,
может успокоится.  И  тот "отстучал"  по  пальцам  этого  несчастного.  И он
действительно успокоился. А через
     15  минут  его  сердце  перестало биться.  жил-то  он все  это время  в
госпитале со своей  смертельной  раной только  ради  выполнения  солдатского
долга. Выполнил  - и умер. Какая потрясающая сила духа держала  его на  этом
свете!
     Спустя еще несколько дней я стал уговаривать Риту вернуться в батальон.
Во-первых,  чтобы  ее  не сочли  за  дезертира  (ведь  она  точно убежала!),
во-вторых, чтобы сообщить, где я, и передать так и не отправленное донесение
с  плацдарма,  в-третьих  - узнать,  чем  закончилось  дело  на  так  дорого
доставшемся  нам клочке земли  за  Одером, и в-четвертых - чтобы приехали за
мной. Мне нужно успеть к взятию Берлина!
     Как она добиралась до батальона и как снова оказалась в этом госпитале,
не знаю, но мы тут же пошли к начальнику госпиталя просить о выписке.
     Поскольку Рита уже была с ним хорошо знакома (он  только на днях вручил
ей  орден Красной  Звезды),  она  смело  пошла  к нему,  захватив  меня.  Он
неожиданно согласился, сказав, что такой медсестре он меня вполне доверяет.
     На сборы  - секунды!  Мы вышли  на  залитый  солнцем  двор, где  стояла
какая-то вычурная четырехколесная  пролетка  на рессорах с впряженной в  нее
молодой гнедой лошадью.  И мы, не теряя времени, получив у начпрода на  двое
суток хлеба и консервов, тронулись в путь.
     Удивительно  приятной была эта поездка. Я уже и не помнил,  приходилось
ли мне так вольготно передвигаться, да еще с таким очаровательным кучером!
     По дороге Рита рассказала  и  батальонные  новости.  Главное - плацдарм
удержали. После моего ранения, оказывается, отбили еще две-три контратаки, к
вечеру саперы навели какой-то наплавной мост для пехоты и легкой артиллерии,
и к нашей геройской штрафной десятке присоединилось то пополнение, с которым
Рита добралась до  Одера, и оставленные мной на правом берегу бронебойщики и
пулеметчики.  Да  и  подразделения  дивизии   вместе  со  штрафниками  стали
расширять захваченный нами плацдарм.
     Рите, когда она вернулась из госпиталя, вначале не поверили, что я жив.
Насколько  это  было  драматичным, по-моему,  удачно  откликнулась много лет
спустя на публикацию в "Комсомолке" очерка И. Руденко "Военно-полевой роман"
тбилисская поэтесса Анна Фуникова:

     ...Ей говорили - муж погиб,
     и Одер стал его могилой;
     Холодная, седая зыбь
     волною труп его укрыла.
     Друзей не слушала жена.
     "Не верю. Он живой", - сказала.
     Друзья решили, что она
     рассудок в горе потеряла.
     Не верит вести: мужа нет,
     найти любимого решила...
     Самой лишь девятнадцать лет -
     под сердцем первенца носила.
     А мужа много дней подряд
     она средь раненых искала...
     И, оказалось - жив солдат.
     Недаром сердце подсказало!
     Когда взглянула в зеркала
     она, платок с волос снимая, -
     Стояла в глубине стекла
     чужая женщина. Седая...

     ...Кто-то  из друзей  шепнул ей тогда, что уже заготовлены  похоронка и
документы о представлении меня посмертно к  званию Героя Советского Союза. У
меня какое-то двоякое чувство возникло от этой вести: и вроде очень приятно,
но лучше, уж коль остался жив, то прижизненно.
     А если посмертно - то очень  достоин  этого, хотя и  штрафник,  капитан
Смешной!  Пусть  бы  это  был  за  всю  войну в боевой  истории нашего  8-го
штрафбата  единственный,  но  показательный  случай  штрафника-Героя.  Своей
героической смертью, считал я, он это высокое звание заслужил.
     Однако радость переполняла меня не от этого сообщения, а от того, что я
жив и  что третью похоронку на своего  последнего сына моя  мама не получит,
что  вот этим весенним днем под веселый цокот копыт я еду по дороге, местами
густо обсаженной цветущими  деревьями. Как прошлой весной в Белоруссии. Даже
красивее, наверное потому, что весна эта, по всему видно, победная! И вообще
казалось временами, будто нет уже войны, такая благодать!
