ольше  других нашим слушателям  нравился тот,  в
котором пелось про  каких-то  чаек над каким-то озером. Все  забылось,  даже
песня! Не забылись только бои, страшные, кровавые!
     ...Радостно было сознавать,  что  попал в руки уже знакомых  врачей,  и
сразу же родилась надежда, что с моим нынешним ранением они справятся так же
успешно и я скоро смогу вернуться на фронт.
     На носилках меня  отнесли в предоперационную, размещавшуюся в одном  из
классов небольшой  школы  или чего-то  похожего на  нее.  Из другой  комнаты
доносились  стоны, крики.  Как  оказалось, там  была  операционная.  Из нее,
перекрывая стоны раненых и голос врача, гремел отборный русский мат.
     Вскоре  все  стихло  и  оттуда на носилках вынесли  укрытого  с головой
человека. Таня мне объяснила, что у  него было очень тяжелое ранение, но его
почему-то не  брал  наркоз. И то ли  от передозировки его, то ли от  тяжести
ранения он скончался на операционном столе.
     Как я  узнал потом,  это был мой  штрафник, летчик из дивизии,  которой
командовал сын Сталина  Василий. В свое время этот Петухов много интересного
рассказывал о своем комдиве. И я  тогда  не мог даже представить, что судьба
когда-либо сведет меня с сыном нашего генералиссимуса.
     Следующим на операционный стол поволокли меня.  Вспоминаю, как какой-то
липкий страх  овладел мною. Так  не хотелось,  чтобы и со мной произошло  на
этом столе то же,  что и с моим предшественником. Именно здесь, а не на поле
боя. Одно  дело, если в похоронке  напишут  "погиб смертью храбрых в бою", а
другое дело - "умер от ран"...
     Примерно такое же ощущение  страха  я  испытал  в обороне под Жлобином,
когда  впервые на какой-то лесной поляне, где не было никаких окопов,  попал
под  артиллерийский  налет немцев. Тогда  мне  казалось, что  свист  каждого
подлетающего снаряда  -  это свист  "моего" снаряда,  который летит прямо  в
меня. И уже через несколько минут,  казавшихся  мне чуть  ли  не  вечностью,
единственным  моим желанием  было:  пусть  уж  скорее прилетит именно  "мой"
снаряд и все  будет  кончено.  Сознаюсь, что  то  был страх  сильный,  почти
животный. Но ведь  вся "хитрость" на войне  - не отсутствие боязни, а умение
преодолевать ее, подавлять в себе страх.
     Да  и  научился я  различать  свист или  шорох  мимо  летящих снарядов,
которым вовсе и необязательно было кланяться.  Ну,  а  здесь, в  медсанбате,
проявился страх какого-то другого свойства и пропал он как-то сам собой.
     Теперь   наступала   уже   другая  страница   моей  фронтовой   эпопеи,
госпитальная. О ней я поведаю в другой главе.

ГЛАВА 5
     Второе  ранение. Побег из госпиталя. Чужой орден. Обед у ксендза. Новый
комбат. Восстание
     в Варшаве. Выход на Наревский плацдарм
     ...День светлый, в окна брызжет яркое  солнце. Хирург - женщина, из-под
маски видны  только глаза и четкие линии тонких, с изломом бровей. Видимо, в
медсанбате  это  новый  человек, при  первом моем пребывании  здесь я ее  не
видел. Еще  несколько человек в ослепительно белых (так показалось мне после
многодневной  пыли и  не смывавшейся долго грязи  и копоти  на лице и руках)
халатах раздевают  меня, привязывают мои руки и ноги.  Понятно, зачем: чтобы
не брыкался во время операции. Не сопротивляюсь.
     Одна из сестер в маске, видимо уже немолодая, становится  у изголовья и
набрасывает мне на лицо тоже марлевую маску, а остальные снимают пропитанную
кровью  и  уже  подсохшую,  уж  очень  массивную  повязку, почти  шепотом  и
беззлобно  ругают того, кто  ее соорудил. А  я с благодарностью вспоминаю ту
неумелую девушку-санитарку. Все-таки кровь она остановила!
     Сестра начинает  понемногу  лить  эфир  на мою маску, а хирург  ровным,
приятным голосом говорит: "Сейчас даем вам наркоз. Вы уснете и саму операцию
не почувствуете. Так что будьте спокойны, расслабьтесь и начинайте  считать:
раз, два, три..."
