молости, целые заросли малины, терпкую
продолговатую, крупную  зелено-спелую  ягоду (по-местному, "кишмиш"),  дикий
виноград,  да  еще рябину и черемуху, а подальше,  с так называемых "ягодных
марей" приносили полные туеса голубики,  брусники, морошки.  Так  же  далеко
ходили по весне на сбор черемши, этого дикорастущего широколистного чеснока,
настоящего кладезя витамина С, главного "доктора" от цинги.
     Отец и  дед занимались  и рыбной ловлей, но  не на удочку, а при помощи
так  называемых  "морд",  или сплетенных из ивовых  прутьев вершей для ловли
рыбы. И почти каждый вечер ходил отец  после  работы на недалеко протекавшую
бурную, студеную речку забирать  улов. Иногда  приносил "мелочь", а в период
нерестового хода лососевых - и красную рыбу: горбушу, кету или кижуча,
     некоторые экземпляры которых достигали  6-8 килограммов  (в этом случае
появлялась  у  нас и  красная  икра).  И все  это и варилось,  и жарилось, и
засаливалось, и сушилось. А в общем - все шло к столу...
     Семья наша не была набожной. Отец,  по-моему,  всегда  был  откровенным
атеистом, хотя  поддерживал, скорее,  не религиозные, а обрядовые праздники.
Мама тоже к этим праздникам относилась с почтением,  но тем  не менее  у нас
никогда по-настоящему  не соблюдали ни  малых, ни  "великих" постов. Зато на
масленицу пекли огромное количество блинов, на пасху - красили яйца. А когда
в  30-е  годы  открыли магазины со странным названием "Торгсин",  в  которых
скупали у населения золотые,  серебряные изделия и всякого рода украшения из
драгоценных камней в обмен на белую муку-крупчатку, сахар и прочий  дефицит,
то мама в первую очередь снесла туда золотые нательные кресты и только после
этого другие, невесть какие богатые украшения, оставив себе все-таки любимые
золотые  малюсенькие  серьги.   А  в   годы   моей  активной   атеистической
"деятельности" в  так  называемом СВБ  (Союз  воинствующих безбожников)  мы,
ребятишки, с  особенным  усердием  и  упоением  ставили  для взрослых  массу
"безбожных"  спектаклей.  Вот  тогда  по   моей  просьбе  мама  без  особого
сопротивления  (и  с  одобрения отца) сняла из "красного" угла  висевшую там
большую икону Божией Матери и отдала ее моей бабушке.
     В нашей  семье всего родились семь детей, но трое умерли  еще в  раннем
детстве (что  по тому времени не являлось редкостью), и до  начала войны нас
дожило четверо: два моих старших брата, моя младшая сестра и я.
     Пытался я несколько раз составить генеалогическое древо нашего рода, но
отец мой никогда не  посвящал нас  в свою родословную, и  дальше своего деда
Данилы и бабушки Кати по материнской линии я так ничего и  не узнал. Да в те
годы как-то и не принято было искать свои корни: мало ли что "раскопаешь". А
вот по боковым ветвям мне хорошо были знакомы другие дети и внуки Карелиных,
жившие недалеко от нас. Это брат мамы,
     Петр Данилович, тоже  дорожный мастер, коммунист, угодивший в 1937 году
совершенно неожиданно под репрессивный каток и бесследно исчезнувший  где-то
на  бескрайних просторах Крайнего Севера. Остались  у  него  больная  жена и
пятеро детей, которым удалось выучиться, пережить  войну; многие из них живы
и теперь.
     Должен  честно сказать,  что тогдашние аресты и  поиски "врагов народа"
заражали многих, в том числе и нас, младших школьников (помню, например, как
мы, ученики 2-3-го класса по подсказке некоторых учителей искали на обложках
своих школьных тетрадей  в васнецовских стилизованных рисунках  по  былинной
тематике якобы замаскированные надписи, наподобие "Долой  ВКП(б)", и если не
находили,  то значит, "плохо искали"). А вот внезапные аресты наших близких,
за кем никто из окружения никаких преступлений не видел, мы воспринимали как
досадные ошибки при таком  масштабном деле разоблачения  вредителей и вообще
всяческих врагов народа (тогда широко пропагандировалась известная пословица
"лес рубят - щепки летят").
