ротного  командира,  которому выпадет судьба вести
новую сводную  роту в  очередной поход. Главным недостатком  этого метода не
один я считал то, что при этом и командиры сводных подразделений плохо знали
большинство своих бойцов, и сами  бойцы не чувствовали "локтя" друг друга. В
бою   же  это  важнее  важного!  Но  приказ  есть  приказ.  Многие  из   нас
догадывались: свое  новшество Батурин ввел, чтобы лишить офицеров-командиров
времени  для разрастания  недовольства  столь  своеобразным  его,  Батурина,
отношением  к  личному составу, которое  проявилось во время  наступательных
боев на Наревском плацдарме.
     Конечно,   это   не  давало   возможности   командному  составу  сильно
расслабляться в  условиях  определенной разрядки после  длительных  и  очень
напряженных боевых действий,  и давать волю разгулявшимся нервам после боев,
тем более  что здесь появилась реальная опасность успокаивать  эти нервы тем
самым  "бимбером",  которого  у поляков  было,  как  говорится,  не  меряно,
особенно  в  обмен  на   какие-нибудь  трофейные  безделушки   вроде  часов,
зажигалок, портсигаров и т.д.
     В общем, на многое хватало времени, но никаких  "песенных вечеров", как
в Белоруссии, не  наблюдалось. Общее настроение было вовсе не  песенным, тем
более что все мы ожидали нового наступления.
     Новый комбат установил и новый порядок питания командного состава, пока
батальон находился  вне  боевых действий.  Если  раньше  все мы питались  из
общего солдатского котла  и  только  дополнительный офицерский паек  отличал
наше меню  от содержимого  котелков  штрафников,  то теперь штатные  офицеры
питались отдельно от них, в так называемой "столовой", которая располагалась
в более или менее вместительном помещении. Готовили  нам отдельно, не скажу,
что заметно  лучше, чем в ротной походной кухне, но зато  ели  мы уже  не из
котелков,  а   из   алюминиевых  мисок.   Наше  меню  изредка   разнообразил
перепадавшим  на нашу долю  коровьим молоком  неутомимый  и  изобретательный
начпрод Моисей Зельцер.
     Оказывается, подполковник Батурин  имел слабость к этому  божественному
напитку,  и еще на Наревском плацдарме, пока мы вели тяжелейшие  бои  за его
расширение, ему раздобыли пару дойных коров, которых он затем возил за собой
постоянно. Вот с
     "барского"  стола  и нам иногда доставалось то кофе,  то чай с молоком.
Комбату же с  заместителями готовили отдельно,  хотя  почти все замы,  кроме
замполита и  зам. по  тылу,  тянулись к нашей офицерской компании. Не думаю,
что  стол у комбата  был действительно "барским",  но  дистанция соблюдалась
строго. А вообще-то мы эту новинку восприняли как должное. Однако предыдущий
наш комбат Осипов к подобной "дистанции" не стремился, и
     ни дисциплины, ни боеготовности или боеспособности это не снижало.
     Заметили  мы, между прочим,  что  иногда  трапезничал с комбатом и  его
замполитом  Казаковым   один  из   новых  наших   политработников,   капитан
Виноградов. Занимал он  должность  агитатора  батальона  (и такая  должность
существовала!).   Это  был  щуплый,  какой-то  нескладный,  всегда  помятый,
неопрятный офицер. Его до неприятного  визгливый голос и своеобразная манера
при  этом   мелко  и  суетно  даже  не  жестикулировать,  а   просто  нелепо
разбрасывать руки, вызывала неприязнь, а часто и раздражение окружающих. Все
эти качества до того не соответствовали его должности, что вызывали чувства,
совершенно противоположные смыслу его слов.
     Был  он  из   тех  демагогов,  которые   своей  никчемностью  и  прямой
бесполезностью    в   батальоне   вызывали   у   боевых   офицеров   чувства
недоброжелательности, граничащие  с  ненавистью. Его неумное морализаторство
по любому поводу нередко приводило  к явному противодействию тому, за что он
агитировал.  К  примеру, всех нас он назойливо агитировал не пить не  только
"наркомовских" чарок, но даже и крепкого чая,  не курить, отказаться даже от
мыслей о слабой половине  человечества. От этих  занудливых политпрокламаций
(политнотаций, как называли его  беседы офицеры) мы отделывались откровенным
пренебрежением.  И чтобы  его  позлить,  наперекор  призывам  пили  нарочито
крепкий  чай или польскую "каву", одновременно  нещадно дымя  папиросами или
махорочными "козьими ножками".
