о "бимбер", "монополька" (это
уже  известные читателю  горячительные  напитки). И вообще,  чего только  не
предлагали  и  на  продажу,   и  в  обмен.  Казалось,  все  население   этих
пристанционных  городков и поселков  превратилось в торговцев или  менял.  И
трудно  было сказать, кого было среди них больше - детей, подростков, женщин
или мужчин. А  валюта в ходу  была самая разная: и польские злотые, и  марки
немецкие - так называемые оккупационные, или рейхсмарки, и  советские рубли.
В общем, "международная ярмарка". И так всю дорогу, до самой Варшавы.
     Там мы узнали что в  Рембертуве поезд  будет стоять  1-2 минуты. А  нам
больше и не нужно было и  потому  мы приготовились к выходу, благо вещами мы
не были обременены,  только  у  Риты появилось  несколько  платьев  размера,
учитывающего  ее  все   более   полнеющую   фигуру.  Проехали   мы   по  уже
восстановленному  мосту  через  Вислу,  которую  увидели  теперь  спокойной,
величавой. Въехали в Прагу (левобережное предместье  Варшавы). Еще несколько
минут - и мы в конечном пункте нашего путешествия, в Рембертуве.
     Был погожий день  середины июня. Где  расположен госпиталь, мы узнали у
коменданта станции, который  приказал находившемуся здесь патрулю  проводить
нас.
     Не успели мы  подойти к большому  зданию, где размещался госпиталь, как
нас заметили, и гурьба девчонок, Ритиных подружек, высыпала навстречу. Узнал
я сразу  и  Люсю  Пегову с Зоечкой Фарвазовой, свидетельниц  нашей фронтовой
свадьбы, симпатичную Миру Яковлевну Гуревич, врача-хирурга, кое-кого еще, но
Екатерины Николаевны не оказалось. Тут же веселая ватага вызвалась проводить
нас до ее "мешкання", как уже по-польски  принято было здесь называть жилье,
а точнее - жилище. Ну, а об этой встрече и говорить не нужно,  такой теплой,
со слезами на глазах она была.
     Видимо, по  письмам Риты ее  мама знала  о  нашем возможном  приезде  в
ближайшее время,  и в доме, который  она  занимала, нам была отведена хорошо
обставленная  комната. Брата  Риты  Стасика  здесь  уже  не было. В мае  ему
исполнилось 18 лет, и за несколько месяцев до этой даты  полевым военкоматом
он был  призван в  армию. Уже  где-то  в  Германии,  в  воинской  части  его
переквалифицировали  из ездовых в шоферы с учетом навыков, полученных им еще
в  госпитале, когда  в  свободное  от  управления лошадкой  время  он учился
управлять автомобилем.
     На семейном совете решили, что Рита остается в  госпитале, пока ее мать
служит  здесь, и если  придет пора, то и рожать будет здесь,  под присмотром
своих врачей и самой будущей бабушки.
     Ко  мне  буквально  на  третий день  возвратился  приступ лихорадочного
всплеска температуры,  почти  до 40  градусов,  и меня  поместили в  тот  же
госпиталь, где тоже не нашлось  медика, который  бы точно  определил природу
этого недуга. И  так  же через  два-три дня бредового состояния  температура
резко  снизилась  до нормы, но только организму моему все  меньше  удавалось
восстанавливать  силы,  и  каждый последующий  приступ  проходил  все  более
тяжело.
     Недалеко  от Рембертува в городке,  кажется под  названием Весела Гура,
стоял еще один, уже не  хирургический,  а  терапевтический госпиталь, откуда
привезли  ко  мне  врача-консультанта.  Это  был  пожилой, белый  как  лунь,
подполковник  с  такими  же до белизны  седыми пышными усами.  Он  тщательно
осмотрел  и ощупал меня, потребовал, чтобы у  меня взяли необходимые анализы
крови и  увез их  с собой. А через день-два  приехал с заключением: "Больной
страдает   частыми  приступами   тропической  малярии".  Вот   уж   поистине
неожиданной была эта  весть. Откуда? Да еще тропическая,  если  я южнее  Уфы
нигде и никогда  не был? И сразу отпала версия о сепсисе, как предполагалось
раньше. Ведь  еще тогда, после ранения  в голову, когда Рита  не могла найти
меня среди  раненых, врач ей сказал: "У него  высочайшая температура, скорее
всего - сепсис и, видимо, его нужно искать уже в морге".
