льон, командир
которого,  майор, уж очень дотошно выспрашивал нашего ротного  о контингенте
воинов роты и совсем немного  - о противнике.  Видимо,  этот батальон дальше
наступать не собирался. Это за него, выходит, сделали мы.
     Итак,  за эти  трое суток боевых  действий  задача,  поставленная нашей
роте, была  выполнена и быстро,  и, как  оказалось, с  небольшими для такого
результата  потерями. Мало того, что эту часть плацдарма мы восстановили, он
был еще  не  только  расширен  до прежних  размеров,  но  и углублен на  2-3
километра.
     Естественно, что  вывод роты  из  боя и  отвод ее в  тыл  был  расценен
штрафниками   как   признание   Командующим,  генералом   Батовым  смелости,
решительности, геройства  и  мужества этих  бывших офицеров, достойных того,
чтобы  без   ранений  быть  прощенными,  освобожденными,  а  может  быть,  и
представленными к наградам, как это  сделал в свое время  другой  командарм,
генерал  Горбатов, о чем в батальоне знали все,  и это его решение считалось
мерилом доброго,  справедливого отношения к людям,  где-то  оступившимся,  в
чем-то провинившимся.
     Когда проходили  знакомые каменные подвалы, теперь  уже  занятые  не то
каким-то штабом, не то  тылами  сменившей нас части, командир роты  приказал
сделать здесь  маленький привал-перекур. Я  и некоторые  офицеры  подошли  к
подбитым немецким танкам еще раз посмотреть на них вблизи.
     Меня удивило, что в некоторых местах броня была нарушена, но оказалось,
что разрушено  было и  откололось  только бетонное усиление  брони, довольно
толстое. Подумалось, что иссякает у Гитлера хваленая крупповская сталь, если
и здесь уже не настоящая,  а "эрзац-броня". Может, тогда я и не прав был. Но
это было только первое мое впечатление о хваленых "тиграх".
     Наш  капитан  снова  построил  роту,  поблагодарил  всех за  образцовое
выполнение  боевой задачи.  "А теперь  споем?"  - завершил он  свое  краткое
выступление. И тут оказалось, что молодой политрук лейтенант Мирный обладает
сильным и звонким голосом.
     С первого шага (это считалось добрым знаком) он запел популярную  тогда
у артиллеристов песню: "Артиллеристы, Сталин дал приказ, артиллеристы, зовет
отчизна нас..."
     С каким воодушевлением пели  штрафники охрипшими  голосами эту и другие
песни всю дорогу до самого штаба батальона!
     Остановив  строй у  домика, где  разместился  комбат,  и подав  команду
"смирно", капитан пошел  докладывать.  Неожиданно  долго тянулись  минуты  в
ожидании выхода комбата Батурина.
     И  вот  он вышел. Невозмутимый, спокойный. А  за ним понуро шел ротный.
Какое-то странное предчувствие охватило, наверное, каждого.
     Не  подав  команды "вольно"  (а  может, и не  заметив, что  стояла рота
"смирно"), подполковник закатил довольно длинную речь, пересыпанную избитыми
лозунгами и казенными фразами. Смысл его  словоизвержения  заключался в том,
что он, комбат, от имени Родины благодарит всех за выполнение боевой задачи.
От командования 65-й Армии и именем Родины он призывает всех послужить верой
и правдой, не  пожалеть и в дальнейшем сил своих на благо своего  отечества,
выполнить новый приказ отчизны ради грядущей победы... и т. д.
     Ропот какой-то прокатился по шеренгам, бойцы зашевелились, хотя команды
"вольно" так и не последовало.
     Почувствовав  недовольство в строю, Батурин  стремительно завершил свою
речь  постановкой  задачи  от имени  Командарма  на расширение  еще  и части
правого  фланга плацдарма,  которое, дескать, нам  достанется  так  же легко
(здесь мне показалось, что в его словах  проскользнуло недовольство чем-то).
Знал бы он, как "легко" (а может, и знал уже?) выполним мы эту новую задачу.
     Понурые, вдруг вконец утратившие еще тлевшую надежду на  высокую оценку
их подвига,  штрафники без аппетита и без  обычных в это время шуток поедали
ужин, и даже боевые сто граммов не подняли упавшего настроения.
     Сразу же после ужина, без так необходимого, хотя бы на несколько часов,
отдыха, нам предстояло преодолеть ускоренным маршем километров 15, чтобы еще
до  рассвета занять  окопы в  назначенном участке обороны на  правом  фланге
плацдарма.