     Я даже сочинил стихи  на мелодию популярной  тогда  песенки Паганеля из
кинофильма "Дети капитана Гранта":
     Жил хвастливый капитан,
     Он занудливо болтал,
     А политику любил, как поп ладан...
     Он готов тебя поймать
     И нотации читать,
     Даже там, где ты надумаешь по... ...
     И во сне, и наяву,
     Напевает всюду песенку свою:
     "Вы не пейте, не курите, не... ...
     Для здоровья это вред, и большой!
     Лучше больше вы политикой займитесь -
     Из вас выйдет политрук мировой..."

     Мы все тогда диву  давались, откуда Батурин добывает такие кадры? Уж не
из  своих ли бывших подчиненных, отсидевшихся, как и он сам, почти всю войну
где-то в тылах?  Ведь у Виноградова даже медали "За боевые заслуги"  - самой
первичной из наград - не было...
     Ну, да  Бог  с  ним, с  Виноградовым. Только и авторитет  Батурина этой
странной  близостью  не укреплялся.  Забегая наперед, скажу,  что  и  личный
пример  того  же  Виноградова  абсолютно не соответствовал его  высокопарным
изречениям и нравоучениям. Когда уже перед самым окончанием  войны (кажется,
третьего  или   четвертого   мая)  было   объявлено  о  выпуске   очередного
Государственного займа, "агитатор" этот с пеной у рта убеждал всех офицеров,
что нужно каждому обязательно подписаться не менее чем на трехмесячный оклад
денежного содержания,  ибо "это необходимо для скорой победы".  Да мы и  без
него так прежде делали, сдавая  потом вообще облигации в Фонд обороны. Когда
же  мы спросили у  начфина батальона Кости  Пусика, на сколько же подписался
сам Виноградов, то узнали: только на один месячный оклад...
     Но это все происходило уже значительно позднее описываемых событий и не
об этом сейчас  речь. Началось, как я  уже упоминал, децентрализованное, так
скажем, формирование и боевая подготовка подразделений, когда в каждой  роте
создавались сразу несколько весьма  малочисленных  взводов.  О недостатках и
положительных сторонах этого новшества я уже говорил.
     Конечно, исключить  полностью  употребление  спиртного, наверное, никто
(разве только Виноградов?)  не ставил целью. Тем более что "законные" поводы
случались, и нередко - то награды, то новые воинские звания "обмывали".
     Иногда на  каком-нибудь очередном "сабантуе", как  называл эти застолья
Федя Усманов, по особо торжественному случаю считалось шиком вместо вонючего
"бимбера"   употреблять  чистый   спирт,  который  доставали  изредка,  хотя
спиртзаводов  в  Польше  оказалось  немало и  поляки  этим спиртом успешно и
выгодно приторговывали.
     Пили  его,  как  правило,  неразведенным.  Среди  бывалых   фронтовиков
считалось  дурным  тоном этот спирт разводить,  просто запивали его водой. В
таких  случаях в  один  стакан или  кружку наливали  спирт,  а рядом ставили
аналогичную емкость с  водой.  Иногда над  кем-нибудь "подшучивали", ставили
вместо  воды тоже  спирт.  Нужно себе  представить ощущение  этого человека,
когда  он, проглотив обжигающую "огненную жидкость" и,  не переводя дыхания,
спешил запить ее водой, а вместо нее в пылающую ротовую полость вливал такую
же  обжигающую дозу.  Правда,  тот, кто устраивал  такой  "сюрприз",  всегда
держал наготове воду, чтобы в критический момент прийти на помощь.
     Вскоре  "обмыли"  и мои  капитанские  погоны,  и  новые  звания  других
офицеров. И как-то особенно грустно отмечали уход на другой, 2-й Белорусский
фронт маршала  Рокоссовского, которого любили особой  сыновьей любовью. Наши
чувства к нему значительно позже очень четко выразил его заместитель по тылу
на
     1-м   Белорусском  генерал-лейтенант  Н.  А.  Антипенко:   "Весь  склад
характера    Константина   Константиновича...   располагал   к   нему.   Его
по-настоящему  любили все - от генерала до солдата. Иногда мне кажется,  что
еще  и  поныне  не  раскрыта  тайна  внутренней  красоты,  душевных  качеств
Рокоссовского".