     Какой-то бес  вселился  в меня, и я ответил: "Считать  не буду. Делайте
так!" Но постепенно, с каждым очередным  моим вдохом голоса окружающих стали
отдаляться. Сестра у изголовья что-то меня  спросила, но отвечать стало лень
и я  почувствовал,  что к моей ране уже прикоснулся  скальпель хирурга. Боли
никакой, будто режут не кожу, а распарывают  брюки на мне, хотя знаю, что их
уже давно сняли.
     И все. Почти мгновенно провалился в глубокий черный омут. Все исчезло.
     Уже в помещении, где лежат прооперированные, очнулся от  легких шлепков
по щекам и хорошо знакомого голоса сестры Тани: "Проснись, проснись! Все уже
закончилось".  Первое, о чем я спросил и  что меня больше всего волновало  -
как  вел себя на  операционном  столе  и  не  ругался ли матом.  И  рад  был
услышать: "Ты был абсолютно спокоен и ничем не мешал хирургу".
     Или  от  воздействия наркоза, или от безмерной усталости  за  последние
несколько бессонных суток, но я снова уснул.  Спал беспробудно остаток  дня,
ночь и только к обеду следующего дня окончательно проснулся.
     Непривычное  ощущение  непослушной  ноги  несколько  обеспокоило  меня.
Однако  мои опасения  по этому поводу  уже знакомый врач,  который  когда-то
"опекал"   мою  другую  ногу  при  первом  визите  сюда,  развеял   словами:
"Подумаешь, нервик один  поврежден!  Срастется, все  войдет  со  временем  в
норму".
     А еще этот врач сказал, что я должен благодарить судьбу за то, что пуля
прошла в нескольких  миллиметрах от крупной артерии. Если бы  этот сосуд был
пробит, то мне не суждено было бы выжить, истек бы  кровью. А если бы  на те
же несколько миллиметров пуля отклонилась в другую сторону,  то мой частично
поврежденный нерв был  бы перебит  полностью и восстановить управление ногой
было  бы даже  теоретически  маловероятно. И тогда  финал  -  калека на  всю
оставшуюся жизнь. Но судьбе, видно, угодно было снова пожалеть меня.
     А пулю из раны во  время операции, оказывается, не извлекли. Она как-то
хитро обошла кости таза, сразу ее не нашли (рентгена не было)  -  объявилась
она через  год  и стала мешать  мне  и сидеть, и лежать (вырезали  ее вскоре
после войны, совсем в другом госпитале).
     Вскоре нас, большую группу тяжелораненых, эвакуировали в армейский тыл,
в эвакогоспиталь, так как  медсанбату нужно было принимать  новых раненых, а
затем  и  менять  место  дислокации,  перебираясь  ближе  к  своей  дивизии,
продвинувшейся к тому времени вперед.
     Судя по тому, что за  эти  дни в медсанбат поступало большое количество
раненых, бои шли  ожесточенные:  из  прочного  окружения  все  еще  пыталась
вырваться группировка немецких войск.
     Наша  38-я  Гвардейская  вместе со штрафбатом к  середине дня  27  июля
надежно  заперла и удерживала  кольцо  окружения,  соединившись  с войсками,
обошедшими Брест с севера.  К рассвету  28 июля часть сил  немцев в Бресте и
окрестностях была  пленена,  но  попытки оставшихся  вырваться  все  еще  не
прекращались.
     Москва  салютовала  доблестным  войскам  Первого  Белорусского  фронта,
освободившим областной центр, город Брест, двадцатью артиллерийскими залпами
из  224 орудий!  Радостно было сознавать, что и наша кровь  была  пролита не
зря.
     Как  потом  мы  узнали,  всем  участникам  этих боев Приказом  Сталина,
Верховного Главнокомандующего, была объявлена благодарность. И впервые  нам,
воинам  штрафного батальона,  были  вручены  специальные документы  об этом.
Нетрудно  догадаться,  какое  значение  имели   эти  типографские  бланки  с
портретом  Верховного  для поднятия духа наших  бойцов, какие  положительные
эмоции ими были вызваны...
     Уже после  войны  из множества военных мемуаров  я почерпнул сведения о
подробностях тех боев, свидетелем которых из-за  ранения уже не был. Привожу
опять строки из книги Н.В. Куприянова "С верой  в победу", наиболее подробно
описывающего этот период, который прямо касался и нашего батальона.