     Но что удивительно:  наряду  с  этой широкой кампанией  поиска "врагов"
происходило мощное воздействие на умы (и не только  молодежи), воспитывавшее
любовь  к нашему  строю  и идеалам  коммунизма.  Достаточно вспомнить только
фильмы и патриотические песни того времени. И это  необычайно обостряло и то
чувство любви к  родине, и то сознание высокого  патриотизма, с  которыми мы
вступили в священную войну против гитлеровской фашистской Германии.
     Репрессии  тех лет кроме упомянутого  мною моего  дяди  не затронули, к
счастью,  других родственников. Так, мамина младшая сестра Клавдия Даниловна
(1915  года   рождения),   несмотря  на  репрессированного  брата,  работала
телеграфисткой  на узловой  железнодорожной  станции, по  тому времени  - на
весьма ответственной должности. Замуж она вышла за инженера Баранова Василия
Алексеевича, с первых дней войны ушедшего  на фронт, а  после войны ставшего
офицером КГБ. Работал он в этой ипостаси все послевоенные годы в Риге и умер
в  1970 году. Их сын,  мой двоюродный  брат  Станислав, 1938 года  рождения,
добровольно  поступивший в  погранвойска и окончивший  в свое  время Военное
училище погранвойск, из-за преследований  и угрозы  репрессий уже со стороны
латышских  властей, поскольку попал  в  черный список "красных  ведьм",  был
вынужден покинуть Латвию в 1991 г.
     Как я уже говорил, у меня  было два брата.  На старшего  из  них, Ивана
(1918  года рождения),  я  был так похож  внешне, что  нас часто путали даже
знакомые.  Так вот,  Иван отличался разносторонними способностями: прекрасно
играл  на  самых разных  музыкальных  инструментах,  удивлял  всех  талантом
рисовальщика,  считался  одаренным  в  математике  (его  учитель  иногда  за
оригинальные  решения  задач  выставлял  ему  вместо "пятерки"  "шестерку").
Кстати,  сразу  же  по окончании 10  классов  он был приглашен на  должность
учителя математики в  нашу  поселковую школу-семилетку.  В 1937 году  он был
призван  на  военную службу  в береговую  охрану  Тихоокеанского флота,  где
успешно  выполнял  роль  учителя  в  группах  ликвидации  малограмотности  и
неграмотности  среди  красноармейцев  и  краснофлотцев, одновременно  освоив
специальность радиста. В 1942 году  был  направлен  в действующую  армию  и,
находясь в составе 5-й Ударной армии Южного фронта, "гвардии сержант Пыльцын
Иван  Васильевич...  в  бою  за  Социалистическую  Родину,  верный  воинской
присяге, проявив геройство и мужество, был убит 18 сентября 1943 года" - так
было написано в похоронке.
     Второй брат,  Виктор, старше  меня на три  года,  особыми  талантами не
выделялся, разве  только унаследовал от отца (да и похож был на него) манеру
разговаривать  сам  с собой вслух, особенно  во  сне,  да  отличался  особой
аккуратностью и педантизмом. После окончания школы год поработал на железной
дороге помощником дежурного по станции. А затем, в 1939 году,  был призван в
воздушно-десантные  войска на  Дальнем  Востоке.  Незадолго  до начала войны
бригаду, в которой  он  служил,  перебросили  на Украину, где ему довелось и
встретить  первые  удары  фашистской  военной   машины,  и  испытать  горечь
отступления.  При   обороне  Северного  Кавказа  он  был  ранен,  лечился  в
госпиталях  и погиб (вернее - пропал без вести)  в декабре  1942 года где-то
под Сталинградом.
     Сестра  моя  Антонина  Васильевна  (1927  года  рождения)  неоднократно
избиралась в наш  поселковый  Совет  депутатов  трудящихся. В 1948  году она
переехала   на   жительство   в   Ленинград,   где  работала   с   секретным
делопроизводством в одном из райвоенкоматов города.
     ...До 7-го класса я  учился  в нашей поселковой  школе (там я вступил в
комсомол), а с 8-го класса - в железнодорожной средней школе города Облучье,
расположенного невдалеке.