     Вот  тогда  на   этом  "сабантуе"  придуманный  штрафниками  моей  роты
неофициальный мой ранг "штраф-батя" кто-то трансформировал в более привычное
"батя". Лестно было это мне,
     21-летнему офицеру, не  скрою, но и побаивался я: а что если это дойдет
до  Батурина (а  не дойти  не может), как бы он  не озлобился  еще больше на
меня. Но вроде бы внешних последствий никаких не наступало. Даже особист наш
никак не реагировал.
     А  между тем пополнение шло, но на этот  раз с  меньшей интенсивностью.
Видимо,  затишье  на  фронте,  отсутствие  широкомасштабных, активных боевых
действий  не  давали  повода  военным  трибуналам  "ковать"  для  нас  кадры
штрафников.
     Правда,  как  мне  кажется, впервые  за все время существования  нашего
штрафбата  стала  появляться  у  нас,  хоть  и  редко,  но  новая  категория
штрафников: бывших офицеров, осужденных еще в первые годы войны и даже до ее
начала и  отбывших  уже  некоторую часть своего длительного наказания либо в
тюрьмах, либо в лагерях. Как стало нам понятно, их на фронт  не этапировали,
как  уголовников  в  штрафные армейские роты, а  направляли исключительно на
добровольных началах, хотя, наверное, и в сопровождении какой-то охраны.
     Тогда уже вся страна наша чувствовала приближение конца войны, и многие
заключенные, в ком сохранилось еще понятие патриотизма, понимали, что придет
она,  долгожданная  и  теперь уже  неизбежная,  Победа,  а потом и  пора  их
освобождения,  а может, даже амнистия  по случаю Победы.  И  вот  тогда  им,
избежавшим  войны  и, если хотите, участи  погибнуть  в ней,  как  миллионам
соотечественников,  нелегко  будет  возвратиться  в  уже  другое,  опаленное
тяжелейшей  войной общество, победившее врага в смертельной схватке. Нелегко
будет жить  им среди тех, у кого родные  погибли в  боях  за Родину, положив
свои жизни на алтарь Победы над фашизмом.
     Такие  вот  раздумья и приводили  многих к  решению  просить  о  замене
оставшихся сроков лишения свободы на отправку в действующую армию, пусть и в
качестве  штрафников.  Далеко не  всем  просившимся оттуда  на  фронт  такую
возможность предоставляли.  Но случаи такие  были не  единичными  вплоть  до
самого начала Берлинской операции.
     В общем, формирование и  обучение  шло установленным  порядком,  боевая
учеба  была весьма напряженной.  Как  всегда,  особое внимание обращалось на
штрафников  -  бывших офицеров  тыловых служб, а также летчиков, танкистов и
вообще на всех, у кого были слабые навыки  владения оружием  и недостаточная
маршевая подготовка. А  тем  более, на  бывших  заключенных, которые были  и
физически слабее других, и оружие давно в руках не держали.
     Во взводах было пока максимум по 7-10 человек, и это давало возможность
взводным командирам даже составлять при необходимости индивидуальные графики
занятий  и тренировок,  подбирая себе  помощников  из  числа  имеющих боевой
пехотный опыт штрафников.
     В большинстве  своем  обучаемые  понимали,  что именно здесь  полностью
оправдывает  себя  суворовская "наука побеждать",  в  частности ее  постулат
"тяжело  в  учении  -  легко  в  бою".  А  часть штрафников, считавших  себя
"смертниками",  начинали  понемногу понимать,  что  они не  пойдут в  бой  в
качестве "пушечного  мяса",  а их  учат лучше действовать на поле боя, чтобы
сохранить свою жизнь, уверенно поражая противника. И чаще всего это помогало
им понимать  необходимость этой напряженной боевой  учебы,  как говорят,  до
седьмого пота.
     Контроль за  ходом  боевой  подготовки, тем  не менее, был  организован
штабом  хорошо. Заместители комбата, начальники служб постоянно находились в
ротах  и  взводах.  Нам,  командирам  подразделений  штрафников,  эта  учеба
доставалась иногда ничуть не легче, чем обучаемым.
