согласия автора, стали распространяться в бесцензурных списках  и  приобрели
широчайшую популярность.  Эти  списки  и  легли  в  основу  первых  изданий,
осуществленных в 1627  году  почти  одновременно  в  Барселоне,  Валенсии  и
Сарагосе. Хотя позднее Кеведо и отрекся от этих изданий как "пиратских",  на
самом деле (по крайней мере сарагосское) издание  вышло,  видимо,  с  ведома
автора и при его содействия.
     Сразу же после публикации "Сновидений" в инквизицию  посыпались  доносы
на "гнусного пасквилянта", поднявшего руку на религию  и  государство.  И  в
1631 году инквизиционный кодекс подверг запрету "различные изданные до  сего
времени произведения, вышедшие под  именем  Кеведо  или  приписываемые  ему,
вплоть до той поры, пока они не будут признаны  их  истинным  автором  и  не
подвергнутся исправлению".
     Писателю приходится прибегнуть к маневру:  отрекшись  от  изданий  1627
года, он обращается сам в инквизицию с просьбой изъять из обращения все  его
произведения, изданные до того за пределами Кастилии якобы вопреки его воле,
и  обещает  подготовить  собственное  издание  памфлетов,  "исправленное"  и
"очищенное" от всего, что вызвало гнев церковников. Такое  издание  вышло  в
Мадриде в 1631 году. Уже заглавие сборника, в который были включены памфлеты
- "Детские безделки и проказы ума",  -  призвано  было  убедить  придирчивую
цензуру, что  писатель  рассматривает  свои  памфлеты  как  невинную  забаву
юности. Столь же решительно он  переименовывает  и  сами  памфлеты:  "Сон  о
Страшном  суде"  теперь  получил  название  "Сон  о  черепах";   "Бесноватый
альгуасил"   стал   "Альгуасилом,   одержимым   альгуасильством";   "Сон   о
преисподней" превратился в "Свинарники  Плутона",  а  "Сон  о  Смерти"  -  в
"Забавное путешествие". В самом тексте памфлетов были изъяты все те места, в
которых была особенно явственна критическая оценка религиозных догм,  церкви
и церковников,  причем  библейская  образность  подменяется  соответствующей
образностью, заимствованной  в  "языческой"  античной  мифологии.  Все  это,
однако, хотя и  приглушило  сатирическое  звучание  "Сновидений",  вовсе  не
лишило их критической  направленности  против  многих  существенных  пороков
современной Кеведо социальной  действительности.  Недруги  Кеведо  по-своему
были правы, когда утверждали, что и издание  1631  года  "заключает  в  себе
много такого, что оскорбляет искренне верующих людей". В последующем взгляды
исследователей  на  издание  1631  года  разделились:  одни   объявили   его
дефинитивным, так как в нем получила якобы отражение авторская воля;  другие
считали  изменения,  внесенные  автором  в  это  издание,   вынужденными   и
предпочитали ориентироваться на более ранние публикации и списки. Эта  точка
зрения в наше время решительно возобладала, и включенные  в  книгу  переводы
"Сновидений"  осуществлены   по   изданиям,   в   которых   отвергнуты   все
"исправления", продиктованные Кеведо цензурой.
     Памфлеты  невелики  по  объему,  но  необычайно  "многолюдны".  В  пяти
памфлетах обрисовано свыше 270 персонажей. Это не считая тех, кого  писатель
не выделяет из массы: "великое множество писцов" или столь же "великое число
красивых женщин", "несметную толпу" больных,  преследующих  некоего  лекаря,
"полчище злых духов", которое "плетьми, палками и всякими  стрекалами  гонит
на суд толпу трактирщиков, портных, башмачников и книгопродавцев" и т. д., и
т.