     В  1938 мой  отец  был  осужден за халатность, а старший  брат служил в
армии, и на небольшую зарплату Виктора  маме было  невозможно платить за мое
обучение и проживание в интернате. Тогда я по собственной инициативе написал
Наркому  путей  сообщения  Л.  М.  Кагановичу письмо, в котором  рассказал о
трудностях нашей семьи в  обеспечении моего  желания дальнейшей учебы, в том
числе и то, что отец-железнодорожник осужден за халатность.
     Вскоре  я,  школьник,  получил  правительственное  письмо,  в   котором
распоряжением Наркома  мне обеспечивались за  счет железной дороги  все виды
платежей  за  обучение  до получения  среднего  образования  и проживание  в
интернате при  школе, а также  бесплатный проезд по железной дороге  к месту
учебы и обратно.
     Я хорошо запомнил характерную подпись на официальном бланке письма: "Л.
Каганович" (особо запомнилась большая, несоразмерно высокая  заглавная буква
"Л" (Лазарь). Так что учеба в Облученской  железнодорожной средней школе  на
все три года мне была обеспечена.
     Как я узнал позже, муж моей тети Клавдии Даниловны в  детстве  совершил
более отчаянный  поступок.  Когда его  после  6-го  класса  не  допустили  к
дальнейшей учебе  (по  крайней бедности),  он,  14-летний паренек  из глухой
деревни  под Ярославлем, сам поехал  в  Москву, добился там приема у Надежды
Константиновны Крупской, которая тогда была заместителем Наркома просвещения
РСФСР. В результате - распоряжение  Наркомпроса: "Принять Баранова Василия в
школу-семилетку". А дальше - техникум и т.д.!
     Так  случилось,  что  и меня с  сестрицей,  и моих двоюродных  сестру и
четырех  братьев  -  детей  репрессированного  дяди моего  Петра  Карелина и
вырастили, и  воспитали,  и поставили  на ноги наши  матери,  оставшиеся без
мужей. И слава им, обыкновенным русским женщинам, вечная добрая наша память.
     В  отличие от  нашей поселковой  школы здесь мы  ежедневно после уроков
занимались  в  разных  оборонных  кружках,  и  это  фактически  была  хорошо
организованная военная подготовка.  Штатных военруков у  нас  не было,  а  в
определенное время в школу или в интернат приходили к нам настоящие сержанты
из воинских  частей,  располагавшихся в городе,  и  тренировали  нас по всем
оборонным, как тогда говорили, предметам.  Некоторые мальчишки, кроме  того,
ходили  на  занятия  в аэроклубы, где учились  и самолетом  управлять,  и  с
парашютом  прыгать,  что  давало  им преимущество  -  уже после 9-го  класса
поступать в летные училища.
     Военная  организация школы состояла  из  взводов (классов) и  рот (всех
одноуровневых классов). Так, например, три десятых класса составляли роту. В
масштабе всех 8-10-х классов школы это  был "юнармейский батальон". Старосты
классов были командирами  взводов, а наиболее старательный из них назначался
на должность  командира роты.  Самый старший по  возрасту  из  учеников 10-х
классов был комбатом, а когда меня избрали еще в 9-м классе комсоргом школы,
то  и должность  определили -  "батальонный комиссар". Естественно, комсорги
классов были "политруками  рот". И  как серьезно относились мы к  этим своим
"юнармейским" обязанностям! Даже по "юнармейскому  чину" нашивали на рубашки
или  пиджаки  петлички  с  соответствующими  армейским  знаками  различия  -
вырезали  из  жести  квадратики ("кубари")  или прямоугольники  ("шпалы")  и
весьма  этим  гордились.  И  величали  нас, соответственно, меня,  например:
"товарищ юный батальонный комиссар". Вот так прививались и уважение к армии,
и даже кое-какие командные навыки.
     10-й класс мы закончили в 1941 году, за два дня до ставшей  роковой для
всей страны  даты  - 22 июня,  и сразу после выпускного вечера  на следующий
день поехали в районный центр  (тогда город Облучье входил в Бирский район с
центром на станции Бира), чтобы  определиться  в военные училища. Тогда было
повальное  увлечение военными училищами (летными, танковыми, артиллерийскими
и  т.д.),  а  я выбрал для себя (с учетом семейной  традиции  и  из  чувства
благодарности  за   бесплатное  обучение)  Новосибирский  военный   институт
инженеров  железнодорожного  транспорта. Но  все  наши планы  и  мечты  враз
сломала  заставшая  нас в  райцентре весть  о  начале войны  И сразу, как по
команде, к райвоенкомату стеклась огромная очередь людей, стремящихся скорее
влиться в ряды вооруженных защитников.
