аве пешим
порядком  ушла на Магнушевский плацдарм, захваченный  еще летом на  западном
берегу Вислы южнее Варшавы, и вошла в состав 61-й  армии, которой командовал
генерал Павел Иванович Белов.
     По  уже  хорошо  поработавшему   деревянному  мосту  ночью,  выдавшейся
достаточно  темной, рота  перешла на плацдарм. Весь лед  на Висле был  будто
изрыт каким-то странным плугом от берега  до берега. Это были следы бомбежек
и  артобстрелов.  Оттуда 14-го числа и пошла в наступление вместе  с частями
61-й  армии  наша  рота  штрафников.  Началась Висло-Одерская стратегическая
наступательная операция.
     Не знаю почему,  но  заместителя  Бельдюгову не назначили (как это был,
например, Янин в роте  Матвиенко),  но мне было приказано идти с Бельдюговым
резервным ротным, чем-то вроде дублера. Какая-то новая система, батуринская.
По  этой системе я вроде бы не  входил  в  состав воюющей роты, а  со  своим
ординарцем и еще двумя штрафниками обязан был находиться поблизости, чтобы в
случае  необходимости  возглавить роту.  Но  это  оказалось  так  неудобно и
неестественно - ощущение твоей то ли ненужности,  то ли некомпетентности. Уж
лучше бы  меня, командира роты, назначили  с понижением его заместителем или
даже  командиром  взвода,  чем  так  вот,  с какой-то  неопределенной  ролью
находиться  при  нем  и  не  вмешиваться  в  его дела.  И  конечно,  так  не
получалось.
     Вначале роте была поставлена задача захватить высоту,  с  которой немцы
подавляли   ураганным   огнем   любые  попытки   продвижения   вперед  наших
подразделений. Мы  оба  с  Бельдюговым пришли к единому  решению:  используя
поросший кустарником ручей, уходивший в тыл к немцам и впадавший  в недалеко
протекавшую речку Пилица (запомнил  название  -  схожее  с  моей  фамилией),
обойти эту злосчастную  высоту и атаковать ее с  тыла. Задачу  эту Бельдюгов
поручил взводному Василию Качале.
     Тот  успешно  проделал  незаметно для  фрицев  обход  высоты  и  вскоре
внезапно нагрянул на них  с  тыла.  Это был рывок, рассчитанный разве что на
одну  внезапность, и от  его стремительности  зависел исход атаки: либо наши
бойцы  полягут  все  на  этом голом, промерзшем косогоре,  либо возьмут  эту
проклятую  высоту. Бой  был  яростным  и, воспользовавшись  тем,  что  немцы
перенесли огонь и  все  внимание туда, в  свой тыл, Бельдюгов поднял роту  в
атаку с фронта.
     Высота была взята, и первым ее  подножия достиг взвод под командованием
Алеши Афонина при поддержке  пулеметов  взвода Сережи  Писеева. Нам  удалось
выйти к Пилице. Потери были не очень большими.
     Уже многие годы спустя я узнал, что в августе  1914 года молодой драгун
5-й   кавалерийской   дивизии  Константин  Ксаверьевич  (это  его  настоящее
отчество)  Рокоссовский за  дерзкий подвиг во  время разведки противника  за
рекой Пилица (!) был удостоен своей первой воинской награды - "георгиевского
креста". Жаль, тогда мы этого не знали.
     ...После захвата  высоты  наступление началось по всему фронту полка, с
которым  взаимодействовала  рота  штрафников.  Вскоре  вся  23-я  стрелковая
дивизия, в тесном соприкосновении с полками которой теперь  действовала наша
рота, приняла  направление наступления на север  в  сторону Варшавы, и уже к
исходу 16 января  мы овладели станцией Влохы, что на южной окраине какого-то
пригорода столицы Польши. После этого роту вывели во второй эшелон, и войска
с танками пошли дальше, на штурм  Варшавы,  которую освободили  полностью 17
января.  Обидно, конечно, было нам: до Варшавы дошли, но чести войти в нее с
боями  нам не предоставили.  Наверное, считалось  неправильным, чтобы именно
штрафники освободили хотя бы какую-то часть польской столицы.  Непрестижным,
наверное,  это  считалось  (хотя   слово  это  тогда,  по-моему,  широко  не
употреблялось). Так и  в Рогачев мы не входили, и Брест обошли, а теперь вот
и  в столицу  первой  западной  страны,  красивейший  город  Европы  нам  не
позволили войти как освободителям. Жаль,  но каждый из нас этот факт понимал
по-своему. Мы были средством, обеспечивающим успех другим.