     Навстречу  нам  то  и  дело  попадались группы освобожденных  из плена,
концлагерей  и  фашистского  рабства -  мужчины  и  женщины,  и  даже  дети,
исхудавшие, изможденные, но со счастливыми улыбками и  оттаявшими взглядами.
Они приветливо махали нам руками и кричали слова благодарности.
     По  какому-то  понтонному  мосту  переправились  через   широкую,  ныне
спокойную гладь  Одера. И  я,  наконец, догадался спросить  Риту, куда же мы
едем, как и где найдем свой батальон. Она сказала,  что  часть дороги ей уже
знакома, а потом достала карту, которую дал ей Филипп Киселев, наш начштаба.
На  карте этой  жирной красной  чертой  был  обозначен (или,  как у  военных
принято  говорить,  "поднят") маршрут до  какого-то городка. А там мы должны
будем спросить у военного коменданта дорогу, если не застанем своих.
     Не буду описывать всей этой длинной  дороги, коснусь только  нескольких
примечательных событий  на нашем пути. Выехали мы из госпиталя, кажется,  28
апреля,  а  батальон  догнали  к  середине  дня  1  мая  где-то  за  городом
Фрайенвальде, в одном из северных пригородов Берлина.
     Почти в  каждом  доме, да и почти  из каждого  окна свешивались большие
белые  флаги-простыни  в  знак  безоговорочной  капитуляции.  На  улицах уже
появилась немногочисленная ребятня,  усиленно загоняемая  взрослыми  в дома,
как только появлялись наши военные машины, везущие солдат, и другая техника,
а тем более - танки.
     Иногда попадались и большие  колонны монотонно шаркавших ногами, понуро
шагавших пленных немцев под конвоем советских солдат. Скорбно глядели на эти
толпы  местные жители. Я  почему-то  не  заметил  ни  одного  случая,  чтобы
какая-нибудь  сердобольная  "фрау"  попыталась  передать  краюху  хлеба  или
картофелину пленному, как  это  бывало,  даже  под угрозой конвоиров,  когда
фашисты гнали по  украинским  или белорусским селам наших солдат, попавших в
плен.  Ну,  что  же,  у  каждой  нации,  как  теперь принято говорить,  свой
менталитет, своя широта души.
     В одном месте близ дороги какая-то  пожилая немка  сторожила нескольких
коз,  пасущихся  на  первой весенней  траве. Среди  этих  коз  Рита заметила
маленького,  видимо недавно  появившегося на  свет юркого  козленка.  То  ли
заговорил просыпавшийся  в ней материнский инстинкт, то  ли ее  удивительная
тяга  к   животным,  но  она  остановила  наш  "фиакр",  подбежала  к  этому
черненькому  созданию и взяла его на  руки.  Немка, охранявшая  коз, вначале
испугалась, увидев, что солдат в юбке подбежал к этому мини-стаду. Но потом,
наверное  увидев счастливое  лицо  этой  юной  советской женщины  с  заметно
пополневшей фигурой,  поняла ее порыв и затараторила: "Битте, битте, битте",
мол,  пожалуйста,  возьмите,  если нравится.  И Рита,  счастливая,  принесла
доверчиво прижавшееся к ней маленькое существо и уселась с ним в пролетку.
     Мне жаль было разочаровывать  ее, заметив,  что  она не сможет заменить
ему мать-козу, да и потом, что она с ним будет  делать дальше. Скорее всего,
просто  кто-нибудь  потом полакомится  шашлыком  из молоденькой  козлятинки.
По-моему, даже слезы навернулись на ее  глазах,  но она поняла меня, бережно
опустила козленка  на  обочину дороги  и  тронула наш "кабриолет", постоянно
оглядываясь на  это милое  создание, которое  не бросилось к  своим козам, а
будто за чем-то родным некоторое время семенило своими тоненькими ножками за
все дальше уезжавшей от него повозкой.
     К  ночи  решили  остановиться  в  каком-то небольшом городишке. Выбрали
более  или менее приличный  дом, хозяева  которого,  не  скажу,  чтобы очень
радушно, но, видимо, не впервой нас, советских, пустили ночевать.
     В  отведенной нам  комнате  было  все необходимое:  стол,  стулья,  две
широкие кровати с толстыми пуховыми перинами, на тумбочке стоял таз, рядом в
металлическом кувшине была вода для умывания.