     Двое  суток  нас,  выпускников  школ, держали в неведении  относительно
наших заявлений (я тут же передумал и написал заявление в Танковое училище),
а потом сообщили, что все военные училища уже полностью  укомплектованы и мы
призываемся  как красноармейцы. На сбор нам дали два дня. Быстро разъехались
мы по домам, собрали вещи. Недолгие проводы были с родными, и вскоре эшелоны
развезли нас по разным районам Дальнего Востока.
     Я с несколькими своими школьными товарищами оказался в эшелоне, который
вез  нас на запад, но радость наша была  недолгой:  довез он  нас через двое
суток  только  до  города  Белогорска,  всего километров за триста  от места
призыва, где  мы  все влились во вновь  формируемый 5-й  армейский  запасной
стрелковый полк 2-й Краснознаменной Армии Дальневосточного военного  округа,
ставшего уже именоваться фронтом, хотя и не действующим.
     Этот  спешно развертывавшийся полк еще не  имел достаточного количества
командного состава, а эшелон за эшелоном привозили сюда, казалось, несметное
количество призванных и мобилизованных.
     Ротой, в которую я попал,  командовал младший политрук Тарасов  Николай
Васильевич.  Я   хорошо  запомнил  этого  первого  в  моей  армейской  жизни
командира, высокого, стройного, уже успевшего устать от бессонных  ночей, но
не потерять при этом  какого-то  мудрого спокойствия. Всего-навсего с  двумя
"кубарями" в петлицах  (а я-то в школе "целых  две шпалы" носил!), он тем не
менее успевал справляться с ротой  более чем из пятисот человек, в основном,
необученных   разновозрастных   людей,  большинство   из  которых  были  или
малограмотными, или  неграмотными вообще (такой контингент поступал в первые
дни мобилизации, особенно из таежных поселков).
     Наш  первый ротный  командир сразу  выделил  тех,  кто окончил  средние
школы, и буквально с первого взгляда определил, кто может временно исполнять
обязанности  командиров  взводов, отделений (мне  была  определена должность
командира  взвода). И  вся эта вчера еще  не  управляемая масса  людей стала
постепенно организовываться в воинские коллективы. На  второй день  повел он
нас  в  баню (палатки  с  душевыми установками).  Нас постригли  наголо,  мы
помылись  и  обмундировались, став  настолько  одинаковыми,  что даже  своих
друзей  не  узнавали, не  говоря  уже о  том,  что на первых порах  не могли
определиться,  кто в  чьем взводе. Однако постепенно рота  обретала воинские
очертания.
     Определили нас  в  палаточный  лагерь,  который оказался более  чем в 3
километрах от столовой, и вот всю  эту  дорогу наш  младший политрук Тарасов
успевал и ободрять, и обучать строевому или походному шагу, а мы, "командиры
взводов",  старались помогать ему в  меру своих сил и умения. Каким-то чудом
сумел  наш  ротный  организовать  и разнообразные  занятия  по  подготовке к
принятию воинской  присяги, да  еще  успевал и личные  беседы  проводить  со
многими из нас. На всю мою жизнь Николай Васильевич Тарасов остался образцом
настоящего командира и душевного  политрука, и многие  свои  поступки я  всю
жизнь сверяю с ним.
     ...На сон нам едва оставалось по  5-6 часов в сутки, а политруку нашему
и того  меньше. Но через  несколько дней  в роту  прибыли  мобилизованные из
запаса лейтенант и младший лейтенант, которым ротный  поручил по "полуроте".
Вскоре  нас повели на стрельбище и всех, кто хоть как-то выполнил упражнения
по стрельбе из винтовки, привели к  присяге. Мало было торжественности тогда
в этом  ритуале, но  запомнилось  все до  деталей.  Тогда  мы  присягнули на
верность нашей Родине - СССР. То был единственный такой  день в моей жизни -
больше никогда я не присягал ни другому правительству, ни другой родине. Бог
миловал. И все 40 лет армейской службы я прошел под этой единственной в моей
жизни присягой.