     Где шагом, где бегом, еще задолго до рассвета взмыленные, как загнанные
лошади, ввалились мы в  окопы, которые занимали подразделения, кажется 108-й
или  37-й стрелковых  дивизий, не  помню.  Уже после войны,  в воспоминаниях
генерала Батова "В боях и походах" прочел, как комдив 108-й дивизии говорил,
что  "бой на Наревском плацдарме  для частей нашей дивизии  за всю войну был
одним из самых жестоких". А значит, и для нас тоже.
     В дальнейшем,  изучая материалы, касающиеся боев на  этом  плацдарме, я
узнал, что в полосе, где нам приходилось сражаться, действовали 444-й, 407-й
и 539-й стрелковые полки, чьи подразделения "отдавали нам право" идти за них
первыми в атаку. А вот кто из них  сменял нас потом  на отвоеванных у немцев
позициях,  не помню, да и не знал, наверное, потому что рота наша фактически
и здесь действовала самостоятельно.
     Поскольку  в окопах мы появились еще задолго до рассвета, то и те, кого
мы сменяли, сразу же покинули траншеи, чтобы смену эту не заметил противник.
Единственное,  что мы успели узнать  у  сдавших  нам  оборону,  это то,  что
немецкие окопы  от  нас  не далее  150  метров, и что  днем  и  ночью  фрицы
совершают массированные  артналеты, а днем за  нашими охотятся и снайперы, и
пулеметчики, которых, по-видимому, там немало.
     Задачу  нам еще  не  определили,  хотя  мы  уже знали,  что  снова  нас
поставили не просто для усиления обороны.
     В течение  дня  мы  дополучили  боеприпасы, в том  числе  много  ручных
наступательных гранат РГ-42 и РГД-43  (кажется, так они назывались), которые
в отличие от оборонительных Ф-1 имели небольшой радиус убойной силы осколков
и предназначались
     в основном  для применения на ходу, значит,  как правило,  в  штурмовых
атаках.  На каждое  отделение  получили  по  одной  противотанковой  гранате
РПГ-40. Значит и здесь возможна встреча с танками.
     Хочу  обратить внимание читателя  на  то, что  наш  батальон  постоянно
пополнялся новым оружием в достаточном количестве.
     У нас  уже были еще  не широко применяемые в войсках новые автоматы ППШ
вместо  ППД.  Получили  мы  и  новые  противотанковые  ружья  ПТР-С  (т.  е.
Симоновские) с пятизарядным  магазином.  И  вообще  недостатка  в оружии  мы
никогда не испытывали. Об этом  я говорю потому,  что нередко в послевоенных
публикациях утверждалось, будто штрафников гнали в бой без оружия или давали
одну  винтовку  на  5-6  человек  и  каждый,  кто  хотел вооружиться,  желал
скорейшей гибели того, кому оружие досталось.
     В  армейских  штрафных  ротах, когда  их численность  превышала  иногда
тысячу человек,  как мне рассказывал уже через много  лет после войны офицер
Михайлов  Владимир   Григорьевич   (к  сожалению,  теперь   уже   покойный),
командовавший тогда такой ротой в 64-й армии, бывали случаи, когда просто не
успевали подвезти нужное  количество  оружия и тогда, если перед выполнением
срочно  поставленной  боевой  задачи не  оставалось времени на довооружение,
одним давали винтовки, а другим - штыки от них. Свидетельствую: это никак не
относилось   к  офицерским   штрафбатам.  Оружия,   в  том  числе  и  самого
современного, там всегда хватало.
     Бойцы наши немного успокоились, прошла острота обиды на нового комбата,
который не смог или не  захотел поставить вопрос перед генералом  Батовым  о
достойной оценке действий  штрафников  при выполнении предыдущей задачи. И в
первую очередь  - бронебойщиков, которых  новый  комбат  почему-то  не очень
жаловал, возвращая реляции ротного на их награждение и освобождение.
     Почему я так подробно останавливаюсь на  этом? Потому, что эта обида за
них до сих пор живет  в моей  памяти, хотя прошло уже  почти  60 лет  с того
времени.  И  потому, что  в предстоящих боевых действиях,  как  оказалось  в
итоге,  погибло  очень  много опытных  боевых  офицеров,  хотя  и  в  чем-то
проштрафившихся, но полностью осознавших вину  свою, какая бы она ни была, и
убедительно  доказавших  не  только  смертью  своей,  но  и  боевыми  делами
преданность Родине и верность присяге.
