али  ненавистны  мне,  так  как  не  давали
возможности ежедневно  встречаться с этой очаровательной девушкой, с которой
было так интересно. В общем,  как говорится, влюбился  "по  уши"  с  первого
взгляда.
     Но  однажды она не пришла  в  назначенное время к  заветной  скамеечке.
Расстроенный, я все же заметил, что рядом, на песке, палочкой, брошенной тут
же,  был начертан... адрес: "Уфа, ул.  Цюрупы...".  Теперь оставалось  ждать
удобного момента. А у нас  в Алкино тогда в ходу был такой "юморной" стишок:
"Деньги есть - Уфа гуляем, деньги нет - Чишмы сидим" (Чишмы - это ближайшая,
в 5-6 километрах от нас узловая станция).
     Вскоре удалось  вырваться.  Нашел!  Познакомился с  ее матерью, тетками
(мужская  часть родственников была  на фронте). И в  первый  же вечер (а мне
нужно было вернуться до подъема) Рита предложила пойти в театр. В этот вечер
давали оперу,  для меня еще  незнакомое сценическое  действо.  Ленинградский
уровень культуры у моей знакомой - это я понял сразу.  Первая же возможность
- и тотчас в театр, да еще и в оперу!
     Театральный мир мне уже немного был знаком по Дальнему Востоку, городку
Облучье, где я  учился с 8-го по 10-й класс в  4-й железнодорожной школе. До
этого  мне, мальчишке  с  полустанка, из всех видов  искусств  известно было
только немое кино, в котором добровольцы  из числа зрителей постоянно должны
были крутить ручку динамо.
     Так   вот,  в  этом   городке  единственным   культурным   центром  был
железнодорожный клуб, в который иногда приезжал  с  гастролями из Хабаровска
театр  Дорпрофсожа (дорожный  профсоюз железнодорожников).  Город  и узловая
станция  Облучье  были одним  из участков  Дальневосточной  железной дороги,
поэтому  все, что там  происходило, было в  ведении  управления дороги и  ее
профсоюзов.
     Театр  этот приезжал  специальным поездом с концертами  и  спектаклями.
Должен прямо сказать, спектакли эти были истинно профессиональными, на самом
высоком, по тогдашним моим меркам, уровне актерского мастерства, а декорации
вызывали  у всех зрителей просто  восхищение  своей  достоверностью. За годы
учебы  в  Облучье я пересмотрел уйму  первоклассных  постановок.  Помню, как
блестяще  были  сыграны "Дети Солнца"  и  "На  дне"  по  пьесам Горького,  и
спектакль "Сентиментальный  вальс" (не  помню автора пьесы), "Дядя  Ваня" по
Чехову, да и многое другое.
     Кукольный  театр  тоже воспитывал  нас.  Помню, поразил  меня кукольный
паровозик,   пыхтящий  дымком   из  трубы  и  гудящий,   как  настоящий.   А
куколка-мальчик,  шагая  вдоль  путей,  заметил  лопнувший  рельс  и,  чтобы
остановить  приближающийся поезд,  разрезал ножом руку,  смочил  кровью свой
носовой платок  и им, как красным флажком, остановил поезд у самого опасного
места! Мы,  мальчишки, мечтали  о  таком подвиге  и стали специально  ходить
вдоль рельсов и носить с собой пионерские галстуки и даже ножи.
     Помню, там же, в этом клубе, я впервые увидел звуковые фильмы  "Ленин в
октябре" и "Великое зарево", впечатления от которых надолго врезались в нашу
цепкую  детскую  память. Да и  впервые увиденный мной цветной звуковой фильм
"Сорочинская ярмарка" не оставил меня равнодушным.
     Так что с искусством кино и театра я уже был, как  мне казалось, хорошо
знаком,  но  опера  была  для  меня   еще  неизвестной  формой  сценического
искусства. Я знал, что там не  говорят, а поют,  и не представлял, как я это
восприму. Но подействовало на меня это так, как я даже в самых смелых мыслях
своих и не предполагал.
     Давали  оперу  "Травиата",  где  главную  партию  Виолетты пела местная
актриса  Валеева.  Наверное,  я никогда  более  не  слышал подобного, вернее
бесподобного, голоса, не  видел такой артистичности и пластичности. Конечно,
это было просто первое впечатление. А точнее - первое потрясение! В те  годы
уфимский театр располагал хорошими силами  за счет эвакуированных из Москвы,
Киева  и  других театральных  столиц  актеров.  Даже  знаменитый  бас Максим
Дормидонтович Михайлов пел в нем. А потрясла меня именно Валеева.  А  балет!