     Нашли  тогда  в каком-то  карьере подходящее место для стрельбища,  где
вели  огонь по  мишеням из всех  видов стрелкового оружия,  а  из ПТР  -  по
брошенному немцами подбитому и сгоревшему  самоходному орудию "фердинанд". В
ближайшем  лесочке  даже  был  огорожен  участок -  полигон  для  минометных
стрельб. И почти ежедневно наши минометчики били туда с закрытых позиций.
     В   общем,   изобретательности   и   выносливости    наших   командиров
подразделений  и  офицеров  спецслужб батальона  можно было  позавидовать. И
главным  стимулом  всего  этого  был, конечно, не столько неусыпный контроль
штаба  и  командования  батальона,  сколько желание  избежать  ввода  в  бой
неподготовленных людей.
     Определенное  оживление  у  нас вызвала  еще одна  новинка  -  обучение
командиров  рот  верховой  езде.  Мало  ли  в  каких   ситуациях  это  могло
пригодиться. А  возникла эта новинка потому, что  кто-то где-то реквизировал
несколько  верховых лошадей с  полной лошадиной амуницией  - под седлом. Это
горячо  одобрил  комбат наш,  видимо  не  один  год  своей армейской  службы
проведший в седле. А может быть, это именно по его распоряжению и добыли нам
славных,  крепких  лошадок.  Одного  красивого гнедого  жеребца, степенного,
спокойного,  Батурин  облюбовал  себе.  Мне  же  достался молодой,  серый  в
яблоках,  строптивый,  беспокойный   конь.   Он  постоянно  прядал  чуткими,
подвижными  ушами  и нередко  недовольно скалил свои крупные  молодые  зубы.
Когда я видел, как ловко,  несмотря  на свой внушительный  живот,  взлетал в
седло и как влитой сидел  в нем  комбат, и как он демонстративно гарцевал на
своем красавце, я впервые  позавидовал этому совершенному умению  Батурина и
тоже загорелся идеей освоить этот  непривычный для меня способ передвижения,
хотя понимал, что владеть им так, как комбат - цель недостижимая.
     Надо сказать, нелегким делом это оказалось. Первые  дни моих упражнений
в езде не приносили мне ни  удовольствия,  ни  результатов.  После двух-трех
часов ежедневных  упорных тренировок  отчаянно  болели все  мои "седалищные"
места. Но цель поставлена, и  день за днем, хоть и без восторга и страстного
желания, но я снова забирался в седло и,  еще не очень понимая разницу между
рысью и  галопом, иногда  доводил  своим неумением моего рысака,  да  и себя
тоже, до "взмыленности".
     Один   мой  боец-штрафник,   видимо   бывший  кавалерист,   увидев  мои
несуразности в обращении с  конем  и  в  овладении искусством верховой езды,
вызвался  быть моим учителем, а заодно и коноводом.  Он  умело  ухаживал  за
конем,  давал  мне уроки,  после  чего  и  лошадь  ко  мне  стала относиться
спокойнее, и я стал  уже прямее держаться  в седле, увереннее и более  умело
опираться на стремена.
     Шел  конец  декабря  1944  года.  Новый,  1945-й,  год мы  в  батальоне
встретили за общим  столом. В этом торжестве приняли участие и сам комбат, и
все его заместители, штаб, начальники служб и офицеры  подразделений.  Такое
дружное застолье было у нас впервые. Подобное  же, но более грандиозное и по
масштабу  и  по  значению  случилось  только  когда   закончилась  так  всем
опостылевшая, но  и  ставшая  уже, как  ни парадоксально, привычной  для нас
война.  Это было под  Берлином,  в первый  День  Победы,  9  мая  1945 года,
"весной, в начале мая", как писал я Рите еще в декабре сорок четвертого.
     Но  тогда  до  победы  было  далеко. Впереди были ожесточенные  бои  за
Варшаву,  нелегкий путь к границе фашистской Германии, а дальше - на Берлин.
И кто знал, кому суждено  туда дойти, а кому остаться навечно в польской или
немецкой  земле.  К   новогоднему   вечеру  я  спешно  подготовил  несколько
стихотворных посвящений  моим боевым друзьям, и  как тепло они были приняты.
Даже Батурин, не щедрый на положительные эмоции, аплодировал. Оказалось, что
близко к  Новому  году был день рождения у  Пети  Смирнова, у  Саши Шамшина,
моего  тезки  и  почти ровесника, да  и  у  моего  бывшего  ротного,  теперь
замкомбата Ивана Матвиенко.
