гонах".  Как-то  уж  очень
витиевато он это изложил.
     Значительно  проще  через  несколько  дней  об  этом  сказал  мне  ("по
секрету") Коля  Гуменюк.  Вначале  было заготовлено  представление к  такому
высокому  званию посмертно на меня, но  как  только  Батурин узнал от  Риты,
вернувшейся  из  госпиталя, что я  жив, он тут же приказал это представление
переоформить "согласно  желанию командира  роты" на Смешного. Я  подумал:  а
может,  комбату было такое указание сверху, что в штрафбате Герой может быть
только  посмертно? А может, Батурину не хотелось, как и раньше, чтобы кто-то
в батальоне носил награду более высокую, чем у  него? (К тому времени он уже
успел получить орден Красного Знамени. Наверное, тоже за Одер.)
     Потом на этом  вечере после двух или трех тостов случилось неожиданное.
Здесь  я  снова  передам  слово автору  очерка  "Военно-полевой роман"  Инне
Руденко, которая со слов Риты записала там следующее:
     Суровый Саша был, волевой, но как-то раз чуть не потерял сознание. Было
это после ранения.
     Отмечали  Сашино   возвращение  из  госпиталя,  говорили  о  том,   как
недоставало его всем, как я его искала и ждала, какая у нас верная любовь, и
вдруг  встает наш друг и прямо в лицо двум говорившим бросает: "Вы не смеете
даже произносить  их  имена!". Оказалось, эти двое, пока  Саши не  было, уже
договорились, кто первый попытается меня "утешить". Саша  побледнел так, что
еле мы его подхватить успели.
     А  я, действительно,  потерял  на  какое-то  время  сознание  от  вдруг
возникшей чудовищной головной боли. Наверное, к этому эмоциональному фактору
добавилось и то, что  я все-таки "употребил" (правда, не водки или спирта, а
по  случаю  счастливого  "воскресения"  мне  налили,  кажется,  французского
коньяка,  который  среди  трофеев  не был  редкостью), несмотря  на  строгие
наставления госпитальных врачей. Другом  этим  оказался все тот  же  Георгий
Ражев,  который  все  больше  становился  сварливым,  склонным  к  ссорам  и
скандалам,  успевший уже  солидно  хватить  спиртного до этого  батуринского
приема.    Его   болезненное   воображение,   подогретое   винными   парами,
нафантазировало какую-то жуткую картину  из  неправильно  понятой услышанной
фразы, где речь шла о том, как они сокрушаются о случившемся и каким образом
лучше успокоить,  утешить молодую  вдову на сносях. За эти  последние недели
Георгию удалось устроить не один скандал и среди офицеров подразделений, и в
штабе.  И все на почве  "злоупотребления". На следующий день его в батальоне
уже не было.
     Решение комбата Батурина об откомандировании Ражева сложилось несколько
раньше.  Тогда,  перед   Одером,  его  внезапная  замена  Сережей  Писеевым,
оказывается, была связана с письмом
     Ражева-отца, полковника, занимавшего какой-то видный пост в
     5-й  Ударной  армии,  наступавшей южнее нас, с Кюстринского  плацдарма.
Сердобольный папаша, узнав, вероятно, от сына, что тот готовится форсировать
Одер,  прислал комбату 8-го ОШБ просьбу  не посылать его чадо  в предстоящие
бои, чтобы, не дай  Бог, в самом конце войны оно, уже  имевшее  и  ранения и
тяжелую контузию, не погибло.  Конечно,  отца понять можно, каждому родителю
всегда хочется, если такая возможность имеется, хоть чем-нибудь уберечь свою
кровинку. Ну, а тут возможность была: ведь по штату офицеров было  на четыре
роты, а воевать шла одна.
     Эта его последняя выходка, видимо, переполнила чашу терпения в общем-то
флегматичного Батурина, и Георгия  так  срочно откомандировали к отцу, что к
утру  его  уже не было  в  батальоне.  Уехал  он  не попрощавшись. Наверное,
все-таки стыдно было. Через много  лет после войны, когда я разыскивал своих
друзей-однополчан, вернее "одноштрафбатовцев", нашел и его в Пензе, и  почти
до самой его кончины мы переписывались. Все-таки совместная фронтовая  жизнь
и  пережитые опасности сближают  сильнее, нежели разделяют случаи типа того,
каким был тот первомайский скандал близ Берлина. Потом его  письма перестали
приходить, и через несколько лет на мой  запрос  в военкомат  пришел  ответ:
"Капитан  в  отставке Ражев Георгий  Васильевич  умер  14  мая  1993 года  и
похоронен  на Аллее Славы города  Пензы". Наверное, все-таки тогда (у  нас в
ШБ) у него были срывы, а остальную часть жизни он прожил достойно.
