над моей головой просвистела пуля. Мне и здесь  повезло, как  часто  это
случалось  со мной. А  Смертина я не успел  заставить  присесть:  он  хотел,
видимо,  тоже посмотреть, откуда ведет огонь снайпер. И вторая пуля  угодила
Косте прямо  в  середину лба. Он  как-то  медленно сполз на дно окопа, будто
осторожно сел, поднял кверху  необычно  забегавшие  глаза, а  его губы стали
шептать  что-то  бессвязное, непонятное. Лицо  его  быстро стало приобретать
какой-то  пергаментный  оттенок.  Индивидуальный пакет  был  при  мне,  и  я
попытался  наложить  повязку  на его, казалось,  такую  маленькую  рану,  из
которой медленно струилась кровь. Сразу вспомнилось, как  нас еще в  средней
школе обучали по программе ГСО ("Готов к санитарной обороне") накладывать на
голову повязку, называемую "шапкой Гиппократа". Но ничего  не  помогло. Умер
Костя. Жаль его  было как-то  особенно.  Может,  потому, что я не  успел его
вовремя  одернуть, а может потому, что последняя минута его жизни окончилась
прямо  на моих руках,  но  мне не  дано  было понять,  что он хотел  сказать
невнятным шелестом губ, и своими выразительными голубыми глазами.
     Фамилию  же  Кости я  запомнил, наверное,  потому,  что девичья фамилия
бабушки моей по материнской  линии тоже была  Смертина. Когда  он прибыл  во
взвод, который формировался еще до выхода  на Нарев, я  даже поинтересовался
его родословной,  чтобы  установить, не  родственники ли мы. Но если  у моей
бабушки была часть  крови хакасской,  заметно были выражены  восточные черты
лица,  характерный  разрез карих глаз  и четко обозначенные скулы,  то  этот
парень был родом из Ярославля и черты  лица его были совсем другими,  какими
наделял я в своем воображении древних русичей.
     В связи с этим случаем хочется еще вот что вспомнить. У нас в батальоне
не  было принято надевать стальные каски. Считалось каким-то  шиком, что ли,
обходиться без них, хотя  они  на батальонных складах были, и наши снабженцы
не раз их нам предлагали. Не знаю, откуда пошло  это пренебрежение к каскам,
но было оно  стойким. И  мы,  офицеры, своим, как теперь видится, неразумным
примером, наверное, тоже поддерживали эту не очень правильную традицию.
     Не думаю, что в  случае с Костей Смертиным каска могла сохранить жизнь,
ведь пуля попала ему чуть-чуть выше переносицы и каска все равно не прикрыла
бы этого места. Но даже после этой трагедии касок так никто и не надевал...
     А вот еще некоторые подробности фронтового окопного быта.
     Поскольку наступала зима, а окопной жизни пока не было видно конца, мы,
как могли, устраивали свое жилье. Отрывали подбрустверные  ниши, но не более
чем  на  два  человека, хорошо  помня трагический  случай  с Иваном  Яниным.
Какими-то невероятными  путями,  включая ночные  вылазки  за передний край к
остаткам разрушенного  войной  сарая, который немцы  держали  под постоянным
контролем  и  периодически  эти  развалины  обстреливали,  бойцам  удавалось
раздобыть то обломки  досок или  жердей, а  то и целые горбыли. Добываемый с
большим  риском "строительный материал" позволял даже  сооружать примитивные
землянки, наподобие  той,  в которой размещался  я со  своей ротной  ячейкой
управления. Эти укрытия позволяли хоть на какое-то  время либо спрятаться от
мокрого снега, либо просто обогреться и даже чуть-чуть обсушиться.
     В стенке  землянки делали углубление с  отверстием наружу под дымоход и
жгли в этой "печурке" все, что может гореть: обертки  от пачек с  патронами,
какие-то щепочки, палочки, солому,  кустарник и др. Но что меня поначалу  не
только  удивило,  но  даже напугало  - жгли  в  этих  примитивнейших  очагах
обыкновенные толовые  шашки (конечно, без взрывателей!). Тол в огне плавился
и  довольно медленно  и чадно  горел,  отдавая более  или менее значительное
количество тепла. Но  страшно было то, что  если  вдруг  в  огне оказался бы
случайно  хоть один, пусть даже пистолетный,  патрон,  то  он сыграл бы роль
детонатора, и тогда... Нет, уж лучше не фантазировать дальше. Поэтому, узнав
о  таком  способе  отопления,   я  приказал   взводным   офицерам  строжайше
контролировать  этот  отопительный  процесс.  Не  дай  бог,  если  вместе  с
обертками  от   просмоленных  патронных   пачек  попадет   туда  хоть   один
патрончик!!!