Оказывается, Рита училась в Ленинграде  в балетной  школе,  и для  нее балет
был, а для меня теперь тоже стал,  божественным наслаждением.  Долго  не мог
забыть Одетту и Одиллию из "Лебединого озера". Да всего не перечислить.
     ...Мне  часто  в  жизни  везло. Повезло и  здесь,  еще  и в  том,  что,
вернувшись в  полк, я через несколько дней  вдруг был  командирован в Уфу на
лесопильный завод на берегу реки Белой  для обеспечения пиломатериалами нужд
полка. В этой командировке я пробыл две недели. И чего только не пересмотрел
и не переслушал за это время в уфимском театре по вечерам!
     А Рита,  увидев  мой интерес к  театру, каким-то образом  доставала  то
билеты,  то  контрамарки.  Похоже, во  всей моей  последующей  жизни  такого
интенсивного театрального блаженства я больше не  испытывал, разве только во
время 5-летней учебы в Ленинградской военно-транспортной академии.
     В общем, за эту счастливую командировку я получил неоценимый культурный
заряд  на всю  жизнь  и  так  много  узнал  о  Рите,  ее  маме,  об  отце  -
инженере-строителе  с  консерваторским образованием, лично знакомом с С.  М.
Кировым. Обладал  он хорошим голосом и часто исполнял  дома  и  на концертах
оперные арии  и  романсы.  Погоревал вместе с ними  по  случаю  его голодной
смерти в блокадном Ленинграде.
     Понял и принял образ  их жизни,  узнал их привычки  и увлечения. И  моя
влюбленность в Риту с первого взгляда уверенно и быстро переросла в большую,
огромную    любовь     к    этой    хрупкой,    светловолосой,    сероглазой
ленинградке-блокаднице.  А она  уже  работала  сборщицей  на уфимском заводе
телефонных  аппаратов  и успевала  еще ходить на  РОККовские курсы медсестер
(РОКК - российское общество красного креста).
     Мама  ее, военврач, имевшая за плечами  и годы гражданской войны в роли
сестры  милосердия, и  участие  врачом  уже  в финской  войне,  теперь  была
зачислена  в  штат  формирующегося  военного  госпиталя.  И  Рита  тоже  уже
числилась будущей медсестрой.
     А  братишка  ее, 15-летний  Стасик,  где-то  работал,  зарабатывая свою
трудовую хлебную карточку.
     Как  истый  кавалер, я искал  повода угостить чем-нибудь  Риту. Но в то
время  в  Уфе без карточек были доступны  только  конфеты-липучки, да густой
горячий сладковатый напиток, называемый "хлебным суфле".
     Все  когда-нибудь заканчивается. Окончилась и моя "лесозаготовительная"
командировка, а  вместе  с ней  и мой "театральный  сезон". Уехал я  в  свое
Алкино,  встречи   стали  снова  редкими,  а   вскоре   Рита  сообщила,  что
формирование  госпиталя заканчивается  и  через  несколько  дней  их  должны
отправить на фронт.
     Побежал я к своему командиру роты  старшему лейтенанту Нургалиеву, и он
разрешил мне съездить в Уфу, но к вечеру обязательно вернуться.
     Едва застал  их  дома.  Они  были  уже в военной форме и  собирали свои
вещички. Мне удалось помочь им погрузиться в вагон  и, не дождавшись отъезда
их  эшелона,  я попрощался со всеми:  надо  было успеть вернуться  в полк. В
первый раз  увидел  Риту и ее  маму, Екатерину Николаевну,  в гимнастерках и
впервые  не  стесняясь  поцеловал мою  солдатку в  губы,  вытер  с  глаз  ее
набежавшие  слезинки, едва  сдержав свои.  И, поскольку  уже наступал вечер,
бросился к  поезду,  тронувшемуся в направлении  Алкино,  на ходу вскочил на
подножку платформы, и вскоре мы исчезли друг у друга из вида.
     Несколько дней не находил себе  места. Не давала покоя  мысль, что  вот
она, еще не  окрепшая после блокады девочка уезжает на фронт,  а я, взрослый
мужик, которому  вот-вот стукнет двадцать, все еще в тылу, в запасном полку,
хотя  многие  мои  коллеги-офицеры уже  убыли  на фронт  вместе  с маршевыми
ротами, которые мы здесь готовили. И уже который мой  рапорт командир полка,
фронтовик,  майор  Жидович возвращает  с лаконичной  резолюцией:  "10  суток
домашнего ареста за несвоевременную просьбу".