     В те  дни штаб батальона несколько  раз  менял место  дислокации (и все
вокруг  Берлина).  В   бой  наши  подразделения  больше  не  посылали,  хотя
пополнение  штрафников  все еще  поступало.  Война  кончалась,  но, будто по
инерции, трибуналы продолжали работать.
     Мой верный Путря трогательно, со слезами искреннего сожаления на глазах
простился с нами и уехал в распоряжение Отдела кадров фронта уже лейтенантом
(я даже подарил ему свои погоны, убрав с них лишние  звездочки). А  там его,
наверное,  сразу (или  вскоре после Победы) и уволили в запас. И я  был рад,
что приложил  руку к тому, чтобы сохранить ему  жизнь,  а  то  едва ли он бы
выжил на Одере.
     Тот мой ординарец, что был у меня на Одере, погиб  на  плацдарме. Путря
завершил свой  штрафбатный  срок.  И  теперь  по распоряжению комбата  вновь
прибывающих  штрафников  назначали  ординарцами  к  офицерам,  и не  имеющим
подразделений.  Ко  мне  прикрепили капитана-артиллериста  Сергея (не  помню
точно  фамилии, кажется  -  Кострюков). Это  был москвич  среднего роста,  с
тонкими  чертами лица,  выдающими  в  нем  потомственного  интеллигента.  Он
прекрасно  играл  на   пианино  и   вообще  был  музыкально  и   литературно
образованным человеком. Вот  не помню  только, в чем он  перед  самым концом
войны проштрафился.
     Так случилось,  что  этому пополнению не пришлось вступить в бой, хотя,
несмотря на это, по шесть-семь часов боевой подготовки ежедневно у них было.
А судьба у них сложилась так, что, наверное, все они вскоре по случаю Победы
были амнистированы. Сергей оставил мне свой московский адрес. И в мой первый
отпуск в конце 1946 года, когда мы с Ритой проездом через  Москву на Дальний
Восток впервые попали в столицу нашей  Родины и в первый раз увидели Кремль,
Мавзолей,  Красную площадь,  то  все-таки выбрали время  навестить  заветный
московский адрес,  однако дома  Сергея не застали -  он где-то недалеко  под
Москвой   продолжал  служить.   Но  встреча   с  его  родными,  которым  он,
оказывается, рассказал о нас, была сердечной и приятной.
     2 мая пал Берлин! До окончательной Победы оставалась какая-то неделя, а
4 мая  Батурин с Казаковым  где-то добились разрешения совершить  поездку  в
Берлин, к рейхстагу.
     И снова,  как в Рогачеве,  Бресте и  Варшаве,  в  штурме Берлина  мы не
участвовали, а только каким-то образом обеспечивали этот  штурм ценою многих
жизней. Как и в Варшаву, так и сейчас в Берлин вошли в еще горящий город...
     Ехали  по  берлинским улицам  долго,  петляя по ним из-за  того, что во
многих  местах  они были  завалены  обломками  разрушенных домов,  подбитыми
танками и орудиями. Впечатление от этой столицы фашистского рейха мрачное. И
не  только,  а  может, и не столько  от  разрушений и  других  следов войны.
Большинство  улиц   какие-то  скучно-прямые,  и   вообще  планировка  города
показалась утомительно-правильной.
     ...Множество зданий  хмурятся  подслеповатыми  или  выбитыми окнами, из
которых свешиваются белые простыни вместо флагов капитуляции. Но это оттуда,
где окна  или уцелели, или их уже чем-то позатыкали и там чувствуется жизнь.
Многие  двери снесены  вместе  с  частью прилегающих стен,  и  дома щерятся,
словно  беззубые  рты  дряхлых  стариков. Уцелевшие стены домов  однообразно
грязные, серые какие-то.