     И   этим   все  объяснялось.   Но  все-таки  благодарность  Сталина  за
освобождение Варшавы мы получили.
     И  только 18 января нам,  вошедшим  в  Варшаву  вслед за  частями  23-й
дивизии 61-й армии, разрешили все-таки увидеть этот  красавец-город.  Первое
впечатление  -   ужасные  разрушения.  Это  и  следы  подавления   фашистами
неудавшегося  восстания  варшавян, и  результаты намеренного подрыва лучших,
красивейших  зданий  города. В  глаза бросались надписи по-русски  на стенах
домов "разминировано" или таблички, установленные на вбитых в  землю кольях:
"Проверено. Мин нет". А когда мы оказались на ведущей  к центру города улице
Маршалковской,  заметили  несколько групп саперов  с собаками, продолжавшими
свою  опасную  работу   по  разминированию  города.   Собаки  эти  тщательно
вынюхивали заложенную  фашистами  взрывчатку.  Тогда  я подумал,  как же  им
трудно это делать, если весь город пропах  пороховой и динамитной гарью. Да,
к моим знаниям о  собаках-санитарах, о  собаках-"камикадзе", бросающихся под
танки  с  закрепленной  на  спинах  взрывчаткой,  прибавилось  теперь еще  и
представление о верных помощниках наших доблестных саперов.
     Здесь нас  остановила  группа военных,  уже патрулирующих  улицы, и  не
пустила дальше  по этой  широкой, видимо некогда красивейшей  улице,  теперь
заваленной на  многих участках обломками разрушенных  зданий  да  сгоревшими
фашистскими   танками.   Оказывается,   там   еще   не   выставили  табличек
"Разминировано".  Свернули  вправо и вскоре где-то близ берега Вислы увидели
сильно  поврежденное здание,  на  фронтоне  которого с  трудом  прочитали  и
перевели на русский слова: "Эмиссийный банк польский".
     И поскольку охраны не было, двери - настежь, решили войти.
     Боже,  сколько  и  каких только денег  в подвале  мы там  не увидели! И
польские злотые в больших  толстых пачках и россыпью, и  еще  не разрезанные
листы  с  купюрами,  отпечатанными  только  с  одной  стороны,  и   немецкие
оккупационные рейхсмарки.
     Мы посмеялись над  брошенными  миллионами, попинали эти пачки денег,  и
даже как сувениры я их не  взял. После "экскурсии" в банк мы все собрались в
условленном  месте  на  западной  окраине  Варшавы,  еще  раз  убедившись  в
вандализме гитлеровцев, превративших значительную часть города в руины. Наши
офицеры,  да и  штрафники, участвовавшие  в сталинградской битве, сравнивали
эти руины со сталинградскими.
     Или поскольку я официально участия  в  боях за Варшаву не принимал, или
потому что Батурин  просто  понял  (а может быть,  ему подсказали), что  мое
положение "дублера" для боевых действий  противоестественно, он приказал мне
и  еще  нескольким офицерам  продвигаться дальше  самостоятельно, каждый раз
указывая на  карте  пункт,  в который  мы  к  определенному  времени  должны
прибыть.  Я не помню сейчас названия  городов  и местечек, куда  приходилось
добираться   разными  способами,   но   по   имеющимся  у   меня   фронтовым
благодарностям   Верховного   Главнокомандующего   Сталина   за   взятие   и
освобождение   некоторых   городов   Польши,   мой   путь   пролегал   через
Сохачев-Лович-Скерневице-Томашув-Конин-Ленчица.
     ...Бегут фрицы,  бегут! То ли от неслыханного напора наших войск, то ли
от одного имени маршала Жукова,  ставшего  командующим фронтом,  хотя  и имя
Рокоссовского наводило на  немцев не меньше страха. Отступление немцев после
изгнания их из Варшавы  часто было  просто  банальным бегством, но нередко в
нашем тылу, в  лесах оставались  довольно крупные группы недобитых фашистов,
продолжавших сопротивление. Для их  ликвидации приходилось  выделять немалые
силы.
