проволочных  заграждениях  для  пехоты...
работая в непосредственной близости от противника, зачастую под пулеметным и
оружейным огнем".
     Ну, а  если в нашем случае мины  были действительно неизвлекаемыми,  то
почему  бы  не  пустить на них прямо во время артподготовки танки-тральщики,
которые за считанные минуты справились бы с этими проходами?
     Как показалось тогда мне, офицеру всего-навсего ротного масштаба, и как
кажется  теперь,  спустя много лет, такое простое  решение могло бы прийти в
голову и комбату, и тем более командарму. Но почему-то не пришло...
     Наверное,  заслуженно ни Батурин, ни Батов не удостоились  того,  чтобы
штрафники между особой  называли их "батя", как Осипова, хотя  фамилии обоих
начинались со слога "бат", созвучного с этим теплым словом "батя".
     Вот  еще  один документ.  У  меня в  руках  большая  статья  известного
журналиста  Эдуарда  Поляновского  "Солдат  Победы  Жуков",   опубликованная
накануне  50-летия Победы 11 апреля 1995 года в "Известиях". Речь в ней идет
не об известном  всему миру  маршале,  а о  безвестном солдате  с  такой  же
фамилией. Упоминается  в этой статье и имя  Павла Ивановича Батова.  И вот в
связи с чем.
     В  1946  году  некто  полковник  Житник,  начальник  штаба  соединения,
входящего  в  подчинение П.  И.  Батова,  с которым Житник был давно  знаком
лично, составляет "оправдательные документы" на вывоз из Германии  непомерно
большого  количества   личных  вещей  и  заверяет  их  печатью   и  подписью
"Генерал-майор Житник",  т.е. своей фамилией,  но с липовым званием. Мнимого
генерала пограничники разоблачают, и  дело  передают в прокуратуру.  Запахло
трибуналом.
     Спасает жулика Батов. Вот его резолюция: "Полковника Житника оставить в
кадрах Красной Армии. Направить в Академию им. Ворошилова в первую очередь".
Ничего себе! Вместо трибунала - в самую престижную академию! Такую бы заботу
во спасение штрафников  - офицеров  и своих  солдат в бою! Сколько бы жизней
было спасено тогда!
     Этому протеже Батова  в декабре 1952 г. Командующий Белорусским военным
округом  Маршал  Советского   Союза  С.  К.   Тимошенко   дает  убийственную
характеристику: "Ведет себя, как  опереточный артист. Очень легкомысленный и
высокомерный.  Наглый  врун.  Доверять  важные  дела  нельзя.  Должности  не
соответ-
     ствует".
     Полковника Житника увольняют в  запас за дискредитацию звания  офицера.
Тогда генерал Батов уже  отошел  от руководящих постов в Вооруженных Силах и
не  в силах  был  противостоять маршалу  Тимошенко. Павел  Иванович к  этому
времени  возглавлял  Советский  Комитет ветеранов войны.  И  не один  раз  в
скандальных ситуациях прибегал к  помощи безотказного генерала офицер запаса
Житник, пишет далее Поляновский.
     Ну   почему   высокопоставленный   генерал   так  благоволит  к   этому
недостойному  офицеру?  Почему  проходимцы (так характеризует  Житника автор
статьи) находят поддержку у некоторых высоких начальников? Какие качества их
сближают?..
     Вот такие факты тревожили и тревожат до сих пор не только, думаю, меня.
Но все это стало  мне известно значительно позднее тех  тяжелых дней и ночей
на Наревском плацдарме.
     А тогда было не до оценки действий старших начальников. Во время  войны
ни солдат, ни офицер не имеют права на  сомнения в действиях начальников, на
своего  рода оппозицию. Любая оппозиция в это время может расцениваться  как
преступление,  как  измена.  Примеры  такой  оценки  действий своих  прежних
начальников  некоторыми штрафниками  были и в нашем батальоне.  И оправдания
таким  фактам не было  тогда никакого. Вот и держал поэтому я подобные мысли
свои при себе. Поэтому и посоветовал Феде Усманову не распространяться о тех
стихах, которые сочинил о Батурине и Батове кто-то из штрафников и не искать
их автора.
     В те  тревожные дни октября 1944  г. нужно было сосредоточить  внимание
прежде всего  на переустройстве немецких окопов, приспособив их для надежной
обороны в  противоположном  направлении,  то есть  против  немцев. А  это  и
перенос  брустверов,  и   переделка  пулеметных  гнезд,  ниш  для  гранат  и
боеприпасов,  и  создание новых ходов сообщения, и  многое  другое. В общем,
работы - непочатый край.
     Вскоре к нам протянули  телефонную связь. Это снова позаботился старший
лейтенант Валерий Семыкин, добровольно  опять оставшийся  с  нами в  окопах.
Ведь по своей должности он мог бы находиться в штабе бо@льшую часть времени,
а он рвался к нам в окопы!
     Остановлюсь еще на одной подробности. В каждом  ходе сообщений метрах в
20-30 от основного окопа отрывали простейшие, не очень глубокие ямы (хотя бы
по одной на отделение) для отправления  естественных надобностей. По мере их
заполнения они засыпались землей и вместо них отрывались новые.