     Ну,  и  слава  богу, теперь  причина моей хвори ясна, и  лечение  будет
адекватное.
     Пришлось мне  лечь  в этот терапевтический госпиталь,  где меня взялись
интенсивно  лечить  какими-то экзотическими уколами  и  от  этой  диковинной
лихорадки,  и от сильнейшего малокровия. Моим лечащим врачом  был тот  самый
усатый подполковник. Я  даже запомнил его фамилию - Пилипенко, а вот  имя  и
отчество  позабыл, хотя  долго с ним переписывался  и  даже,  когда учился в
Ленинградской  академии,  встречался   с  ним,  уже  уволенным  в  запас   и
проживавшим в Ленинграде.
     А тогда  в этот  госпиталь с  какими только заболеваниями ни  привозили
военных.  Помню  хорошо,  что  однажды  привезли группу офицеров  и  солдат,
отравившихся  метиловым,  или  как  тогда  говорили,  "древесным" спиртом. И
последствия  были  трагическими.  Несколько  человек  полностью  ослепли,  а
некоторых  не  удалось  спасти  вообще.  И  это уже  через  месяц-два  после
окончания  войны. Как же, наверное, горько это было выжившим, но ослепшим, и
как  больно родным тех,  кто не выжил  после  соблазна "хватить" чего-нибудь
спиртного.   Уж  лучше  бы   хватили  обжигающего  и  зловонного  "бимбера",
настоянного на  карбиде кальция,  -  желудки  бы  попортили, но  этот  свет,
который был так прекрасен без войны, не покинули бы...
     А я между приступами моей, сколь экзотической,  столь и трудноизлечимой
болезни,  когда мое  состояние  позволяло, ездил, а иногда  и ходил "домой",
навещал  готовившуюся  стать матерью  Риту. Да и  сам исподволь  готовился к
отцовству. Мое состояние стало понемногу улучшаться,  приступы стали легче и
даже  реже. И  все ближе знакомился с сотрудниками госпиталя, где Риту снова
определили номинально на службу, поставили на все виды довольствия, что было
в то время немаловажно.
     Всей   культурно-массовой  работой   в  госпитале  руководила  веселая,
энергичная девушка - комсорг  госпиталя Лида Бакош. Она и меня  "втравила" в
самодеятельность: на  концертах, когда  был в  состоянии,  я с удовольствием
читал и симоновские "Жди меня" и имеющее особый успех у слушателей "Открытое
письмо к женщине из  города Вичуга", а также "Стихи  о советском паспорте" и
отрывки из поэмы "Хорошо" Маяковского.
     Память моя после ранения в голову несколько ослабла,  но Маяковского  я
хорошо помнил  еще  по школе.  А  вот мои  гитарные и  вокальные упражнения,
которые скрашивали время в медсанбате после подрыва на  мине,  мне перестали
почему-то удаваться.  И  когда  я  об этом заговорил  с моим лечащим  врачом
Пилипенко, он предположил, что это, возможно, последствия ранения в голову и
контузии мозга. Ну, да и бог с ними, этими моими музыкальными данными. Важно
то, что я стал постепенно поправляться.
     Рита тоже еще принимала участие в самодеятельности, но уже не танцевала
"гопак" и "барыню", а на медленную "цыганочку" ее все-таки упрашивали.
     Рядом с  госпиталем в  казармах  размещалась  какая-то польская военная
школа. Наши концерты проходили и  там. По-видимому, по национальной традиции
Войска  Польского,  курсантов   учили  бальным  танцам  и  часто  устраивали
танцевальные вечера. Рита умоляла меня ходить с нею  туда хотя бы иногда. Я,
конечно, оберегал ее, сопротивлялся, но ее мама, к моему удивлению, вставала
на сторону  Риты, и  я сдавался. А  Екатерина  Николаевна еще и  умудрялась,
подкладывая  вату  в   определенные  места  женской  одежды,  делать   почти
незаметной беременность дочери.
     И вот однажды  на таком танцевальном вечере достаточно пожилой польский
офицер пригласил Риту на какую-то  мудреную мазурку, где он становился перед
ней на колено, выбрасывал вперед шпагу, а партнерша должна была вальсировать
вокруг, перепрыгивая  через  нее. Какое удовольствие  было на  лице  у Риты,
когда  она  с  блеском  выполнила  все эти пируэты, а  кавалер в конце танца
галантно поклонился, поцеловав ее руку, и сказал, что он давно не танцевал с
такой  умелой  партнершей.  Рита  была  вне  себя  от  радости  и  гордости,
раскраснелась, но, вернувшись  домой,  поняла,  что наступают роды, хотя, по
нашим расчетам, им было еще не время.