     Попросили мы хозяйку вскипятить воды, чтобы попить чаю. Пожилая немка с
каким-то неживым, тусклым лицом кивнула в знак того, что понимает наш далеко
не  совершенный немецкий, выдавила из себя "яволь" и  вышла. Потом, за  годы
моей службы  в Германии я понял, что это "яволь" у них  одно из главных слов
общения. Тем временем  мы  достали  свою  провизию, вскрыли  банку  какой-то
американской  тушенки, достали сахар. Хозяйка принесла нам две чашки кипятка
и,  увидев  сахар, спросила, не хотим  ли мы кофе. По ее  глазам, так  жадно
смотревшим  на эти белые кусочки  колотого рафинада, мы  поняли, что кофе-то
она предложила  неспроста. Конечно  же, мы  договорились, отдав ей  половину
имевшегося у нас сахара. Видимо, она на такую щедрость  не рассчитывала, так
как  ее до этого  неподвижное  лицо  вдруг оживилось, и  она, не переставая,
стала повторять "данке, данке шон" и даже как-то  неловко  кланяться. Как мы
узнали,  немцы  вообще  долгое  время  сахара  не  видели, пользуясь  широко
распространенными тогда в Германии  эрзацами, в данном  случае  - сахарином.
Утром  хозяйка,  когда  мы собрались  завтракать,  принесла  нам  две  чашки
дымящегося кофе.  Уж очень похож был  этот эрзац-кофе на тот дальневосточный
ячменный да  желудевый,  из  которого  в голодном году мама пекла нам черные
лепешки или  оладьи... Но все-таки  это была не вода, а уже  напиток. Да еще
поданный добровольно и от души.
     Поблагодарили хозяйку и уехали,  покормив предварительно лошадку овсом,
который оказался в ящике под сиденьем пролетки. Рита сказала, что это ребята
позаботились, когда ее снаряжали, Валера Семыкин и Моисей Зельцер.
     Весь  день то встречались  нам  колонны пленных фашистов (сколько же их
сдалось?!)  и  толпы  освобожденных из  рабства,  то  обгоняли нас  танки  и
самоходки, автоколонны с людьми и орудиями. И почему-то не было среди солдат
оживления, оттого что видели сержанта-девушку, везущую какого-то  капитана с
обвязанной  бинтом  головой, не кричали  они  обычные в таких  случаях ранее
"воздух!",  "рама!".  Наверное, настроение  было  не  то. Берлин еще  упорно
сопротивлялся. А они ехали туда...
     Вторую  ночь провели в каком-то небольшом городке или деревне (они мало
чем отличались друг от друга). Дома за  редким  исключением были  каменные и
почти все под красной черепицей. Неплохо жили бюргеры. А хотелось еще лучше,
потому и поддержали  Гитлера в  его "Дранг  нах  остен". Теперь пришла  пора
расплаты за этот "дранг".
     ...Проснулись мы рано и, наскоро  позавтракав, тут  же выехали.  Спустя
несколько  часов подъехали к тому конечному  пункту, отмеченному на карте, и
первый  же попавшийся  нам старик-немец указал,  где находится "коммандант".
Каково же было наше изумление, когда в его роли увидели нашего  батальонного
офицера,  моего  давнего  друга  -  Петра Загуменникова!  Какая  же  радость
обоюдная была по  поводу  этой  неожиданной встречи!  Пробыли мы у него часа
два, подкрепились  вторым завтраком. Петя объяснил нам, что комендантом сюда
назначен временно и на днях его должен сменить постоянный комендант. И тогда
он снова появится  в батальоне.  Взяв нашу  карту,  Петя  отметил на  ней те
пункты, через которые должен следовать штаб нашего штрафбата.
     Пополнив с помощью доброго друга-коменданта  и свои съестные припасы, и
корм для  нашего транспорта в одну  лошадиную силу,  тронулись в дальнейшую,
теперь  уже не такую длинную  дорогу.  Решили больше  не останавливаться  на
ночлег, чтобы  побыстрее  добраться до родного дома, коим  стал  для нас наш
"восьмой отдельный".
     Ночь  прошла  под  монотонный,  усыпляющий  перестук  копыт,  и  утром,
добравшись до последней отмеченной на карте моим  другом деревни, на главном
ее перекрестке, возле небольшой кирхи увидели на аккуратном  немецком столбе
с  такими же  аккуратными  указателями  нашу  русскую,  вырубленную  топором
указку, на  которой большими цифрами черной краской написан был  номер нашей
полевой почты "07380", а чуть ниже выведено: "Х-во Батурина".