     Домашний арест  тогда для  нас звучал  как отказ от  увольнения в те же
Чишмы или  в Уфу, да еще  удержание (как мы тогда шутили - "в фонд обороны")
25 процентов денежного содержания за каждый день ареста.
     В нарушение субординации побежал наутро прямо к командиру полка, но тот
ответил  еще  лаконичнее: "Не  спеши. Все там  будем!". Однако вскоре,  уже,
кажется,  на  мой  десятый рапорт  судьба  откликнулась:  стали  формировать
офицерскую  команду  в  резервный  офицерский  полк  округа  для  дальнейшей
отправки на фронт. А  незадолго до этого было удовлетворено  мое заявление о
приеме кандидатом в члены ВКП(б). Так что  на фронт я уже собирался если еще
не полноценным  коммунистом, то все-таки уже и не  юным комсомольцем. Может,
это событие тоже повлияло на решение командира  полка включить меня в состав
такой команды.
     Но как непредсказуемо меняются иногда судьбы человеческие! В 1960 году,
когда  с  того   памятного  43-го   прошло  17   лет,   я,   уже   полковник
воздушно-десантных войск, проходивший службу  в Костроме, после операции  по
удалению части щитовидной железы, ложусь в  ярославский гарнизонный  военный
госпиталь для  комиссования  на предмет  годности,  а вернее - негодности  к
дальнейшей службе  в ВДВ. И там встречаю в больничной  пижаме своего бывшего
командира  запасного  полка,  уже полковника в  отставке Жидовича.  Надо  же
оказаться в одном и том же месте, в одно и то же время! Ну, не судьба ли?
     И  как ни  странно, он не просто вспомнил, но неожиданно для нас  обоих
почти сразу же узнал меня.  Он, тогдашний мой  командир, оказывается, вскоре
тоже выпросился у  начальства на фронт, принял  под командование гвардейский
стрелковый полк, но  в первых же боях был тяжело ранен, долго залечивал свои
раны в госпиталях и остался дослуживать  свои армейские года до пенсии здесь
же, в Ярославле.
     Долгими   вечерами,  пока  меня  не  выписали,  признав  негодным   для
дальнейшей службы в десантниках, мы вспоминали и Алкино, и  свои боевые дела
и годы.
     Рассказал  он  мне и  о судьбе своих замов  по запасному  полку.  Майор
Родин, могучий красавец, при  повторном заходе на фронт погиб.  Подполковник
Неклюдов, нам, молодым лейтенантам, недавно сменившим петлицы  на офицерские
погоны, напоминавший  своей  аккуратной  бородкой  и  манерами  классических
представителей офицерства старой  русской армии, был тогда в солидных летах,
на фронт его не отправили, а сразу по окончании войны уволили в запас.
     Рассказал мой командир и о дочери Неклюдова, библиотекарше нашего полка
и яркой звезде  концертов полковой  самодеятельности, которые устраивались в
честь проводов маршевых рот, отправляемых  в действующую армию. Я до сих пор
помню  ее  сильный,  проникновенный грудной  голос,  ее "над полями, да  над
чистыми".  Профессиональной  певицей она  так  и не  стала, хотя,  по  моему
мнению, у нее были для этого все данные.
     Вот такой экскурс в прошлое случился  у нас в  ярославском госпитале. А
тогда,  в  43-м, после отъезда Риты  с госпиталем  из  Уфы, у нас наладилась
интенсивная переписка, настоящий  "почтовый роман". Из ее писем я узнал, что
они  обосновались  в Туле, даже помню, что госпиталь размещался в  школе  на
улице Красноперекопской. (Много лет спустя, когда после войны мне доводилось
служить близ Тулы, мы побывали здесь.)
     Уже потом, когда и я оказался на  фронте, Рита мне сообщила, что теперь
их  госпиталь  вошел  в состав  белорусского фронта. Так  еще раз милостивая
судьба  свела нас тогда  на  одном  фронте  войны,  что и позволило нам  там
встретиться и уже больше не расставаться.
     В  эту  пору  у  меня,  как  и  у  многих   влюбленных  молодых  людей,
"прорезалась" поэтическая страсть, и я писал своей возлюбленной стихи и даже
целые письма в стихах. Кое-какие те фронтовые записи у меня сохранились. Вот
некоторые из них, конечно далеко не совершенные:

     Хлипкая землянка. Злится ветер.