     Дверей  в земляночках,  естественно, не было,  входы в них завешивались
обыкновенными  солдатскими  плащ-палатками,  плотными,  светонепроницаемыми,
поэтому, когда  не  топилась "печь",  и  когда  нужно было написать  письмо,
докладную,  или боевую  характеристику  на  бойца, пользовались, как встарь,
лучинами.
     К  тому времени  имевшиеся  в  небольшом  количестве  у  нас  трофейные
парафиновые плошки давно были  израсходованы, и идею их замены подсказал нам
Валера  Семыкин,  передавший  мне  большую  катушку  трофейного  телефонного
провода,  который  имел плотную  резиновую  изоляцию и просмоленную оплетку.
Подвешивали этот провод под потолком так, чтобы один конец его был несколько
выше  другого, и  поджигали его верхнюю  часть.  Огонь,  постепенно  пожирая
оплетку с изоляцией, перемещался вниз по проводу.  Нужно было только вовремя
потянуть обгоревшую часть провода с  катушки, лежащей  здесь же, в землянке.
Света было не  ахти  как  много, но  зато  вони, а  особенно  копоти -  хоть
отбавляй.
     Утром, выходя  из  землянки,  мы  часто были похожи не то на чертей  из
преисподней, не то  на не виданных  еще нами воочию негров. И стоило больших
трудов снегом с мылом содрать с лица эту ужасную маску. Хорошо, если выпадал
снежок,  тогда  он, свежий,  еще  не запорошенный  пороховой гарью,  был нам
отрадой.
     Здесь, в окопах Наревского  плацдарма я  встретил свой  очередной  день
рождения  -  18  ноября. Исполнился  мне  тогда  21  год.  Мы  в  войну  так
стремительно  взрослели, что, казалось, уже прожили большую,  долгую жизнь и
чувствовали себя далеко не юношами, каковыми в действительности были.
     Мой  новый  взводный Жора  Ражев сообщил  мне, что штрафники  мне,  еще
совсем юному, присвоили почетнейшее,  и не  только  по  моему мнению, звание
"батя". А кое-кто, учитывая мое  заботливое отношение  к штрафникам, которое
во мне  воспитали своим  примером  и  комбат Осипов,  и генерал  Горбатов, и
маршал Рокоссовский, называли меня еще теплее - "штрафбатя". Не скрою, очень
лестным для меня было  это сообщение. Это уже  потом я  догадался  отрастить
усы,  чтобы хоть чем-нибудь показаться старше своего,  как говорил  мне один
пожилой штрафник, "бесстыдно юного возраста".
     А с моим днем рождения совпало сообщение  об учреждении Дня артиллерии,
который  должен был впредь  отмечаться  19  ноября в  ознаменование  подвига
артиллеристов в  Сталинградской  битве.  И  в  этот  день  нам,  хотя  мы  и
находились  в обороне,  ради праздника выдали  по фронтовой чарке водки. Так
что и мой день рождения отметили одновременно. И радостно было, что со своей
наркомовской  дозой пришли поздравить  меня  и  Иван Матвиенко  - бывший мой
ротный,  и Валера  Семыкин  - ПНШ-2, и  Филипп Киселев  -  начштаба, и Алеша
Филатов - зам. комбата.
     Так  что с участием  еще  и моих  окопных друзей Жоры  Сергеева и  Жоры
Ражева (в роте у нас оказалось теперь  два Жоры), да Феди Усманова, компания
оказалась  очень дружеской, теплой,  да  и  просто  по-фронтовому  братской.
Помянули  мы и Ваню  Янина,  и  всех,  кого  уже навсегда унесла  от нас эта
страшная и долгая  война, конец  которой все-таки брезжил где-то  уже не так
далеко, как год назад.
     Вскоре мне принесли  письмо.  "От  жены Вашей", - сказал  почтальон.  Я
понял, что  это от Риты.  Только немногие знали,  что  женой  я называю свою
любимую  девушку  -  ленинградку Риту, с которой  познакомился  и в  которую
отчаянно  влюбился немногим  более  года назад. И  вот с  тех пор длился наш
нескончаемый  "почтовый  роман". Опять мы  обманули  военную  цензуру, и  по
начальным буквам имен людей,  которые якобы передают мне поздравления с днем
рождения  в  ее письме, я  определил,  что  ее  госпиталь передислоцировался
недавно в польский городок Лохув, не очень далеко от нас.