     Дальнейшие события  развивались  так, что в  течение этого дня нам даже
удалось урывками подремать. Кто умудрился сделать это сидя, кто даже лежа, в
так называемых подбрустверных нишах (вырытые вдоль окопа в нижних, ближе  ко
дну, стенках длинные норы без  верхнего  потолочного перекрытия). Отдыхать в
них можно было из-за малой высоты "потолка" только лежа.
     Те массированные артналеты, о которых нам говорили наши предшественники
по этой обороне, не заставили себя долго ждать. Видно,  у немцев здесь  было
много артиллерии, в  том  числе  и  шестиствольных  минометов, которые у нас
получили  прозвище "боровы",  наверное  из-за  того,  что звуки их выстрелов
чем-то напоминали  поросячий  визг. Их мины  с  высокой  навесной траектории
падали  в окопы  почти вертикально,  и взрывы их были  особенно  опасны  для
находящихся там. Поэтому те,  кого мы сменили, и вырыли эти  ниши для защиты
от осколков таких мин.
     Я уже говорил, что штрафники, часто рискуя своей жизнью, делали многое,
чтобы сохранить жизнь  своих командиров. И говорил уже, что  особой  любовью
всех в нашей роте  пользовался Ванюша Янин - старший  лейтенант, заместитель
командира роты, безумной храбрости офицер.
     Так вот,  чтобы во время артналетов  понадежнее  упрятать Ваню Янина от
мин  этих 6-ствольных "боровов", штрафники облюбовали для него одну из таких
подбрустверных ниш.  А  чтобы усилить надежность защиты, увеличили  эту нишу
так, чтобы кроме него поместилось еще хотя бы два человека для прикрытия. Во
время одного такого артналета опекающие его штрафники настояли, чтобы он лег
в   эту   нишу,  и  прикрыли  его,  улегшись  рядом.  Едва  успели  они  там
разместиться, как  какой-то  крупнокалиберный, тяжелый артиллерийский снаряд
разорвался рядом, земляной потолок рухнул и завалил спрятавшихся.
     Лежавший у края боец с помощью бросившихся на помощь товарищей  кое-как
выбрался из  этой  нечаянной  могилы, успели  откопать  едва  живого второго
бойца,  а  пока добрались до Янина  - он уже был мертв. Так погиб храбрейший
офицер, старший  лейтенант  Иван  Георгиевич Янин, не  получивший  ни одного
пулевого или осколочного ранения, не побывавший ни одного дня в лазарете или
медсанбате.
     Всех нас до боли потрясла его неожиданная  и  нелепая смерть. С великой
скорбью попрощались мы со своим боевым другом и отправили его тело в тыл для
достойного захоронения.
     Уже  под вечер к  нам  в окопы  пришел наш  НШ Филипп Киселев  и с  ним
начальник штаба какого-то  стрелкового  батальона в сопровождении нескольких
тоже незнакомых офицеров.
     Погоревал   Филипп  вместе  с  нами,  сказал,  что  Ваню  похоронили  с
почестями.
     А в своей поэме о штрафбате, написанной мною вскоре после Нарева, ему я
посвятил такие нехитрые строки:

     Янин Иван! Ты бессмертен, ты с нами,
     Хоть и погиб на земле нам чужой.
     Мы не забудем тебя. Мы оставим
     Место в сердцах для тебя, наш Герой.

     Через много лет  мне довелось  возглавлять военную кафедру Харьковского
автодорожного  института,  известного не только  в  СССР  своими скоростными
автомобилями ХАДИ.  Тогда в нем обучалось много  иностранцев, в том  числе и
поляков. Я  попросил  тех  из  них, кто  живет  в  районе  Пултуска-Сероцка,
попытаться разыскать во время их зимних каникул могилу Ивана Янина.
     В  то время поляки  еще  достойно оберегали  память  советских  воинов,
погибших  за освобождение  их  родины от фашистов. И  вот  вернувшиеся после
каникул студенты сообщили мне, что под Пултуском на памятных  плитах большой
братской могилы советских воинов они обнаружили  имя  "Ян Янин,  офицер".  У
меня не было сомнений, что это наш Ванюша.