     Ну, а я и мои товарищи в основном добирались попутными машинами, а то и
на польских конных повозках. Несколько раз, когда попутные военные машины не
останавливались  по  нашей   просьбе   обычным  "голосованием",  приходилось
применять  более  надежный  способ остановки  -  стрельбу  из  пистолета  по
колесам.  Конечно, этот  способ  был  опасен. Ведь  можно  попасть и  не  по
колесам, а тогда  -  трибунал. Но почему-то мне  это не было страшно. Как-то
выскочил  из  остановленной таким методом машины майор и, тоже выхватив свой
пистолет, пригрозил упечь меня за такое дело в штрафбат. Тогда я сунул ему в
нос свое удостоверение  капитана  8-го ОШБ. Он на некоторое время опешил,  а
потом мы помирились, и нас благополучно довезли до нужного пункта.
     А в  кузове принявшей нас  машины, проносившейся мимо заснеженных полей
или  строго очерченных  лесных  делянок  и небольших  рощиц, я любил стоять,
облокотившись на кабину, подставляя лицо  встречному  ветру. От его ножевых,
обжигающих струй  леденели  щеки  и деревенели губы. Это ощущение напоминало
мне мой родной Дальний Восток  и мое  морозное детство с нередкими поездками
на  открытых  ступеньках  мчащегося  поезда,  когда  я  добирался  зимой  из
Облученской средней школы за 40 километров домой на выходные дни и обратно.
     ...10  февраля  я  прибыл в  город  Кутно,  где  уже  разместился  штаб
батальона, а через день там сосредоточились наши тыловые службы, вернее - их
подвижные (на машинах и повозках) подразделения.
     Городок этот оказался очень уютным, совсем не  тронутым войной. В Кутно
функционировал даже водопровод и подавали электричество.
     Наверное, или этот  город немцы за  какие-то заслуги  пощадили, или так
драпали без  оглядки,  что не  успели нагадить.  Зато на  стенах домов и  на
заборах в обилии пестрели надписи "Pst!" ("Молчи!") с изображением прижатого
к  губам  пальца. У  нас,  помнится,  тоже были  на  дорогах  плакаты и щиты
подобного содержания: "Не болтай!", "Болтун - находка для шпиона" и т.п.
     Мне достался опрятный, за внушительным  забором, под красной  черепицей
домик  какого-то  местного  ветеринара. Миловидная хозяйка, разместив  меня,
предложила принять  ванну.  Какое это было  блаженство! И ароматное, пахучее
мыло, и  пушистое полотенце!  Поместили меня в комнате с  хорошей кроватью и
диваном,  большим  письменным  столом, на  котором уютно  светилась  большая
настольная лампа с зеленым абажуром. Была хозяйка предельно внимательна.
     Я  узнал,  где  размещались  офицеры,  состоящие  в  штате  моей  роты.
Оказалось, что кроме Феди Усманова и  Жоры Ражева ко  мне  зачислили недавно
прибывшего  в  батальон  уж очень невысокого роста,  худенького,  но  весьма
симпатичного   младшего   лейтенанта   Кузнецова,   которого  уже   прозвали
"кузнечиком"  из-за  его  хрупкого  телосложения,  слабенького,  совсем   не
командного голосишка и способности по-девичьи краснеть в самых  неподходящих
ситуациях. Мне захотелось поближе его узнать, и я предложил ему  перебраться
ко мне. Да  еще на  это  решение меня подтолкнуло то, что наш "Дон Жоруан" -
Жора Ражев уже успел предложить  мне  свою  компанию.  Понимая,  что он  уже
оценил прелести моей хозяйки и что этот его переход ко мне может закончиться
какой-нибудь скандальной выходкой с его стороны, я не поддался его уговорам,
сославшись на то, что хочу поближе познакомиться с "кузнечиком".
     В  Кутно мы пробыли  несколько дней,  и мне рассказали историю про одну
"кобету" (так  в Польше называют молодых  женщин),  которая в  годы немецкой
оккупации сожительствовала с  офицером из какой-то  карательной  команды СС,
родив этому эсэсовцу мальчишку, которому в то  время было года два. Немецкий
офицер сбежал,  не подумав захватить с собой и эту девицу, и потомка своего.
Вот  на  эту  тему я  и  написал совсем  не  лирические стихи,  озаглавив их
"Потомок фрица". В них были и такие слова:

     Никогда солдат не примирится
     с оправданием такой кобеты:
     каждый знает, что от рук арийцев
     задыхались в душегубках дети.
     Ладно. Пусть те дети будут живы!..
     Пускай вырастут. Но уж потом,
     кровь арийская застынет в жилах,
     коль узнают, кто был их отцом.