     ...Противник силами более дивизии атаковал  части 38-й дивизии и к утру
28  июля потеснил их.  Подразделения  дивизии  (а значит,  и роты штрафбата)
сражались самоотверженно. Получив  ранения,  гвардейцы (а мне было известно,
что  и  штрафники  тоже)  оставались в  строю и  продолжали выполнять боевую
задачу.  В  уничтожении врага существенную  помощь оказала штурмовая авиация
фронта.
     Гвардейцы 110-го полка (а  с ним действовал и наш штрафбат) мужественно
и стойко оборонялись, и отбили  десять (!)  контратак численно превосходящих
сил  противника.  Его пехота и  танки, не добившись успеха с фронта,  обошли
полк с флангов...
     Далее  из  книги   явствует,  что   к  утру   29  июля,  преследуя  уже
разгромленные  и  расчлененные   в   этих   очень  сложных  условиях  группы
противника, наши войска завершили полное их уничтожение и вышли в район Бяла
Подляска. Так что за время, пока я находился в медсанбате, завершились столь
памятные  бои батальона  в  составе  38-й  Гвардейской Лозовской  стрелковой
дивизии...
     Ну,  а  в госпитале  -  снова перевязки.  Дня  через  два не  то  чтобы
разрешили, а  настоятельно рекомендовали не  только вставать, но и  по  мере
возможности двигаться. Однако нога продолжала оставаться нечувствительной  и
непослушной. Тем не менее с помощью изобретенного мною  "привода" из ремешка
я приспособился ходить довольно уверенно, хотя и не так быстро, как хотелось
бы.
     Госпиталь,  вернее  -  та  его часть,  где  были мы,  раненые  офицеры,
располагался  в  каком-то  большом  помещении,  а  наши койки  и  нары  были
двухъярусными.  Меня,  "безногого", конечно,  разместили на нижнем этаже,  а
надо мной лежал симпатичный, моих лет, тоже старший лейтенант, Николай, рука
которого была в гипсе - пуля раздробила кость.
     Познакомились, как в таких обстоятельствах говорят, случайно, но быстро
и крепко подружились. Много общего было у нас и в биографиях, и в суждениях.
Так на  войне бывает: короткая  встреча, но крепкая  дружба и память  на всю
жизнь.  Нашей медсестрой  была  татарочка Аза,  девушка образованная,  много
знающая,  с ней  было  интересно общаться. И вскоре между  Николаем  и  Азой
завязались более чем дружеские отношения. Я попросил Азу, если это возможно,
достать что-нибудь почитать, благо времени, свободного от перевязок и других
лечебных  процедур, было  много,  да  и  соскучился по  возможности  вдоволь
насладиться чтением. И  рад был безумно, что в госпитале оказалась приличная
библиотека.
     Читать я научился в очень раннем детстве. И учил меня этому мой старший
брат  Иван. В  пятилетнем возрасте я уже развлекал  своим  чтением взрослых.
Усаживали меня  вечером  на стол  перед керосиновой лампой,  и  я вслух,  не
признавая никаких  знаков препинания, читал далеко не детские книжки. До сих
пор помню книгу "Житье-бытье",  автором которой был не  то  Дорохов,  не  то
Шорохов. Содержание книги этой тоже помню, и  теперь понимаю, что она отнюдь
не была предназначена даже для более взрослого ребенка.
     А  когда пошел в  школу, то  уже  во 2-м или 3-м  классе  прочел  среди
множества разных книг  и "Айвенго" Вальтера  Скотта, и  "Всадник без головы"
Майн Рида, сокрушался и плакал о  судьбе Эсмеральды  и Квазимодо из  "Собора
Парижской богоматери". Потряс меня тогда Максим Горький "Старухой Изергиль",
и  пылающим  сердцем Данко, и своими "Университетами". "Вместе" с  Коленькой
Иртеньевым прожил "Детство, отрочество и юность" Льва Толстого. Помню, уже в
6-м или 7-м классе "выкрал" у старшего брата очень интересную книгу "Золотая
голытьба"  (автора  забыл), которую читал  запоем по ночам. В нашей сельской
библиотеке я успел перечитать все, что там имелось,  и взялся было (кажется,
еще  в   4-м  классе)  за  сочинения  Ленина.  Удивился  тогда,   увидев  на
библиотечной полке целую шеренгу его книг.