     Сомнений не было. Мы почти дома! А это уже был день Первого Мая! В душе
праздник двойной!  Сразу  вспомнилась  довоенная любимая  песня "Утро красит
нежным  светом..."  о майской Москве, и  эти воспоминания о  далеком прошлом
перемешались с представлениями о совсем близкой встрече с боевыми друзьями.
     ...Берлин доживает последние  часы, бои идут уже за  рейхстаг. У немцев
траур на лицах,  у многих - черные  повязки на рукавах.  То  ли  по погибшим
родственникам - солдатам вермахта, то ли по Берлину... А может, им  уже было
известно о самоубийстве Гитлера и Геббельса, хотя мы об этом еще не знали...
     В общем, пробираемся согласно указкам по  северным  пригородам Берлина.
Дачные места. Все в зелени, сады  в  пору буйного цветения. Но аромат цветов
забивается запахами войны: со  стороны Берлина ветром  доносятся  и  дым,  и
запах пороховой  гари,  и  характерный сладковатый привкус  взорвавшегося  в
снарядах  или минах  тола. О,  эти запахи  войны!  Как  долго  будете вы нас
преследовать после ее окончания. И во сне, и наяву...
     Хорошо  уже   слышно,  как  перекатывается,  словно   недалекая  гроза,
орудийный грохот. Самолеты волна за волной идут  на Берлин. Ему  недолго еще
огрызаться. Как мы узнали у Пети-коменданта, бои там идут уже с 26 апреля.
     Да, долгим, тяжелым ты был, наш  путь к фашистскому логову.  Это легкие
победы  делают победителя заносчивым.  А  у нас, добывших уже близкую Победу
страшными  потерями,  величайшим  героизмом, напряжением  всех  сил  своих и
самоотверженностью,  у  нас, живых,  возникает  только необычайная гордость.
Гордость  за то,  что  нам это, наконец, удалось, за то,  что  и  наша кровь
пролита  в боях не  напрасно.  Мы с первых  дней войны  свято и непоколебимо
верили, что "наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами".
     А вера именно в правоту своего дела и  была душой нашего народа. Из нее
исходил и всеобщий героизм советских  людей, массовые подвиги на фронте и  в
тылу.
     И если раньше мы уверенно говорили: "будет и на нашей  улице праздник",
представляя его еще где-то (по военным меркам) очень далеко, то теперь  этот
праздник, добытый огромными жертвами  народа  нашего, был уже совсем  рядом,
его  приближение  чувствовалось,  кажется,  каждой  клеточкой  тела,  каждой
частицей души, с каждым ударом живого метронома - сердца человеческого.
     Вот  в  таком  приподнятом  настроении  мы и  добрались до штаба нашего
родного  штрафбата.  Сердце мое  колотилось настолько учащенно, что возникла
непривычная еще, резкая головная боль.
     Увидели нас  находящиеся вблизи офицеры, бросились к нашему  тарантасу,
буквально на руках стащили обоих на землю грешную. Объятия до хруста костей,
поцелуи, рукопожатия.
     Филипп  Киселев, видимо заметивший нашу  усталость (Рита успела сказать
ему, что мы всю ночь не  спали, торопились скорее доехать), мое побледневшее
лицо  и  появившуюся на лбу испарину,  распорядился  оставить нас и дать нам
отдохнуть. "Все новости  потом!"  -  отрезал он.  И добавил:  "Теперь  твоим
ординарцем по его просьбе будет на несколько дней почти лейтенант Путря".
     Из этой его реплики я понял, что  Путря уже реабилитирован,  хотя позже
узнал, что  Батурин с трудом согласился на это, мотивируя свое упорство тем,
что  у Путри еще не закончился месячный  срок, который  он должен был отбыть
взамен недосиженных лет в тюрьме. Какая "пунктуальность"!
     Этот  счастливый "почти лейтенант" и отвел нас в отведенные нам покои в
цокольном  этаже  какого-то  добротного  дома. Здесь  все  было  по-хозяйски
прибрано, приготовил  он  нам и чистые полотенца, чтобы  умыться с дороги, и
как только мы с этим управились,  подал нам  обед и две вместительные кружки
молока. Оказывается, он уже сутки ждал  нашего возвращения, волновался и все
хлопотал, не находя себе места.
     Пообедав  и заметив, что головная боль утихла,  я все-таки  прежде, чем
лечь отдыхать,  решил пойти к  комбату с  докладом о  моем возвращении. А то
как-то не по-военному получится.