     Всепоглощающая  ненависть  к эсэсовцам, к  арийцам и  вообще  ко  всему
немецкому  одолевала нас. Неправильно  это, сегодня  понимаю, но ненависть к
врагам сидела в  нашем сознании тогда крепко.  Вспоминались  крылатые  фразы
типа "нельзя победить врага, не научившись ненавидеть его всеми силами души"
или  "если враг не  сдается,  его  уничтожают". Вот  и  учились  ненавидеть,
стремились уничтожать. И плакаты, и газеты, и кино, да и хлесткие публикации
Ильи  Эренбурга  и других  известных  писателей  призывали:  "Убей  немца!".
Понимали, конечно, что убивать надо тех, кто с огнем и мечом пришел на землю
нашей  Родины,  но вопреки  логике ненависть наша  распространялась  на всех
немцев, на все немецкое, вражеское. Даже ремни немецкие кожаные с бляхой, на
которой  стояло "Got  mit uns" ("Бог с нами"), не  нужны были нашим  бойцам,
потому и не менялись они с поляками.
     Здесь, в Кутно,  произошло  еще одно  событие. Где-то  уже в Белоруссии
выловили сбежавшего еще на  Нареве штрафника Касперовича,  который  тогда, в
октябре  1944 года, под предлогом восстановления нарушенной телефонной связи
дезертировал  с поля боя.  И вот теперь,  в  январе 1945-го,  его изловили и
зачем-то доставили  к нам  в батальон.  Наверное, кто-то хотел  в  назидание
другим  штрафникам устроить показательное заседание  Военного  трибунала,  а
может быть и показательную казнь,  которую  он по тому времени заслужил. Так
думали тогда у нас, наверное, все: и офицеры-командиры, и офицеры-штрафники.
     Поскольку его нельзя было  оставлять без охраны, комбат решил поместить
его  на  чердак  дома,  в  котором  размещался  штаб. Выставили  для  охраны
часового,  тоже из штрафников, строго его  предупредив об ответственности за
самосуд,  независимо  от  обстоятельств,  при  которых  это,  не  дай   бог,
произойдет.   Касперович,   понимая   это,   стал   провоцировать   часового
демонстрацией попыток совершить  побег и  даже  начал  разбирать  черепичную
крышу  и  швырять  черепицей  в  часового. Тот  немного  потерпел,  призывая
арестованного к  порядку, но в конце концов не  выдержал и выстрелил в него,
ранив в плечо.
     Пришлось отправить Касперовича в ближайший лазарет, держать там охрану,
так  как даже  в столь тяжелое военное время по каким-то правилам считалось,
что раненого или больного нельзя судить, а тем более казнить. И пока его там
не подлечили, выездной  сессии трибунала так и не  было,  а  что случилось в
конце концов с ним, так  и не знаю. Не до него было, другие события отвлекли
от этой истории.
     Тогда комбат,  уже в середине февраля поставил мне задачу: добраться до
наших тыловых подразделений, оставшихся в тех польских деревушках, в которых
все  мы находились перед наступлением  на Варшаву (так  я тогда  и не понял,
почему это задание Батурин  поручил  мне, фактически уже полностью освободив
от той странной должности  при Бельдюгове). А задание это заключалось в том,
чтобы  сориентировать  оставшихся  там  работников  тыловых  служб, куда  им
следует  продвигаться,  чтобы  соединиться  с  основными  службами и  штабом
батальона.
     Оставшегося  за   начальника  этого  тылового  подразделения   старшину
Ферманюка  я сориентировал, передав ему карту с  нанесенным на нее маршрутом
движения до  Кутно. А сам без  предварительного согласия  комбата и под свою
личную ответственность решил дать крюк и заехать в госпиталь к Рите. Ну хотя
бы  посмотреть  на нее, поскольку  госпиталь  все еще  оставался  на прежнем
месте, в Лохуве,  несмотря на то что линия фронта уже далеко продвинулась на
запад.
     Но получилось совсем не так, как предполагал. Рита, бросившись ко мне и
повиснув на  моей шее, вдруг запросилась уехать  со мной в штрафбат.  Видимо
этот вариант она  уже обсуждала с мамой, так  как та, к моему  удивлению, ее
просьбу  поддержала. Еще не зная, как на это отреагирует мой комбат Батурин,
я согласился  на эту  "двойную  игру", опасаясь, что будет нелегко уговорить
начальника госпиталя на этот шаг.