     В  домашней библиотеке отца моего были давно мною прочитанные сочинения
Гаршина, Мамина-Сибиряка,  Гарина (Михайловского) и других писателей. Как ни
предупреждала меня  библиотекарша, что мне будет трудно читать труды Ленина,
я все-таки настоял  на своем. Но с первого же тома, так ничего и не  поняв в
нем, отказался от этой идеи.
     В военном  же  училище, когда мне  довелось  из-за обмороженного пальца
ноги  несколько  дней  провести  в  казарме,  я  успел  прочитать  известные
произведения Драйзера и других писателей.
     Так  что знакомство  и приятельские  отношения  с Азой  оказались и мне
весьма кстати.
     ...Недели  через  две  в  связи  с  продвижением  линии  фронта  вперед
госпиталю предстояло перебазироваться на новое место, поближе к передовой, и
многих из нас должны  были эвакуировать  в глубокий  тыл  на  долговременное
лечение.  А это значило, что потом нас  направят  не только не в свои части,
но, может, и на другие фронты.
     Я уже говорил, что  мой романтизм  и юношеское самолюбие рождали во мне
гордость за то, что мне доверено командовать даже старшими офицерами, хотя и
проштрафившимися, вести их  в бой. И я никак  не хотел лишаться этого своего
необычного  статуса.  Да  и  у  Николая  было   настроение  после  госпиталя
обязательно  вернуться  в  свой  родной  боевой  коллектив. У  нас  был даже
разговор с  одним  солидного  возраста майором из раненых, начальником штаба
какого-то  гвардейского  полка.  Он  уговаривал  нас  обоих  после излечения
прибыть к нему  в полк на должности командиров рот, или к нему в штаб. Но мы
были непреклонны!
     Меня  это предложение  не  прельщало  еще  и  потому,  что  в  штрафных
батальонах  должность  командира взвода  и  так приравнивалась  к  должности
командира роты,  даже штатная категория была "капитан". Кроме того, денежный
месячный оклад был, как у  гвардейцев, на 100  рублей выше,  чем  в  обычных
частях, поэтому шутя мы называли свой штрафбат "почти гвардейским". И если в
обычных  и   даже  гвардейских   частях  пребывание  один  день   на  фронте
засчитывалось за три, то в штрафбатах - за шесть дней!
     И вот, чтобы избежать нежелательной для нас эвакуации, мы решили бежать
поближе к  фронту, с тем чтобы  попасть  в какой-нибудь  другой прифронтовой
госпиталь долечиваться.  Понимая, что  без  первичного  документа о  ранении
("карточки передового района")  нам  будет сложно  объяснить свое  появление
там, мы  решили попросту выкрасть эти  карточки. Но не хотелось  подставлять
под  неожиданный  удар   Азу,  у  которой   они  находились.   Уговорили  ее
содействовать  нашему побегу  тем,  что она на  некоторое  время  отойдет от
картотеки, а мы в это время сделаем свое "черное дело" и сбежим.
     Под шум и неразбериху, связанные  со свертыванием госпиталя и отправкой
раненых, мы, забрав карточки  и предварительно собранные нехитрые свои вещи,
скрылись из  виду. Смешно,  наверное, было  видеть со  стороны двух  молодых
лейтенантиков: одного с рукой в гипсе и на перевязи, а другого - ковыляющего
при  помощи странного устройства из поясного брезентового  ремня. Крадучись,
мы  хотя  и   медленно,  но  упорно  удалялись  от  расположения  госпиталя,
грузившегося в автомобили.
     Нам  удалось  незамеченными  пройти  километра  два  до перекрестка, на
котором стояла прехорошенькая регулировщица. Уговорили ее остановить машину,
идущую  в  сторону фронта, и вскоре, неуклюже  взобравшись в  кузов, мы  уже
стремительно удалялись  от своего госпиталя,  в котором провели больше  двух
недель.
     Передвигаясь с переменным успехом, "на перекладных", не всегда удачно и
нередко пешком, мы через трое суток наткнулись, уже совсем недалеко от линии
фронта,  на  полковой   медпункт  артиллеристов   и  попросили  сделать  мне
перевязку, тем  более  что под  повязкой я чувствовал какой-то зуд. Гипс  на
руке Николая решили пока не трогать.
     Сравнительно молодой, хотя и  усатый  капитан-медик завел нас в палатку
под  флагом с красным  крестом.  Когда  он разбинтовал мою рану,  я  в ужасе
увидел  копошащихся  в ней белых  жирных  червей  величиной  не  менее  двух
сантиметров в длину.