     Ночью мы вели ее в  госпиталь  почти  через весь  Рембертув, часто,  во
время  схваток,  останавливались и Рита  присаживалась  на  стул, который  я
прихватил по совету ее мамы. Привели ее  в госпиталь, и Рита с мамой ушли, а
меня оставили на  всю ночь  ожидать  результата.  Курил я нещадно, вышагивая
десятки  километров по коридору, волнуясь за нее.  А к утру она родила. Роды
принимала ее мама, а ассистировала ей Мира Гуревич.
     Я знал,  что новорожденные, конечно,  очень маленькие, но наш  оказался
настолько  мал!  Как  потом  мне сказали,  в  нем  всего  было  чуть  больше
килограмма,  да  и  рост  нестандартный,  малый.  Такое  щупленькое  тельце.
Конечно, преждевременные роды - не  столько итог мазурки, сколько  следствие
того, что пришлось Рите,  да и зревшему тогда в  ней  человечку, пережить на
войне,  особенно  - на  поле  боя.  Правильно  писала Инна Павловна Руденко:
"война - не лучшая из повитух".
     С рассветом, когда меня допустили к  Рите, я сфотографировал счастливую
мать с только что родившимся сыном. Еще задолго до родов мы придумывали  имя
будущему  ребенку.  Я  предложил назвать, если  будет сын, Аркадием.  Пусть,
говорил  я,  будет он Аркадием  Александровичем,  в  честь  моего первого  и
любимого фронтового  комбата Осипова. И даже  один  день он у нас прожил под
этим  именем.  Но  потом у  Риты  подернулись  слезой глаза, и  назавтра она
сказала, что ей  ночью приснился ее  отец, умерший в блокадном Ленинграде, и
она  хотела бы назвать нашего первенца Сергеем в честь  отца. У меня не было
никаких оснований возражать.
     Первую   неделю  нашего  Сереженьку   держали  в   срочно   сооруженном
"инкубаторе",  обогреваемом  электролампами   и  грелками.  А  потом  вырос,
наверстал. Ровесник  Победы! Сейчас, когда я пишу эти строки, ему уже 57.  И
ростом "дошел", почти 180, и вес "набрал" - около центнера! И шесть лет, как
нет его родительницы, заботливой матери и доброй бабушки.
     А тогда, вскоре после рождения сына, мне сделали операцию по извлечению
немецкой  пули, сидевшей  во  мне больше года после  памятного  ранения  под
Брестом. Операция была вынужденной, так как пуля эта, мигрируя в теле, вышла
под кожу на самом неудобном месте и ни сидеть, ни лежать спокойно не давала.
Извлекли ее сравнительно легко, под местным обезболиванием, но мой организм,
вероятно  ослабленный жестокой  малярией,  среагировал неадекватно.  Когда я
после операции вышел на воздух, во двор, мне стало дурно, и я едва устоял на
ногах...
     А в  общем-то моя малярия стала понемногу отступать, приступы ее  стали
более  редкими и  менее изнурительными, температура уже  не доводила меня до
бредового  состояния и  мне  можно было  (да  и  нужно  уже)  возвращаться в
батальон. Но тут встала  задача: и  ребенка нужно  зарегистрировать,  и брак
свой узаконить. Поехал я в Варшаву, зашел в комендатуру  города, надеясь все
по-быстрому оформить. Там мне разъяснили, что теперь в Варшаве функционирует
Консульский  отдел  Советского  посольства,  где  и  регистрируют  все  акты
гражданского состояния. Нашел я это учреждение и  узнал, что для регистрации
брака  нужно  присутствие обоих "брачующихся", а для регистрации  ребенка  -
достаточно документа, подтверждающего факт его рождения.
     Через  несколько  дней на  машине начальника госпиталя  мы,  празднично
одетые,  с  начищенными  орденами  и  медалями,  оказались  в  нужном месте.
Процедура  регистрации была  простой:  сделали  отметки  в  наших  служебных
документах  и выдали  свидетельства  о  браке  и о рождении  сына. А в  этом
свидетельстве записали в графе "место рождения": "город  Варшава, Польша". И
какое совпадение: отец Риты, Сергей Михайлович Макарьевский, русский, предки
его  имели польские  корни, а теперь  вот его  внук Сергей родился на  земле
предков своего деда.