     Изредка появляются на улицах или выглядывают из редких окон домов люди,
с  первого  взгляда  тоже   однообразные,  одинаково  потертые,  что  ли.  В
большинстве это женщины, глубокие старики и любопытная, как у всех  народов,
детвора.  Кое-где   попадаются  и  уцелевшие,  но   затаившиеся  в  подвалах
разрушенных   зданий  или  старики  -  "фолькштурмовцы",   или   пацаны   из
"гитлерюгенда"     с    потерянными     взглядами,     выловленные    нашими
солдатами-патрулями.  А ведь они  надеялись  отстоять  на краю  гибели  свой
"тысячелетний" рейх. Многие из  них положили головы  ради  бредовых идей  их
бесноватого фюрера. А  эти  притаились было,  чтобы переждать, сменить  свою
военную форму и затеряться в массе людей гражданских.
     Помню, подъехали мы со стороны реки Шпрее и уперлись в обрушенные фермы
моста через нее. Объезд искать не стали, а карабкаясь по этим фермам, нижняя
часть которых местами была погружена в воду,  перебрались  на другой  берег,
прямо  на  площадь  перед  рейхстагом  и подошли к нему. Кое-где из  выбитых
больших окон этого мрачного здания еще вился дымок и тянуло гарью. И никакой
величественности! Над  разрушенным скелетом  бывшего стеклянного купола реет
красный  флаг -  наш, советский,  флаг!  Но это  не просто флаг,  это  Знамя
Победы! Широченная лестница главного  входа и многочисленные колонны избиты,
испещрены, словно оспинами, следами осколков и пуль.
     Нашу  небольшую группу встретил молодой лейтенант,  с которым о  чем-то
переговорил комбат Батурин. Дав нам команду подождать, он ушел внутрь с этим
офицером.  Вскоре  лейтенант вернулся  и разрешил  нам войти. В это  время в
зале, куда мы вошли, было совсем немного людей, а наш комбат стоял невдалеке
с  такого  же  небольшого роста,  но,  в отличие  от  кругленького Батурина,
поджарым, худым полковником, и тот, живо жестикулируя, о чем-то рассказывал.
     Как  я потом узнал,  этот полковник был командиром  того полка, который
штурмовал рейхстаг, и теперь назначен его Военным Комендантом.
     Причуды судьбы свели меня с ним уже  более чем через 30 лет  после этих
дней,   когда   я,   будучи   начальником   военной   кафедры   Харьковского
автомобильно-дорожного института, проводил военные сборы студентов при одной
из  воинских  частей  в  украинском  городе  Черкассы. И там перед принятием
студентами  военной   присяги  мне   порекомендовали   пригласить   на  этот
торжественный  ритуал  Героя  Советского  Союза  полковника  Зинченко Федора
Матвеевича.
     Что-то  уж  очень  знакомое  показалось  мне  в чертах  и жестах  этого
полковника,  и  когда он  представился  как  командир  полка,  штурмовавшего
рейхстаг, я  сразу узнал  в  нем того первого советского военного коменданта
рейхстага.  Несколько  лет  после этой  встречи в  Черкассах  мне доводилось
встречаться с этим неординарным и интересным человеком и каждому из нас было
что вспомнить из тех грозных событий.
     А тогда, в сорок пятом, когда мы вошли в рейхстаг, его стены, колонны и
другие архитектурные детали, частично разрушенные, закопченные, всего только
через  два  дня после  взятия  рейхстага были  уже  расписаны  и краткими, и
пространными  автографами  советских воинов, даже на высоте, доступной  лишь
гигантского роста человеку. А  писались они и мелом, и обломками кирпичей, и
обгоревшими головешками.
     Подтащили  мы с Петей Загуменниковым (он накануне вернулся в  батальон)
какие-то обломки  бетонные и ящики обгорелые к стене, забрался  я  на них, а
Рита  и Петр поддерживали меня с двух сторон, чтобы не свалился. И  какой-то
обугленной палкой вывел: "Александр  и Маргарита  Пыльцыны. Дальний Восток -
Ленинград - Берлин".  И росчерк за двоих.  (Замечу, что тогда Рита  была еще
Макарьевская.)
     Мы набивали карманы обломками  штукатурки, осколками  камней и кирпичей
на память, как сувенирами и для себя, и для тех, кому не довелось  поехать с
нами к рейхстагу, и для потомков. Жаль, не сохранил  я ни их, ни  той ложки,
изуродованной пулей, ни  даже пули, вынутой из моей ягодицы уже после войны,
год спустя после ранения под Брестом.
     Почему-то не  было  тогда  особого стремления хранить эту  вещественную
память о войне. Помнилась она по ранам и не только телесным, но и сердечным,
душевным. И, казалось, этой вот памяти  вполне достаточно  на всю оставшуюся
жизнь. И верно, хватило,  если я пишу эту книгу почти через 60 лет после тех
огненных лет, дней, ночей.