     И  как счастливый прогноз на будущее под одобрение всех прозвучали  мои
слова:

     Путь не окончен. Идти еще много
     и на Берлин нам дорога - "Вперед!".
     Знаем! Дойдем до порога берлоги,
     раненый зверь там могилу найдет!
     Встретимся вновь, вспомним прошлые годы,
     выпьем за павших героев войны,
     выпьем за счастье, за дружбу народов
     и за спокойные будни страны.

     Вот так мы встретили новый, не сомневаясь, что уже победный, год!
     Операцию по освобождению Варшавы и всей остававшейся еще под фашистским
игом Польши,  как  нам стало известно позднее,  Ставка планировала начать 20
января. Значительно  раньше  британский премьер  Черчилль в  своем  послании
просил Сталина немедленно начать наступление со стороны Вислы, чтобы отвлечь
туда  возможно  больше  сил  немцев  и  спасти  войска  союзников,  терпящих
поражение в Арденнах. Сталин пошел навстречу этой просьбе о помощи, и Ставка
перенесла начало Висло-Одерской операции на 12 января.
     И буквально  через несколько дней  после встречи  нового  года мы стали
спешно сводить свои разрозненные подразделения в единые взводы роты, которой
было  приказано  командовать  Ивану  Бельдюгову.  Это  был небольшого  роста
капитан, крепкий,  я  бы  даже сказал, кряжистый, широколицый и  большелобый
офицер, выделявшийся  среди многих своим  невозмутимым,  на  первый  взгляд,
спокойствием, способным, однако, прорваться неудержимой резкостью.
     В   его  роте  срочно  формировали   взводы  офицеры  с   уже  солидным
штрафбатовским боевым опытом:  капитан Василий  Качала  и старший  лейтенант
Александр  Шамшин,  а также  недавно прибывшие в  батальон  лейтенант Сергей
Писеев и старший лейтенант Алексей Афонин,  скромный,  улыбчивый, казавшийся
тоже очень молодым, но, как мы узнали потом, на целых  4 года старше  меня и
Шамшина. Алексей был  широкоплечим, коренастым  и, как оказалось, дьявольски
выносливым  человеком.  И чем  труднее ему бывало, тем больше пробуждалось в
нем упорства и иронии, поднимавших дух его бойцов.
     Когда я познакомился с Алексеем поближе, оказалось, что мы оба окончили
одно и  то же 2-е  Владивостокское пехотное училище в Комсомольске-на-Амуре,
лазали по одним сопкам,  питались в  одной курсантской  столовой, охраняли в
карауле  одни и те же  объекты.  Правда, производство в  лейтенанты  у  меня
состоялось  несколько раньше. Алеша тоже хорошо знал Дальний Восток, что нас
как-то роднило. До училища служил он на озере Хасан,  сразу  после известных
там событий 1938 года  и  потом в войсках Дальневосточного фронта,  а  после
окончания училища убыл в  действующую армию на  Центральный  фронт.  Тяжелое
ранение  в  боях  на Курской  дуге  привело его  в  новосибирский госпиталь.
Длительное лечение, затем курсы командиров рот, а в конце концов - должность
командира взвода в 8-м отдельном штрафбате.
     Я не переставал удивляться, как это меня, необстрелянного лейтенанта по
прибытии в штрафбат  в 1943 году, наверное по чьему-то недосмотру, назначили
командиром роты штрафников (комбат Осипов эту ошибку потом поправил, дав мне
под  начало  разведвзвод). А вот Алеша, старше  меня  по возрасту и по стажу
армейской  службы,  имеющий   боевой   опыт  и  ранение,  закончивший  курсы
командиров рот, назначен был командиром взвода.  Мой друг Петя  Загуменников
тоже пришел в штрафбат на должность  командира взвода штрафников после того,
как  будучи на фронте  командиром  роты  был ранен  и  лечился в  госпитале.
Понятно,  что  в  офицерский  штрафбат  на  командные  должности  направлять
старались  боевых,  наиболее опытных  офицеров, а я, наверное, был случайным
исключением.
     Совсем  немного  времени  оставалось  у  нас   для  боевого  расчета  и
сколачивания  подразделений  (вот  когда  всем  стали понятны  минусы метода
"дробного" их формирования),  и уже 11 января рота  в  полном  сост