     Со  временем мы  втянулись в  это  состояние  непрерывных,  напряженных
учебных будней, и  примерно  через месяц наша  рота стала  более  или  менее
слаженным военным  организмом, и, как  нам  казалось, наш  командир-политрук
гордился  уже тем,  как  эта  некогда  аморфная масса людей  четко  "рубала"
строевой  шаг,  проходя  по  улицам  города.  Наши  "полуротные"  лейтенанты
грубовато,  но  умело  поднимали  наше  настроение  и  подбадривали  такими,
например, шутками: "Выше голову, задрать носы и подбородки! Смотрите, как на
нас смотрят девушки!" И действовали такие шутки беспроигрышно!
     Пришло   время,  и  нашу   роту  распределили   по  полкам  и  дивизиям
"Дальневосточной, опоры прочной", как пели мы в своей первой строевой песне.
И   так   было   жаль   расставаться  с  успевшим  стать  для  нас  поистине
отцом-командиром  нашим  политруком.  Спасибо Вам,  Николай  Васильевич,  за
науку!
     Далее судьба забросила меня в разведвзвод 198-го стрелкового полка 12-й
стрелковой  дивизии  2-й  Краснознаменной Армии  Дальневосточного фронта.  А
здесь,  уже не в  запасном полку,  и нагрузки физические  были настоящими, и
взаимоотношения устанавливались серьезнее и прочнее. Самым главным для  меня
командиром оказался помкомвзвода сержант Замятин. От него я схлопотал и свое
первое  дисциплинарное взыскание  - "личный выговор". А получилось  это так.
Поскольку я был рослым, то на физзарядке,  которая в основном заключалась  в
передвижении бегом, меня поставили впереди всех, даже старослужащих, то есть
"направляющим".  И вот когда  сержант  подавал  команду "шире шаг", я своими
длинными ногами этот шаг действительно делал шире и ускорял бег, а "старики"
все одергивали  меня,  мол, еще успеешь, набегаешься, и  я,  конечно, снижал
темп. После нескольких таких случаев сержант остановил взвод, вывел  меня из
строя и за невыполнение команд объявил тот самый выговор.
     Домой об этом взыскании  не стал писать, стыдно было.  Долго я старался
заслужить снятие выговора, пока во  время одного из  марш-бросков километров
на  тридцать не помог  отставшему красноармейцу,  взял себе  его винтовку  и
буквально  тащил его  за руку. Вот  за  проявленную взаимовыручку  на  марше
сержант и похвалил меня, сняв "прилюдно" свой выговор. Как я был рад этому!
     Командира  своего взвода лейтенанта Золотова видеть  приходилось редко,
командира  полка  совсем  не  помню,  а  вот  командира  дивизии  полковника
Чанчибадзе,  невысокого плотного грузина, память  хорошо  сохранила. Многому
научили нас его изобретательность и требовательность.
     И вообще, "наука  побеждать" давалась обильным потом, когда гимнастерки
наши  настолько просаливались, что  сняв  их, можно  было  поставить  (а  не
положить), - и не падали!
     В детстве  у меня  случилось какое-то заболевание коленного  сустава, и
меня долго тогда лечили "от ревматизма"  и больничными и бабушкиными мазями.
Здесь  же под такими  неимоверными  нагрузками он,  этот  "ревматизм", будто
улетучился. И до сих  пор не  дает о  себе знать.  Многие  недуги излечивала
армия, и не только физические.
     В  этом разведвзводе я прослужил до  1  января 1942 г. В ночь под Новый
год  меня срочно сменили  с поста  у полкового знамени (я был в  карауле), и
этой же  ночью,  не  дав  мне  возможности почистить  винтовку, отправили по
комсомольской  путевке  во  2-е  Владивостокское   военно-пехотное  училище.
Обрадовался, было, что увижу Владивосток - город моей детской мечты, который
я еще не видел, но о котором так много слышал.
     Но  оказалось,  что  это  училище  находится  в  Комсомольске-на-Амуре.
Проучился я в нем всего полгода, но до сих пор с  особой  теплотой вспоминаю
те  студеные зимние  месяцы учебы  и  с  чувством благодарности  - всех моих
преподавателей,   командиров   и  воспитателей,  начиная  от  старшины  роты
Хамсутдинова,   командира   нашего   курсантского  взвода   совсем  молодого
лейтенанта   Лиличкина,   командира   роты,