     Наверное, моя  физиономия  сказала о  моем  испуге  больше,  чем  я мог
выразить словами, потому что доктор сразу  стал меня успокаивать: "Не бойся,
лейтенант, это хорошо, что эти три дня они тебе чистили рану, убирали гной и
не дали ей сильно загноиться. Опасности никакой нет". Вычистили и обработали
рану,  перевязали  и  отпустили  с  миром,  подсказав,  в каком  направлении
двигаться  до  ближайшего медсанбата.  Каково же было мое изумление, когда я
узнал  уже  знакомый  мне  медсанбат!  Ну, опять  невероятное  совпадение  и
везение!
     Николай свой путь в госпиталь проходил через какой-то другой медсанбат,
но и меня, и его приняли хорошо. Вначале там подумали, что я  успел получить
еще одно ранение, но когда мы рассказали, какими мотивами руководствовались,
сбежав из госпиталя, нас поняли.
     Это  произошло  числа  15-го   августа.  А  уже  18-го  (это  был  День
военно-воздушного  флота)  нас снова эвакуировали в  ближайший госпиталь. На
фронте "наркомовские" 100 граммов выдавали не только в наступлении, но и  по
праздникам.  А  поскольку  это  был  праздник, хотя  мы к  авиации  никакого
отношения  не имели,  перед  отправкой  мы  пообедали и выпили положенное по
этому случаю.
     Везли нас  недолго. Не знаю,  только ли у меня случалась такая странная
череда  совпадений,  но  привезли  нас  в небольшой польский  город за  Бяла
Подляской в тот же госпиталь, из  которого мы бежали!  Перебазировавшись, он
уже принимал раненых на новом месте. Николай сразу же бросился искать Азу. И
здесь, по случаю праздника, нам перед обедом тоже предложили по 100 граммов.
Естественно, мы не отказались и от второго обеда, и от второй чарки водки.
     Не  успели  опомниться  от  случившегося,  как  нас  срочно   повели  к
начальнику госпиталя. Это был небольшого роста, будто высохший подполковник,
на   тщедушной  фигуре  которого  узкие  медицинские  погоны  казались  даже
широкими. Однако он  обладал таким  удивительно не  подходящим к  его малому
росту "громовым" басом!
     Как  он  на  нас  кричал!  Казалось,  стены  комнаты,   в  которой  это
происходило,  вибрировали и дрожали, как во время  артналета или бомбежки. И
дезертирами нас называл, и  грозился нас направить в штрафбат, поскольку уже
донес в особый  отдел  о нашем  побеге,  совестил нас тем, что по нашей вине
жестоко наказана медсестра, а для  крепости  внушения разбавлял свои  тирады
специфическими российскими сочными выражениями.
     Мне  почему-то  (может,  виной  тому  была   праздничная  двойная  доза
спиртного) все происходящее казалось, скорее,  смешным, чем грозным. В ответ
я  спокойно  ответил  ему,  что  штрафбат  мне  давно  и  хорошо  знаком,  а
дезертируют  обычно  все-таки  не к фронту, а  от фронта. Медсестра  же  тут
вообще  ни  при  чем, так как  мы  просто-напросто элементарно выкрали  свои
документы во время предэвакуационной суматохи.
     Видимо, несмотря  на свой оглушающий  бас, подполковник  был  отходчив.
Сравнительно быстро он смягчился, но все еще строгим тоном взял с нас слово,
что если нам заблагорассудится повторить наш  "подвиг", то мы поставим его в
известность. И тогда он сам поможет нам сделать это более разумно.
     Ну,  и слава  богу. Только сестричку Азу было  жаль.  Зла она на нас не
держала, так как мы втянули ее в  эту авантюру с  ее же  согласия. А радость
Азы от  встречи  с Николаем была такой бурной, такой безграничной,  что  мне
показалось, будто и хорошо, что так получилось.
     Мне  показалось, что мой новый  лечащий врач-капитан, весьма миловидная
женщина  лет,  наверное, тридцати, уж  очень внимательна ко мне. Вначале это
мне  льстило.  И  я  вспомнил,   что  когда  проходил  службу  под  Уфой   в
Южно-Уральском военном округе, у нас  в  полку была тоже врач-капитан. В нее
буквально все офицеры полка были влюблены и часто по явно надуманному поводу
старались попасть к ней на прием.  Понять  их можно было.  Капитан медслужбы
Родина была удивительно  стройной, яркой брюнеткой необыкновенной красоты, с
огромными  карими  гл