     Вспомнилась родная сторона.
     Ночи лунные и теплый летний вечер,
     Вальс на танцплощадке и... война.
     Много пережил за дни разлуки,
     Но не усомнился я в твоей любви...
     Мне приснилось, что ты свои руки
     Все запачкала в моей крови.
     И что ты меня перевязала
     В полутемной комнатке пустой
     Бомбами разбитого вокзала.
     То был сон... Но ты была со мной!
     А вот еще одно, из другого письма:
     Я пишу, родная, каждый божий вечер,
     Если украду у той войны хоть полчаса.
     И тогда сквозь строчки вижу твои плечи,
     Вижу твои ясные, серые глаза.
     Этот взгляд, как солнце, сердце согревает.
     Он как амулет. С ним не страшна гроза.
     В тяжкие минуты силы прибавляют
     Милые, любимые, ясные глаза.

     Конечно, примитивны эти стихи,  но даже сейчас они пахнут тем пороховым
временем,  той гарью  войны,  которой  мы дышали,  в которой  жили,  любили,
страдали.
     Я даже маме Риты,  Екатерине Николаевне  после  той памятной  встречи в
Лохуве, описанной мною  в предыдущей главе, свое признание в любви  к Рите и
просьбу о материнском благословении выразил так:
     ...А в день, когда пробьют часы Победы,
     Настанут дни спокойней и светлей,
     Мы будем вместе. Радости и беды
     Со мной разделит Рита, а я - с ней.
     Тогда отметим сразу дни рожденья,
     Которые прошли, которым еще быть...
     Теперь же дайте нам благословенье,
     Чтоб в счастье жить, всегда, всю жизнь любить...

     В  некоторых  предшествующих главах  я  так или  иначе  касался  нашего
"военно-полевого романа", рассказывал о  высоких чувствах, часто  помогавших
сохранять верность друг к другу и саму любовь, которые вселяли уверенность и
действительно прибавляли силы в самые трудные минуты.
     И теперь, спустя много лет, во мне не иссякает убежденность, что именно
эта  любовь  была тем  талисманом,  который  не  один раз  отводил  от  меня
смертельную опасность  в  столкновениях  с реальностями войны, с ее  пулями,
минами, танками, бомбами...
     Не могу не рассказать и  о том, каким "испытаниям" подвергала меня сама
Рита. Примерно с лета 1944 года она вдруг в своих письмах стала мне  писать,
что уже была замужем и  что у нее даже есть ребенок.  Я ей ответил, что если
все это уже в прошлом, то нашей любви  это не помеха, и что ее ребенок - это
наш ребенок.
     Я почти верил ее письмам, хотя  и не мог понять,  как и когда это могло
случиться.
     И даже при встрече в Лохуве этот вопрос так и остался висеть в воздухе,
хотя я  не  сомневался ни в своей  любви,  ни в  ее чувствах ко  мне. А рано
утром,  одевшись  в  выстиранное,  отутюженное,  пахнущее  свежестью белье и
обмундирование, я должен  был тронуться в путь,  чтобы  прибыть в  указанное
место не  позднее определенного  мне срока.  Да  и не в  моих правилах  быть
неточным.
     Развернул карту,  нашел  на  ней две деревушки,  Буду  Пшитоцку и  Буду
Куминьску, что  недалеко от шоссе  Брест-Варшава, между  городами Калушином,
известным  мне  еще  по  пребыванию в  госпитале,  и  Рембертувом, одним  из
пригородов Варшавы восточнее реки Висла.
     Показал  эти деревушки на карте Рите. На  всякий случай. Тем более что,
по  моим  предположениям,  я буду  там находиться не менее двух-трех, а то и
более недель.
     Нам предстояло  там в соответствии с распоряжением Командующего фронтом
маршала  Рокоссовского освобождать  "отвоевавшихся"  штрафников,  у  которых
истек срок пребывания  в штрафбате, принимать новое пополнение,  формировать
из него боеспособные подразделения и готовить их к новым, предстоящим боям.
     Как  мне поведала  Рита, в их  госпитале постоянно действовал коллектив
художественной  самодеятельности,  в котором она,  бывшая  ученица одной  из
ленинградских  балетных  школ,  считалась  ведущей солисткой  в танцевальной
группе.
     Так вот, в периоды затишья в боевых действиях, когда в госпитале не так
много раненых и нет наплыва новых, этот коллектив по планам  политуправления
фронта  "гастролирует" по  воинским частям,  находящимся  на  отдыхе  или на
переформировании.