     А тогда командир роты собрал всех офицеров  и доложил начальнику штаба,
что   намерен   назначить  своим  заместителем  вместо  погибшего   старшего
лейтенанта  Янина  меня, оставив одновременно и командиром взвода. Матвиенко
передал мне ракетницу и сумку с ракетами, которые раньше были Ванюши.
     Как-то  без особого  энтузиазма встретил я  это  решение. Потом Киселев
представил  нам  прибывших  с  ним  офицеров,  которые рассказали,  что  нам
предстоит  в ближайшее время  атаковать передний  край  немцев  и,  захватив
немецкие траншеи, удерживать их до подхода основных сил.
     Это было похоже на ту задачу,  которую  ставили  перед  нами, когда  мы
преодолевали по льду  реку Друть около Рогачева. Тогда  мы тоже должны  были
захватить вражеские траншеи  и обеспечить ввод  в бой других  войск.  Только
реки теперь перед нами не было.  Нарев был уже позади и преодолевать его нам
не требовалось. Нужно было не дать это сделать немцам.
     Войсковые  офицеры, уходя, пообещали,  что перед атакой придут саперы и
разминируют минное поле перед нами, если  оно там есть, и что  будет хорошая
артподготовка.
     Когда  я  довел  эти  сведения  до  своих  командиров отделений,  я  не
почувствовал, что они их как-то воодушевили. И, подстегивая свое собственное
настроение, приказал  им  бодрее довести эти  сведения  до  бойцов  и  потом
доложить мне о моральном состоянии штрафников, считая это одной из важнейших
слагаемых предстоящего успеха.
     ...Тревожно  было на душе,  как  будто какое-то  недоброе  предчувствие
глодало  сердце.  Приходили  и  дурные  мысли,  не  погибну  ли сам  в  этом
предстоящем бою. Старался  прогнать их и  сосредоточиться на  главном  - как
выполнить поставленную задачу.
     После  полуночи в окопы  действительно  пришла  группа  саперов,  чтобы
сделать проходы в минном  поле перед нашей  ротой. Меньше  чем через час они
вернулись, и их командир  сообщил,  что  перед нами мин вообще нет,  они  не
обнаружили никакого минного поля.
     Эта  весть  в мгновение  облетела  всех  и заметно  подбодрила  бойцов.
Прибывшим  к нам  полковым солдатам с  термосами,  доставившим очень  ранний
завтрак, пришлось  уйти,  не  опорожнив  их,  так как  почти  все отказались
принимать пищу перед атакой. Так уж у нас было заведено. А вот от боевых ста
граммов не отказался никто. И потому рассвета ждали уже в другом настроении.
Да и  у  меня  что-то отлегло от  сердца, будто и дышать  стало легче. Даже,
кажется, минут 20-25 вздремнул.
     Проснулся я от  того,  что стало светать  и фрицы снова  совершили свой
короткий артналет. Почти одновременно с  этим прибежал от  комроты связной с
криком: "Ротного  капитана  убило!" Я приказал этому связному  пробежать  по
окопам  и сообщить,  что ротой командую я, а моим  замом  назначаю командира
пулеметного взвода старшего лейтенанта Сергеева.
     И первое, что  мне  пришло в голову: сумею ли я  теперь командовать  не
только штрафниками,  но и  командирами взводов,  моими друзьями, товарищами.
Почему-то  мгновенно  вспомнилось,  как  с  нами,  юными   лейтенантиками  -
выпускниками  военного училища, напутственно  беседовал замкомроты,  уже  не
молодой  лейтенант  Паршин.  Мне тогда  крепко  запомнилось  его напутствие:
"Умейте  требовать  твердо,  справедливо  и  разумно.  Это  главное качество
настоящего командира. И помните: власть на дороге не валяется.  Если ее даже
только  на время обронил  командир  - ее тут же  поднимут  подчиненные". Мне
кажется, и тогда, перед атакой,  и потом, всю  мою долгую,  почти  40-летнюю
офицерскую службу, я неукоснительно следовал этому мудрому совету.
     И, не успел я  об этом подумать,  как вдруг заговорили наши гвардейские
"катюши"  и  наша  артиллерия!  Да  так  густо ложились разрывы снарядов  на
немецкие траншеи, что какая-то радостная волна захлестнула меня и на секунду
пришла  мысль,  что  недавнее  мое состояние  было не предчувствием  беды, а
какой-то слабостью духа, что ли. Стыдно стало за себя.