     ...К вечеру возвратились. Надо сказать, что еще два дня тому назад Рита
где-то нашла белого кролика и приютила его у нас.
     И надо же, он оказался настолько ручным, что сразу привык к ее рукам и,
наверное до этого  уже приученный, любил лакать пиво, которого  у  нас  было
достаточно. Утром эта пушистая животина  взбиралась на спинку кровати, чтобы
в удобную минуту юркнуть под перину.
     Так вот,  когда мы возвратились из Берлина, наш юркий кролик  сидел под
стулом неподвижно, и  изо  рта  у  него  торчала длинная толстая макаронина.
Видимо,  он  нашел ее и стал постепенно  заглатывать,  пока она не  уперлась
где-то внутри его.  Рита испугалась,  взяла его на руки и осторожно извлекла
эту  макаронину.  Как повеселело  это  забавное  существо! А  когда приходил
поиграть на пианино мой  новый ординарец Сергей Кострюков, Рита сажала этого
зверька на  край клавиатуры, и  он  "внимательно  вслушивался" в  звуки.  По
окончании игры, увидев какую-нибудь приманку на другом конце  клавиатуры, он
прыжками  преодолевал  всю  черно-белую  дорожку   клавишей,  вызывая  почти
аккордные звуки.
     В общем, будущая мать забавлялась с ним, как с ребенком. Между  прочим,
когда родившийся у  нас вскоре после Победы малыш немного подрос, первой его
любимой живой игрушкой тоже был кролик и тоже беленький, пушистый.
     Со дня на  день мы ждали капитуляции Германии, и я тогда вспоминал, что
давно, еще  в 1944 году, написал  стихотворение,  в  котором были  слова: "и
весной, в начале мая, прогремит  Салют Победы над  землей!". И весна  уже  в
самом разгаре, и начало мая уже обозначено, а Победы все нет и нет...
     Наш помначштаба  Валерий  Семыкин  вывел  от  дежурившей  круглосуточно
радиостанции наушники к Батурину, его замам, Киселеву, к нам  с Ритой  и еще
кое  к  кому. Включить  их радисты  должны, как  только появится сообщение о
Победе.
     И этот миг наступил в ночь на 9 мая! Вскоре после 12 ночи вдруг влетает
к  нам связист и кричит: "Победа, капитуляция, ура!". Не успели мы  одеться,
как на  улице уже гремел Салют Победы. Люди  бросались друг к другу, тискали
друзей  в объятиях, целовались, многие плакали, не  стесняясь  слез радости.
Стреляли все, кто из  пистолетов,  кто из  автоматов и  пулеметов. По-моему,
даже громкие выстрелы из ПТР были слышны. В небо взвились сотни самых разных
по калибру, и серийных, и цветных и даже дымовых ракет, которые в освещенном
этим  фейерверком небе тоже были хорошо видны.  Небо от края до края чертили
трассирующие  пули. Нечего  теперь было их экономить! Я тогда еще подумал: а
куда же пули  падают? Ведь  в  какое  бы  бездонное  небо  их  не выпускали,
падать-то им  все  равно на землю,  хоть и немецкую,  но  плотно  заселенную
людьми. И как же  они, падая с огромной  скоростью,  минуют и  тех,  кто  их
запускает  вверх, и вообще любых, в том числе и  мирных немцев? Конечно,  не
хотелось  бы, чтобы от этого  фейерверка в  эту первую  бессонную ночь  мира
кто-нибудь погиб, как на войне.
     Ближе к  рассвету, растратив  почти все запасы  огневых средств,  стали
постепенно собираться к  штабу. Вышли Батурин с Казаковым, поздравили всех с
окончанием  войны, и  комбат  объявил,  что в 12  часов  дня  по московскому
времени  на  местном  стадионе будет  торжественный обед в честь Победы  для
всего батальона. Приказано было даже устроить стол и для штрафников.
     Все как-то внезапно помолодели,  а наш доктор Степан  Петрович Бузун по
случаю Победы даже сбрил свою  старомодную  бородку и ко всеобщему удивлению
оказался совсем еще не старым мужчиной.