     В первых  числах декабря нас вдруг  сняли с обороны, которую мы  спешно
передали какой-то полнокровной стрелковой  роте, и стали готовить к выводу в
тыл, на переформирование.
     Оказывается, Командующий фронтом маршал Рокоссовский, узнав, что "банда
его  имени"  все  еще  с  октября  на передовой,  приказал  освободить  всех
штрафников,  у которых  истекли сроки пребывания  в штрафбате,  а также тех,
которые  заслужили  своей храбростью  и стойкостью  досрочную  реабилитацию.
Радости  нашей, особенно тех, кого это  непосредственно  касалось,  не  было
предела. Жаль только, что Костя  Смертин  и многие другие не дожили до  этой
счастливой минуты. Погибли они здесь, уже в обороне.
     Быстро  собрали  мы свои немудреные пожитки и  уже  на следующий  день,
передав участок обороны соседям, были  со своими бойцами  у штаба батальона,
разместившегося  в  домике  на  краю  почти полностью разрушенной  небольшой
деревеньки. С тревожно бьющимся сердцем (ведь за  эти полтора месяца столько
между  нами  произошло!) я  пошел  докладывать  комбату строевую  записку  о
составе  роты и боевые  характеристики  на  подлежащих  реабилитации. Улучив
подходящую  минуту,  попросил  разрешения  отлучиться  на   3-4  дня,  чтобы
навестить в  госпитале невесту (Батурину  я  не  стал  лгать, будто Рита моя
жена, как говорил всем в батальоне  - мало ли как он  на это среагирует). За
меня в роте я предложил  оставить  командира  пулеметчиков Георгия Сергеева,
который в боях был моим заместителем.
     Комбат, хотя и  не сразу, но назвал населенный пункт,  в котором должны
сосредоточиться батальонные  тылы, штаб и вся моя рота в полном  составе,  и
приказал  мне быть там не позднее чем через 2 дня. А роту временно подчинить
старшему лейтенанту  Усманову.  Конечно,  он был  прав,  потому что  Сергеев
состоял в штате пулеметной роты, а не моей.
     Я  был  так рад неожиданно бесконфликтному  разрешению моей просьбы  об
отпуске, что, испросив  разрешения идти, тут же выскочил от него, окрыленный
и счастливый,  с  одной мыслью -  "успеть!" и  даже не  сообразил  удивиться
такому полученному мной непредвиденному отпуску.
     Еще бы! Больше года прошло с тех пор, как мы с Ритой расстались в Уфе и
вот  теперь,  кажется, может  наступить  долгожданная наша  встреча  уже  на
фронте, и я снова увижу ее милые, лучистые глаза, светлую улыбку...
     Короткие  распоряжения Феде Усманову, который  все понял с полуслова, и
я,  схватив  вещмешок, где  был  мой сухой  паек, уже  мчался  к  проходящей
недалеко дороге,  по  которой в  обоих направлениях нет-нет  да  и проходили
автомашины. Сориентировавшись по карте, определил, что при удачном  стечении
обстоятельств  смогу  сегодня  же  на  "перекладных"  попутках  добраться до
Лохува. Первая же остановившаяся машина  оказалась просто  подарком судьбы -
она ехала в тыловой район фронта и именно через Лохув. Фатальное везение!
     Уже через несколько часов мы въехали в этот небольшой городишко.
     Бросился я  к первой  попавшейся  повозке,  запряженной какой-то  тощей
лошаденкой, которой управлял совсем молодой солдатик (почему-то без  погон),
и  спросил  его,  где  размещается госпиталь.  Я  целый  день не  переставал
удивляться,  как мне везло, но здесь  моему удивлению уже не было предела. В
солдатике этом  я  с трудом, но узнал ритиного брата Стасика, уехавшего, как
оказалось,  тайком  с  ней и  со  своей мамой, врачом,  на  фронт. Он  тоже,
кажется, узнал меня  и  на  мой  вопрос  ответил вопросом: "Вам  нужна  Рита
Макарьевская?"  Я бросился к  нему, обнял  его щупленькую фигуру,  вскочил в
повозку, и он не спеша повез меня к госпиталю, хотя мне хотелось спрыгнуть и
бежать туда, куда он мне укажет.