     Минут  через пятнадцать  артподготовка  завершилась  еще  одним  мощным
залпом гвардейских минометов.
     Над вражескими позициями вздымались  всполохи огня, фонтаны  взорванной
земли.  Во  всем  этом  бушующем  огненном вихре ничего другого  нельзя было
рассмотреть, хотя до этой  полосы дыма и огня было не более 150 метров.  Где
уж тут разглядеть "летящие куски человеческих тел", как к  50-летию Победы в
одной  из передач  российского телевидения "Моя война" фантазировал академик
Георгий Арбатов, бывший в годы войны начальником разведки дивизиона "катюш".
     Едва  только  начал чертить  небо  огненными трассами завершающий  залп
"катюшиных" ракет, как кто-то  за  нашими окопами,  упредив меня, крикнул "В
атаку!",  выпустив  серию  красных  ракет.  А  я еще  не успел даже зарядить
ракетницу. Выругав себя за медлительность, выпрыгнул из окопа.
     Первым перед окопами увидел я только что назначенного моим заместителем
командира  пулеметного взвода Сергеева. Почти  одновременно  с ним поднялась
вся  рота.  Я  это  видел хорошо,  так как  в еще  непривычной роли  ротного
командира  немного  задержался, чтобы убедиться, что сигнал атаки  воспринят
всеми.
     Но когда я бросился к  цепи атакующих, то,  пробежав метров 50 и  почти
догнав  их,  вдруг  увидел,  что у самых  ног бойцов взметаются  фонтаны  из
клочьев земли и люди падают. На моих глазах взрыв произошел под пулеметчиком
Пушкиным. Я видел  взлетевшее в  воздух колесо  его станкового пулемета и не
мог понять,  что  происходит.  Ведь минного поля нет, но  все похоже  на то,
будто люди подрываются на минах.
     И тут  подумалось, что это, наверное, прямые попадания  не  то ружейных
гранатометов  (вручную  гранату  так  далеко  не  бросить),  не  то  недавно
появившихся у  немцев фауст-патронов,  не то снарядов или мин  из неведомого
еще  нам  какого-то  высокоточного  оружия. Может,  из-за  этого  они  и  не
минировали свой передний край?
     От неожиданности на миг растерялся, но тут же с необыкновенной ясностью
сообразил, что по законам войны, утверждающим, что мина или снаряд на одно и
то  же место дважды никогда не падает, нужно перебегать через уже пораженные
места.  Бежал  и  видел,  что  бойцы пытаются,  страшно  матерясь,  пережать
порванные артерии и вены, перевязать окровавленные культи ног.
     Все, кому удалось невредимыми добежать до немецкой траншеи, ворвались в
нее,  добивая  в  рукопашной  еще  оставшихся  после такой  артподготовки  и
пытавшихся сопротивляться фрицев,  не оставляя  после  себя живыми никого из
них и  не останавливаясь  на этом рубеже.  Уже  значительно поредевшей цепью
бросились ко  второй  траншее. Уже исчез  страх, осталось только  стремление
победить.
     Наверное, артиллерия обработала хорошо не только передний край немецкой
обороны, но и ее тактическую глубину, так как и во второй траншее рукопашная
была  непродолжительной,  траншея была  просто  завалена трупами  фашистских
вояк.
     Впереди,  уже сравнительно далеко,  маячили фигуры отступающих  немцев.
Жора  Сергеев  еще  с одним  пулеметчиком  после каждой  перебежки  успевали
посылать вдогонку довольно меткие очереди.
     Видя, что уж очень мало  осталось от роты бойцов, добежавших до  второй
траншеи, я остановил всех и дал  сигнал собраться в более плотную группу. Из
офицеров  не было  взводного  Ивана  Карасева  и  командира взвода ПТР  Пети
Смирнова. Жора Сергеев, сидя рядом с пулеметом, перевязывал себе ногу.
     Невредимыми  оказались  я  и Федя  Усманов.  Будто судьба пожалела нас,
недавно только в  госпиталях почти залечивших  свои тяжелые ранения.  На мой
вопрос  Сергеев ответил, что  у него ничего  серьезного,  "просто царапина".
Бойцов осталось всего 15.
     А  из окопов  по  сигналу атаки  поднялось больше сотни! Почти 9 из  10
выбыли, а сколько из них погибло  - мы еще не знали! И основные потери  были
там, где фашисты, кажется, применили что-то новое.
     Уже было  пройдено километра полтора, непосредственно пере