     И  кто  знает,  не  занесет  ли  попутным  ветром  их  самодеятельность
куда-нибудь поближе к нам. (Хотя за всю войну нас, штрафников, так ни разу и
не  побаловали такой радостью.)  Тем  более  что уже  предполагался выезд  с
концертами  вроде  бы в район  города  Седлеца,  а  он  несколько  восточнее
Калушина. Вот мы и подумали, не "подкинет" ли нам судьба "ответного визита"?
Теперь уже Риты ко мне.
     В таких случаях говорят: "как в воду глядел!" К исходу  дня добрался до
указанных  комбатом  деревень,  нашел штаб.  Встретил там  нового  замполита
майора  Казакова,  назначенного  к нам  совсем недавно  вместо подполковника
Рудзинского,  которого  вроде  бы  забрал к себе на новое место  наш  бывший
комбат полковник  Осипов.  Немного удивился,  увидев  еще  нескольких  новых
офицеров-политработников,  видимо прибывших в батальон тоже недавно, но там,
в окопах на плацдарме, они не появлялись.
     Комбат,  когда я  доложил  о  своем прибытии в установленный  им  срок,
удовлетворенно  хмыкнул  и,  не спросив  даже о результатах моего "отпуска",
указал  мне  место размещения моей  роты в деревне  Буда Пшитоцка, куда  я и
направился.
     Встретили там  меня уже разместившиеся офицеры Федя Усманов, Жора Ражев
и все-таки "прикомандированный" к  моей роте командир взвода пулеметной роты
Жора Сергеев.  Здесь же недалеко разместился и командир роты ПТР, мой давний
друг Петя Загуменников, и командир минометного  взвода Миша, или как его все
звали Муся Гольдштейн. В общем, мои боевые друзья снова были рядом со мной.
     Для меня мой  ординарец,  а им  был  теперь  уже немолодой,  лет  около
сорока,  бывший капитан Николай (фамилию не  помню), облюбовал дом одинокого
поляка по фамилии Круль.
     Дом  был  неказистый,  но  нам  досталась  одна  большая  комната ("для
заседаний военного совета" роты, как выразился Федя Усманов) и две небольшие
- одна для меня,  другая для ординарца. Пан Круль, как  мы его величали, был
почему-то одинок,  ни  жены, ни детей, но на него  и его  немалое  хозяйство
работал добрый десяток батраков и батрачек, не  угнанных в немецкое рабство,
как мы привыкли видеть это в Белоруссии и на Украине.
     Тогда, в декабре 1944 года  все мы заметили, что по полям  бегает много
зайцев,   и   я   решил   воспользоваться   своими   неплохими   стрелковыми
способностями, чтобы побаловать себя и друзей зайчатиной.
     Еще в средней школе я среди немногих моих соучеников успешно сдал нормы
на  значок   "Ворошиловский  стрелок"  сразу  2-й   ступени.  А  уже  будучи
свежеиспеченным  лейтенантом, на  одном  из  первых занятий  со  взводом  по
стрельбе, чтобы показать не попавшему  в мишень красноармейцу,  что винтовка
не виновата в его промахе, я, стоя, без упора, с расстояния около 100 метров
с первого  выстрела  попал  в  фарфоровый  изолятор  на  телеграфном  столбе
проходящей невдалеке  линии  связи.  Разлетелся  этот изолятор вдребезги  на
глазах изумленных обучаемых, и провод повис в воздухе без опоры. Да и сам я,
честно говоря, не  меньше их  удивился такому результату,  хотя понимал, что
вместе  с этим  показал  дурной пример: не надо было  повреждать телеграфную
линию, да и опрометчиво рисковать авторитетом - вдруг не попал бы?
     Так вот,  14 декабря  (памятный день! Он стал одним из  самых  важных в
моей жизни!), часа в четыре после обеда я со своим пистолетом (теперь у меня
вместо  нагана был "ТТ") вышел "на охоту". И не с первого, правда, выстрела,
но все  же  уложил зайчишку. Вот с этим  трофеем возвращаюсь домой, а там!..
Смотрю, мой Николай  помогает снять шинелишки с трех девчат, среди которых и
моя Ритулечка!
     Отпросилась-таки  из своего самодеятельного ансамбля  песни  и  пляски!
Вместе с ней - аккуратненькая, с ладной фигуркой и броским восточным личиком
татарочка  Зоя  Фарвазова,  да   аккордеонистка