     Однако  совершенно  неожиданно для меня  начальник госпиталя (а им  был
капитан медицинской службы  Нисонов), приняв  нас  без проволочек,  сердечно
поздравил  с недавней  фронтовой свадьбой и, почти не  раздумывая, дал  свое
"добро" и приказал кому-то срочно оформить соответствующие документы.  Такое
бесконфликтное разрешение, казалось, очень непростого вопроса, как мне потом
рассказала Рита, объяснялось просто:  она поставила в известность и мать,  и
начальника госпиталя о том, что собирается уехать к мужу на фронт, где бы он
ни находился и чего бы это ей ни стоило.
     И вот в наших  руках то ли отпускной  билет, то ли предписание "убыть к
новому месту  службы в в/ч 07380". И буквально в этот же день без каких-либо
прощальных церемоний  Рита, собрав свои  нехитрые вещички  в рюкзачок,  была
готова к "свадебному путешествию в штрафбат".
     Пошептавшись  о  чем-то  с  матерью  и  братишкой  и  совсем  накоротке
расцеловавшись со своими девчушками-подружками, под одобрительные напутствия
высыпавших из помещения госпиталя врачей, сестер  и некоторой части раненых,
Рита  прощально помахала им рукой, и мы  тронулись в путь на поиски попутной
машины.  Добравшись  до  какой-то  железнодорожной  станции,   мы  к  своему
удивлению  узнали, что в сторону фронта уже ходят поезда. В товарном вагоне,
под стук  колес,  прижавшись от холода друг к другу, мы поехали на запад, не
представляя себе сюрпризов  и финала нашего  путешествия. Я постоянно сверял
по  карте,  совпадают   ли  попадавшиеся  названия  станций   с  нужным  нам
направлением. К счастью, пока все  совпадало.  Где-то, не доезжая до  Кутно,
поезд встал, поскольку там железная дорога еще не была восстановлена.  Далее
мы добирались попутными автомобилями.
     Штаба батальона  на прежнем месте не оказалось, он ушел уже  вперед. Но
сюда,  к  счастью,  к  тому времени  добрался  Ферманюк со  своей  небольшой
автоколонной,  и  мы,  уже  сообща,  получив  сведения  у местного  военного
коменданта о дальнейших пунктах следования штаба, отправились в путь.
     Судя  по  карте,  где-то  не очень далеко  должна  быть  уже и  граница
Германии, логова того самого зверя, который три  года  терзал нашу советскую
землю, и сейчас  пришло время расплаты за злодеяния. И хотя мы много месяцев
ждали  этого   момента,  наступил  он  все-таки  как-то  внезапно.  Переехав
невзрачный  мостик  через  не менее невзрачную речушку,  мы  увидели большой
стенд с такой, кажется, надписью: "Вот  она, проклятая Германия!" и сразу же
за мостом, на повороте дороги бросился в глаза стандартный столб с уцелевшим
еще  немецким указателем:  "Berlin...km"  и  привязанной уже кем-то из наших
дощечкой с броской надписью по-русски: "На Берлин!!!".
     Проехали еще немного и вдруг  перед въездом  в какое-то селение увидели
несколько  стоявших машин  и  около  них группу военных.  Остановились и мы.
Пошли с Ритой и Ферманюком узнать, можно ли ехать дальше. Подошли ближе и...
остолбенели от  страшного зрелища:  поперек дороги  уложены  пять  или шесть
обнаженных  людских  трупов, среди которых  были  женщины, подросток  и даже
ребенок  лет 6-7. Видимо, это  была семья.  Лежали они лицом вверх, строго в
ряд, и  их тела  были  вдавлены  в  землю. Судя по  следам танковых гусениц,
какой-то наш танкист таким образом отомстил Германии за фашистские злодеяния
на нашей земле, а может и за погибшую от рук гитлеровцев свою семью.
     ...Рита отвернулась, уткнулась мне в плечо, ее тело стало содрогаться в
едва  сдерживаемых  рыданиях.  Я  отвел  ее  к  нашим машинам  и  постарался
успокоить.  А она сквозь всхлипывания все повторяла:  "Ну, зачем же так! Ну,
зачем!!!".
     А  в танкисте этом, совершившем такое злодеяние,  подумал я,  говорила,
наверное,  не просто ненависть, а злоба нечеловеческая,  которую  понять еще
можно, но  оправдать - нельзя! Конечно, война прошлась по каждому из нас тем
самым, окровавл