     Вскоре мы подъехали к  группе  домов,  в один из них  вбежал Стасик, но
быстро выскочил оттуда  и сказал, что Риту не выпустили, там какие-то важные
занятия проводит сам начальник госпиталя, а Рита сказала, чтобы мы шли к ним
домой.
     Меня удерживало  от принятия этого  приглашения  наличие  тех проклятых
насекомых, которые не только испортили  нам  всем и  так  несладкую жизнь  в
окопах,  но  еще  и  ставят  меня  в ужасно неловкое положение  перед  давно
ожидаемой и  безмерно желанной встречей. Вообще-то именно из-за этого я и не
рассчитывал  здесь  задерживаться, хотя  увидеть  свою  любимую хотелось  до
безумства. И вот, наверное, это безумство и то, что с  мамой Риты Екатериной
Николаевной я был уже давно знаком, заставили меня сразу же  принять решение
честно признаться ей в этом своем несчастье, а там будь что будет, но Риту я
все  равно  дождусь и  хоть  на  улице (было в этот  день не  очень морозно)
побудем вместе.
     Пришли.  Екатерина  Николаевна  в окно увидела нас  и  выскочила, узнав
меня. Видимо,  я очень покраснел  от стыда за предстоящее признание,  потому
что она сразу встревоженно спросила, что со  мной, не  болен  ли я. Пришлось
сразу, без предисловий, выложить ей все и сказать,  что я лучше подожду Риту
здесь,  на  улице. Однако она, сразу все поняв и оценив важность предстоящей
встречи  для нас,  мгновенно  приняла  другое решение:  "Заходите, Саша,  не
стесняйтесь  этого  недуга, к  сожалению,  на фронте это  не редкость, очень
многие раненые к нам поступают с этим. Мы сейчас примем нужные меры".
     Зашли.  Она  тут  же  заставила  меня снять  обмундирование,  пройти  в
маленькую комнатку (видимо, Стасика), снять белье,  надеть белый медицинский
халат и лечь в постель, отдохнуть, пока придет Рита. Белье мое она тотчас же
стала кипятить на жарко натопленной плите, а гимнастерку  и брюки  тщательно
гладить раскаленным утюгом.
     Я не  представлял, как же произойдет наша встреча и, несмотря на  почти
бессонную  перед этим ночь (да еще и не одну!), ушедшую на  написание боевых
характеристик штрафникам, передачу района обороны и другие дела, все-таки от
волнения перед главной в моей фронтовой жизни встречей так и не заснул.
     Через несколько часов прибежала Рита. Я вскочил с постели в непривычном
для себя одеянии - в белом  врачебном халате явно не по моему росту. Видимо,
мама ввела  ее в  курс дела, и она не удивилась, увидев меня в таком наряде,
бросилась ко мне, и мы, обнявшись, долго так стояли.
     Как Рита изменилась!  Прошло  всего немногим  больше года  после нашего
расставания в Уфе,  а она так повзрослела!  Не  раз  стиранная гимнастерка с
погонами на ее ладной, чуть пополневшей после блокадной худобы фигуре сидела
ловко, вместо солдатского ремня на ней был офицерский. Такая же высветленная
от стирок юбка, туго обтягивающая ее стройные ноги.
     Мы безмерно радовались  этой подаренной нам судьбой встрече, и пока всю
ночь неугомонная Екатерина  Николаевна  вываривала  и утюжила мою одежду, мы
говорили, говорили, говорили... Вспоминали все, что произошло за этот год  с
нами до сегодняшнего счастливого вечера.
     Да, об этой встрече мечтали мы долгие дни, недели, месяцы...
     ...Теперь, когда в работе над этой  книгой нахлынули воспоминания о том
тревожном  и счастливом времени, наверное,  пришла пора подробнее рассказать
об  истории  нашего  знакомства  и  романтических отношениях,  завершившихся
фронтовой свадьбой. Этому я посвящу следующую главу своих воспоминаний.
     Сделать это мне будет  нелегко, если учесть,  что  к 40-летию Победы, в
декабре 1984 года обозреватель "Комсомольской  правды" Инна Павловна Руденко
опубликовала  в этой газете  большой,  во всю полосу очерк,  который назвала
"Военно-полевой роман". Это название  очерку она дала в пику художественному
фильму Петра  Тодоровского под таким же названием. А  фильм этот,  как тогда
его оценивали  фронтовики и  особенно - фронтовички, показался нам  попросту
пасквилем на женщин, которые на фронте, рискуя жизнью, сражались с врагом. А
в  фильме  Тодоровского женщина  на  фронте  - не  боец, а  развлечение  для
комбата.