     Мальчик  рос хорошо. Из худенького, маленького тельца  стал оформляться
эдакий  крепыш.  Грудного молока у Риты  оказалось так  много, что  и Сереже
хватало  с  лихвой,  да  еще  приходилось  по ночам  сцеживать  лишнее.  Это
обстоятельство быстро стало известно польским кобетам, у которых был дефицит
этого  ценного продукта.  И тогда они брали эти излишки,  а взамен приносили
Рите фрукты и овощи. Такой вот "бартер"! Так что у Сережи в Рембертуве росли
"молочные братья или сестры".
     Итак, за здоровье Риты и сына  у меня беспокойства  не было, тем более,
что  были  они  под  бдительным  и  тщательным присмотром  опытного врача  -
собственной матери и бабушки.
     ...Была уже середина  сентября. Понимая,  что  наш штрафбат  в связи  с
окончанием войны должен прекратить свое существование, я торопился выехать в
Берлин.  Найти  батальон   на  прежнем   месте  мне  не  довелось,  его  уже
расформировали. Поехал я в Потсдам,  пригород Берлина, в  штаб ГСОВГ (Группы
Советских  оккупационных войск Германии),  нашел там отдел  кадров, где  мне
полковник Киров обрисовал суть дела и зачитал ту самую аттестацию, в которой
мой   бывший  комбат  записал:  "Майор  Пыльцын  -   перспективный   офицер.
Целесообразно оставить  в кадрах Вооруженных Сил". А этому майору  было чуть
больше 21 года.
     Порылся Киров  еще в  каких-то бумагах, пожал  плечами  и  сказал,  что
почему-то меня не представили к награде  по случаю  окончания  войны. На мое
замечание,  что я недавно получил орден за  форсирование Одера  и участие  в
Берлинской  операции,  он сказал,  что было распоряжение в честь Победы и  в
связи  с  расформированием  штрафбата  представить  к  награждению  орденами
Отечественной войны офицеров, находившихся в батальоне более года.
     У меня уже было четыре ордена и медаль "За отвагу", и я как-то не очень
сожалел  о случившемся. Просто подумал, что  очень верна пословица  "с  глаз
долой - из  сердца  вон"  и что хоть так, но отомстил  мне  Батурин  за  мою
строптивость.
     Здесь же, в  штабе я встретил Василия Назыкова,  который у  нас в штабе
штрафбата  был  старшиной  -  завделопроизводством,  а теперь  произведен  в
лейтенанты и служит при штабе Группы. Он подтвердил мои предположения: когда
майор  Матвиенко,  бывший  мой  ротный,  а  последние полгода  - заместитель
комбата, предложил Батурину  наградной  лист  на  меня,  тот отложил  его  в
сторону, сказав, что я и так недавно получил очень высокую награду.
     А  между тем  там, в  Потсдаме,  полковник Киров сказал мне: "Назначать
тебя командиром стрелкового батальона в соответствии с выводом по аттестации
не имеет смысла,  так как не исключено,  что  этот батальон завтра же  будет
определен на расформирование,  а на Дальний Восток, чтобы повоевать  еще и с
японцами, ты уже опоздал. Да тебе, кажется, и этой хватило".  И он предложил
мне должность замкомбата  в  Отдельный батальон охраны  военной  комендатуры
Лейпцига, одного из крупнейших городов, входивших в Советскую зону оккупации
Германии.
     Как  потом  я узнал, до  сформирования правительства  Германии  всей ее
жизнью,   и  политической,   и  экономической,   ведала   Советская  Военная
администрация (СВАГ) при штабе ГСОВГ,  а  Лейпциг входил в ведение Советской
Военной администрации Федеральной Земли Саксония.
     Как  мне  стало  известно  позже,  многие  мои боевые  друзья  получили
назначения именно военными комендантами  городов, городков  и пристанционных
поселков  и  именно на  них  возлагались  задачи  возглавлять  политическое,
административное  и экономическое руководство жизнью  мирного  населения, то
есть выполнять функции местных органов власти.