     Речи  говорили  все. Кто кратко,  кто многословно, но в  словах каждого
была и радость  Победы,  и  боль потерь, и вера в долгое  мирное будущее,  и
надежды на светлое, счастливое завтра. А  каждая речь завершалась  тостом, и
считалось добрым  знаком  каждый  тост  сопровождать полной  чаркой. Видимо,
предугадав это, на стол поставили не стаканы и кружки,  а по-мирному - рюмки
(и  где  их  столько  набрали?). Но тем  не  менее,  многих, что  называется
"развезло". Видимо,  хорошо "расслабился" и  Батурин, если он  вдруг отозвал
меня в сторону и "по секрету" сообщил то, о чем я давно догадывался.
     Оказывается,  тогда,  на  Наревском плацдарме генерал  Батов  вроде  бы
распорядился пустить мою роту в атаку через минное поле. И хоть я  уже давно
убедился в справедливости своих догадок и мою голову сверлила мысль, уж не с
подачи ли  самого Батурина генерал Батов принял такое решение, это сообщение
ошеломило меня и снова мною овладело состояние странно острой  головной боли
и какого-то помутнения в глазах. И опять я посчитал причиной этого несколько
выпитых чарок, хотя Рита строго следила, чтобы мне кто-нибудь не налил водки
или, тем более, спирта, и сама наливала мне какое-то слабое вино, которым ее
заботливо снабдил наш Степан Петрович.
     Мы, фронтовики, часто, еще до Победы (а теперь - тем более) примеряли к
себе возможное  послевоенное время,  рисуя  его в самых радужных красках. Но
главное -  все  мечтали поскорее вернуться в родные пенаты, "под крышу  дома
своего".  Мы и теперь,  спустя  столько лет после того памятного Дня Победы,
еще чаще примеряем настоящее к своему прошлому. И столько совпадений в наших
судьбах:  и  детей  вырастили,  и внуков, и  правнуков  понянчили, и  делами
послевоенными  не  ударили  в  грязь   лицом...  Но,  наверное,  еще  больше
несовпадений.  Особенно  после  того,  как   в  Беловежской   Пуще  уже  без
фашистского  вторжения  была  разрушена,  раздроблена  наша  Великая  единая
Родина, ради чести которой, ради свободной жизни и избавления от фашистского
рабства  ее  были  принесены  в  жертву  многие  и  многие  жизни  и  судьбы
человеческие.
     Итак, кончилась безумно долго шедшая, страшная война. А что дальше? Как
сложится  судьба? Не все  поедут домой, армия еще нужна. Кому-то из офицеров
(а  у  нас  в  батальоне  теперь почти  все офицеры) придется  и  продолжить
почетную  воинскую службу. А  штабы всех рангов  уже получили распоряжения и
разнарядки готовить соответствующие представления на офицерский состав: кого
уволить, кого оставить, а кому еще добывать Победу над Японией!
     Спустя  много  лет в  очень известном  кинофильме "Белорусский  вокзал"
прозвучала  песня  Окуджавы о  "Десятом  десантном  батальоне", которую  мы,
бывшие штрафбатовцы,  приняли как свою - о нашем  Восьмом отдельном штрафном
батальоне, и к
     40-летию  Победы,  когда мне удалось  разыскать  и собрать  в  Харькове
десяток однополчан, то несколько переиначенную мной  эту  песню мы  пели как
свою.  И  были там такие слова:  "Уходит в ночь на  Рогачев  отдельный,  наш
Осиповский смелый батальон".  А за словами "Нужно нам добыть победу, одну на
всех, мы за ценой не постоим" шел наш куплет:

     В атаках тех смертельных
     и мат, и хрип, и стон -
     то в рукопашную идет отдельный
     отчаянный, железный батальон.

     А дальше соответственно боевому пути 8-го ОШБ шли слова:

     От Курска до Днепра, на Вислу через Брест,
     до Нарева и Одера мы шли, несли свой крест.
     Хоть похоронен кто-то где-то,
     но и теперь непобедим,
     и кровью смывшая вину победа
     нам всем нужна, мы за ценой не постоим.
     Бессилен вихрь шрапнельный,
     и неспособен он
     поставить там заслон, где шел отдельный
     Восьмой наш офицерский батальон.

     А потом, уже к  50-летию Победы, когда скорбь по утраченной в Беловежье
нашей Великой Родине, СССР, была  острой и  глубокой, сами  собой  сложились
следующие строки:
     Победе 50. Пройдут еще года...
     Мы чести офицерской не уроним никогда!
     На склоне лет пришли к нам беды -
     былой Отчизны больше нет.
     Такой ценой добытую Победу
     распнули, предали, остался бледный след...
     А нынче срок смертельный,
     д