     Батурин  разместился,  как  и  многие офицеры,  в подвальном  помещении
большого дома, хотя  этот  подвал был  хорошо отделан и обставлен и, видимо,
служил кому-то из местных тузов комфортным бомбоубежищем.
     Комбат принял  меня  настороженно-прохладно,  выслушал  мой официальный
рапорт о  прибытии  и, не  сказав ни  слова  об  оценке  наших  действий  на
плацдарме,  велел  отдыхать,  а  вечером  вместе  с женой  прибыть  к  нему.
Несколько  обескураженный  такой холодной  реакцией  на мое  возвращение,  я
повернулся к выходу, надеясь услышать хотя бы  вслед  что-нибудь ободряющее.
Но так и ушел, не дождавшись ни слова - как и  тогда, летом, при возвращении
из госпиталя. Однако в то время он меня еще совсем не знал, а  здесь столько
у нас контактов было и на Нареве,  и после. Просто, подумал я, у него  такая
странная манера взаимоотношений  с подчиненными, ну никак не соответствующая
моим  представлениям  о  политработниках,  комиссарах,  кем  он  был  совсем
недавно.
     На  улице меня  ждали Рита, оба  Жоры - Сергеев и Ражев и еще несколько
офицеров,  среди  которых был и  один  из  помощников Киселева,  ПНШ капитан
Николай Гуменюк, ведающий наградными делами. Покрутился, что-то  вроде хотел
сказать, но так и ушел, не улучив, наверное, подходящей минуты.
     Заснул я не скоро, но все-таки поспал,  голова  немного посвежела. Рита
уже готовилась к вечернему  визиту в  дом  Батурина:  приготовила  с помощью
Путри  мой  китель,  давно  лежавший  без  дела  в обозе, погладила, подшила
свеженький белый подворотничок, отгладила свою гимнастерку,  нацепив  на нее
орден,  полученный  в  госпитале, и медаль,  которой  ее  наградили  еще  за
Альтдамм.  Ведь  все-таки Первомайский праздник, и Батурин, наверное, именно
по этому поводу "дает прием", раз пригласил нас.
     А многие уже знали, что прием этот  будет, в отличие от  встречи Нового
года, в довольно узком составе.
     Когда мы там появились, кроме комбата и его  жены были замполит Казаков
и все остальные заместители, почти все штабные офицеры, оба Георгия (Сергеев
и Ражев), а  также наш  батальонный доктор  и ротный парторг  Чайка, который
тоже,  оказывается,  был  ранен  на  Одере,  уже  на  воде,  но  выплыл,  от
госпитализации отказался и, как и Жора Сергеев, лечился у Степана Петровича.
Кто-то еще был, не помню, но первый тост, как и положено, произнес комбат.
     Говорил он  долго, в  основном о Первомае,  потом  перешел  к  недавним
событиям  на  Одере. Узнал  я, что  совершенно  невредимыми  из  штрафников,
бравших плацдарм, остались всего четыре  человека,  в том числе  и  Сапуняк,
заменивший меня после ранения. Как я был рад этому! Сказал Батурин, что всех
их без "пролитой крови" уже  восстановили  в званиях и возвратили в их части
или в офицерский полк резерва.
     Подводя  итог  этой  части  своей   длинной,  вовсе,  казалось,   и  не
застольной, речи, комбат сказал и о тех, кто представлен к правительственным
наградам. Начал с  того,  что  к званию  Героя Советского Союза  (посмертно)
представлен капитан Смешной.
     Я   тогда   подумал,   что   Смешной   проявил   поистине   героическое
самообладание,  поразительную  способность  владеть  собой  в  самых  разных
условиях, в том числе и  в  ситуации смертельной опасности. Это, по-моему, и
есть высшее проявление героизма.
     Вот сейчас,  когда я пишу эти строки, в памяти непрерывно стучат слова,
услышанные мной на одном вечере фронтовой поэзии в Харькове:

     Лежат в земле ненагражденные солдаты.
     А для прижизненных наград
     им просто жизни не хватило.

     Сколько   их,   порой   безвестных,  героев,  без   наград  полегло   в
матушку-землю, и свою, и чужую?
     Далее  комбат  сказал,  что  я  представлен  к  ордену боевого Красного
Знамени и присвоению очередного воинского  звания, при котором "одна большая
звезда  заменит  все  маленькие  звездочки  на  по