     У меня не было возражений против назначения в этот батальон, тем более,
что он был тоже, как и штрафбат, отдельным, значит  на положении полка, а я,
как   замкомбата,   получал  права  командира   линейного   батальона,   что
соответствовало выводу  по аттестации.  На  второй же  день  я отправился  в
Лейпциг. Поезда ходили уже по четкому  расписанию. Странными мне  показались
вагоны: каждое купе имело автономный выход из вагона на подножку, тянувшуюся
вдоль  всего вагона, а  в  купе  были  только  сидячие  места.  Конечно,  по
сравнению  с нашей Родиной, которую из конца в конец можно одолеть только за
8-10 суток пути, Германия казалась  небольшой и до Лейпцига было всего  часа
четыре пути.
     Прибыл  я  в комендатуру  города, и  меня на дежурной машине отвезли  в
расположение батальона. До сих пор помню, что он находился в большой казарме
на улице Лессингштрассе, 20, а  рядом в доме No 18 были офицерские квартиры,
где  мне отвели на втором этаже  хорошо обставленную  5-комнатную квартиру с
двумя ванными и туалетами. Какая роскошь! И что мы в этих апартаментах будем
делать втроем?
     Комбат, тоже майор, Леонид Ильич Мильштейн был старше меня лет на пять.
Высокий, стройный, с лицом приятным, если не сказать, красивым. Одной из его
достопримечательностей были элегантные, щегольские, пшенично-рыжие усы.
     Одним из  замов  у  комбата и одновременно начальником  штаба был майор
Мавлютов, татарин, человек весьма подвижный,  юморной,  общавшийся с немцами
на какой-то невероятной смеси татарского с немецким, разбавленной отдельными
русскими словами.
     Мне прежде всего было интересно, как складываются взаимоотношения после
войны, да  еще в  коллективе,  отличном от штрафбата. В общем, я был доволен
офицерской  средой,  в  которой  оказался (включая начальника  продснабжения
капитана Гуткина, уравновешенного  человека, имеющего, пожалуй, одну  только
странность - обязательно "снимать пробу" сразу на двух кухнях - солдатской и
офицерской,  причем  в  обоих  случаях  он   не   только  пробовал  качество
приготовляемой  пищи,  но и съедал  полные  порции.  И, насытившись  обеими,
говорил: "Я должен знать, хватит ли этих порций, чтобы и солдат, и офицер не
остались голодными").
     Батальон,   кроме  охраны  бывших  военных   объектов,  промышленных  и
энергопроизводств,  нес службу  по  охране  комендатуры города,  осуществлял
патрулирование   улиц  и  вокзала,  а  также   вместе  с  воинскими  частями
привлекался к вылавливанию блуждающих еще кое-где  в лесах отдельных групп и
одиночек из рядов вермахта, СД  и  СС.  Не  стану останавливаться на деталях
этой  службы.  Приведу  только  один  пример.  По  показаниям  одной   такой
выловленной  группы фашистов  был  обнаружен  довольно большой  тайный склад
оружия  и боеприпасов, на  вывоз которого понадобилась  колонна из  двадцати
"студебеккеров".
     Вскоре я  освоился  со  своими  должностными обязанностями, включавшими
прежде всего  организацию  караульной  службы  на военных заводах  и  других
важных объектах (всего было более десятка караулов из не менее  трех-четырех
постов в каждом). Пришлось  изучить  расположение этих охраняемых  объектов,
определить  способы  их  смены   и  проверок.  Это   позволило   мне  быстро
ознакомиться и с планировкой города.
     По сравнению с  Берлином мая 1945  года  Лейпциг конца  этого  же  года
представлял собой разительный контраст.  Во-первых, он был меньше  разрушен,
да и улицы и целые кварталы были тщательно расчищены, даже вымыты, развалины
зданий огорожены по-немецки  аккуратными заборами. Разнообразная архитектура
сохранившихся зданий и  планировка  улиц  и  площадей  создавали впечатление
благоустроенного европейского города. Помню, наша Лессингштрассе свое начало
брала от кинотеатра "Ароllо", ставшего нашим гарнизонным офицерским клубом и
солдатским кинотеатром.
     В нем постоянно демонстрировались  советские  фильмы, а  также немецкие
трофейные,  в том числе  "Девушка моей мечты" с  известной  актрисой Марикой
Рокк. В этом же кинотеатре часто выступали известные советские актеры, среди
которых  особенно  запомнились  Сергей  Лемешев,  любимый  всеми  по  фильму
"Музыкальная   история",   известный   пианист  Лев   Оборин,  певица  Ирина