     Так вот, Инна Павловна на  примере нашей  фронтовой судьбы  постаралась
(и, по-моему, успешно)  развенчать  взгляд  Тодоровского  на  эту  непростую
проблему. И в своем очерке подробно написала о  моем знакомстве с Ритой и  о
взаимоотношениях, переросших в  большую любовь. Любовь, выдержавшую и долгую
разлуку, и совместный боевой путь в штрафбате на последних месяцах и верстах
той длинной и тяжелой войны. Мне трудно  уйти от той канвы, той тональности,
которые  вложила  в очерк опытнейшая журналистка (понятно: о  женщине писала
женщина!). Поэтому  я  постараюсь не рисовать широкое и всестороннее полотно
нашего "военно-полевого"  романа, а попробую ограничиться  прежде всего тем,
что не вошло в очерк Инны Руденко.
     Не  знаю,  как  это  у меня  получится,  ведь  так  много  тогда  всего
произошло,   но   следующая   глава    моей   книги   в    основном    будет
лирическо-романтическая.

ГЛАВА 8
     История знакомства с  будущей женой. Любовь с первого взгляда. Адрес на
песке, Уфа. Неожиданные оперно-балетные впечатления. Фронт. Почтовый
     роман длиною больше года. Фронтовая свадьба
     А началось все с того, что  в запасном полку, стоящем в  поселке Алкино
под  Уфой,  где служил тогда я, молодой лейтенантик,  теплым летним  вечером
полковой оркестр  играл на  танцплощадке  вальсы,  а  мне было не до танцев.
Причина банальная: у молодого лейтенанта  в его 19 с небольшим лет  резались
сразу  два  зуба мудрости.  Боль  была изнуряющая, и я  бродил  за  забором,
скрывавшим танцующих,  таких же  молодых офицеров, недавно только  сменивших
петлицы  с  "кубарями" на офицерские погоны  со  звездочками. В  основном их
партнершами  были  разодетые   девушки,  работницы  расположенного  недалеко
молочного завода. Вот с этими "молочницами" крутила всласть не только вальсы
да танго офицерская молодежь - успели "закрутить" нешуточные романы.
     На  скамейке, стоящей вблизи  забора, я увидел  тихо и  горько плачущую
худенькую  блондинку,  одетую явно  не для вечера  танцев. Может, мне просто
стало ее жаль, а может, захотелось отвлечься от надоевшей  зубной боли, но я
подошел к ней и заговорил.
     Выяснилось, что Рита (так звали  девушку) - ленинградка, которой вместе
с мамой  и младшим братишкой (отец умер от голода) удалось эвакуироваться из
блокадного  города  в  Уфу,  где у  них  было  много  родственников.  Горком
комсомола  взял  шефство  над  эвакуированными  питерцами  и  чтобы  немного
подкормить отощавшую на  блокадном пайке девушку, определил ее пионервожатой
в лагерь, размещавшийся здесь же,  в Алкино, неподалеку  от нашего полка. Ее
одежда - какие-то уже неопределенного цвета лыжные шаровары, видавшая  виды,
но опрятная блуза  на  худеньких  плечах, да еще,  вдобавок, вместо  туфель,
которые были бы более подходящими для танцев, деревянные дощечки с прибитыми
к  ним перекрещивающимися  ремешками (такие вот "сабо" военной  поры)  -  ну
никак не подходила к обстановке на танцплощадке. Вот и заплакала девушка...
     Проговорили мы долго. И она успокоилась, и моя нестерпимая  зубная боль
как-то незаметно  сбавила  свой неистовый накал. Проводил  я  ее  до  самого
пионерлагаеря, а там какая-то злая  дородная тетка лет  35-40  стала  строго
Рите  выговаривать  за  то,  что  та оставила  без  надзора своих  далеко не
ангельских повадок  подопечных. Пришлось заступиться. Так я познакомился и с
начальницей  Риты.  Может,  это  и  помогло  бедной  девушке,  так  как  эта
гранд-дама стала относиться к ней помягче.
     Договорились с  Ритой встретиться назавтра.  И  через  несколько дней я
почувствовал, что уже с трудом могу дождаться очередной встречи.
     Всяких дежурств, нарядов, караулов я раньше, честно говоря, не избегал,
а даже от однообразия  службы находил  какую-то особую  прелесть  в ощущении
своей ответственности то ли за батальон, то ли за караул, то ли за пищеблок.
Так  вот,  теперь  эти наряды  ст