     Уже  близился  конец  октября,   ночи   стали  холодными,  даже  иногда
морозными,  по  утрам  долго  держался   на  уже  высохшей  траве  и  грунте
серебристый  иней.  На  нашем   участке  оказалась  простенькая,  неглубокая
земляночка с легким перекрытием. Ее обнаружил мой ординарец, и я разместился
в  ней  с  ним  и  своим ротным  писарем.  Кстати, это  был не  штрафник,  а
положенный  по штату солдат по фамилии  Мамкин,  обладавший каллиграфическим
почерком и умением спонтанно сочинять или презабавные, или страшные истории.
В атаки он не ходил, оставался с  ротными документами. Потом и одного своего
бывшего  замкомвзвода,  с  которым особенно  сдружился, перетащил сюда.  Как
говорят, "в тесноте, да не в обиде". Моему  заму Жоре  Сергееву бойцы отрыли
другое  укрытие,  так  как  ротный  командир  и его заместитель должны  были
размещаться поодаль, чтобы не погибнуть одновременно.
     Рота моя теперь была  по численности меньше взвода, а во взводах  -  по
8-10 человек, и тот участок, что нам выделили для обороны, казался непомерно
большим. Но вскоре стало  поступать пополнение. Через день-два к нам привели
человек 10 новеньких. Казалось, это неплохо  для организации более  надежной
обороны, но расстроило то, что в этом  пополнении оказался один бронебойщик,
которого  я представил к  досрочному  освобождению и  к  награде за подбитые
танки.  Это наш новый  комбат проявил "бдительность". Он и  особист  дотошно
выпытывали,  кто  стрелял по  танкам, а  кто  только заряжал магазин  ПТР. И
решив, что подбить танк мог только один, посчитали мое представление другого
к  награде  и  освобождению необоснованным. Обидно было штрафнику,  но и мне
тоже.  Стыдно стало и за  то, что  так  обнадежил  старательного  человека и
храброго  воина, и  за  то,  что  с  моим мнением,  мнением  командира роты,
руководившего  боем  и  непосредственно   участвовавшего  в  столкновении  с
противником, комбат не посчитался. Так  что начало моего  "взаимодействия" с
новым комбатом ничего хорошего не сулило...
     Активная  часть  боевых  действий  за  восстановление  утраченных  было
позиций  на  плацдарме  закончилась.  Как  отметил в своих мемуарах  генерал
Батов, "плацдарм увеличился почти вдвое. Войска задачи выполнили... Началась
подготовка к новому наступлению".
     А у  нас начались  оборонительные будни, совсем непохожие на  оборону в
Белоруссии.
     Валера  Семыкин  принес  нам  новую  таблицу  позывных  для  телефонных
переговоров,  где  мне  вместо обычного номера был  дан позывной  "Александр
Невский",  Жоре  - "Георгий  Саакадзе",  Феде  Усманову  -  "Салават Юлаев".
Необычно, но, как говорят, "мелочи, а приятно".
     О  том, что происходило с  нами и со  мной лично  здесь,  в обороне  на
Наревском плацдарме, я расскажу в следующей главе.

ГЛАВА 7
     Наревская оборона.  Неповиновение  и тактические разногласия. Орденская
иерархия. Фронтовая  манера. Новый тотальный  враг.  Гибель  Кости Смертина.
Сага о касках. Свет и тепло. "Штрафбатя".
     Два дня отпуска. Встреча с Ритой
     О  том,  что дальше происходило, на  нашем участке  обороны  Наревского
плацдарма, я постараюсь рассказать более кратко в основном потому, что немцы
здесь  в своей  боевой  активности  были несколько сдержаннее.  Командование
фронтом  подтягивало  растянувшиеся  за  период  операции  "Багратион" тылы,
приводило в порядок войска,  так поредевшие к тому  времени, восстанавливало
ресурс  боевой  техники  и  накапливало  все   виды  боезапаса,  готовясь  к
дальнейшему  масштабному  наступлению,  к одной  из важнейших стратегических
операций, получившей впоследствии название "Висло-Одерской".
     Итак,  мы перешли к  обороне. Как помнит  читатель,  в  моей роте после
повторного наступления, в ходе которого боевые  потери составили  более 80%,
насчитывалось меньше взвода. Это даже с учетом уже  прибывшего пополнения. И
вот в эти первые дни организации обороны моего ротного участка меня вызвал к
телефону   комбат.  Тоном,  не  допускающим   возражений,  он  приказал  мне
организовать  РОП  (ротный  опорный пункт). Для  меня  это его  распоряжение
оказалось  настолько  неожиданным,  настолько несуразным, что я  на какое-то
время  просто  опешил.  Такая   форма  организации  обороны  роты  была   бы
целесообразна  тогда,  когда   в  роте  как  минимум  три  более  или  менее
полнокровных состава взвода.
     В  этом случае  в первой траншее занимают оборону два взвода,  а третий
оборудует позицию во втором эшелоне, и таким образом РОПы становятся основой
сравнительно глубоко  эшелонированной обороны  всего  батальона  трехротного
состава.
     А у нас, как оказалось, не только батальона, но даже и роты-то не было!
Своими малыми  силами я никак  не мог организовать ротный опорный пункт,  не
ослабляя  и  без  того слабую оборону переднего  края.  Об  этом  тут же  по
телефону я и доложил Батурину,  сказав  ему, что  его приказ смогу выполнить
только  при условии,  если мне подчинят еще минимум два полнокровных  взвода
или когда в роту прибудет пополнение, достаточное для сформирования еще двух
недостающих взводов.
     Как я  и ожидал,  подполковник разразился резкими, негодующими фразами,
пригрозив  при этом, что он может передумать  и  не послать  в  штаб  фронта
представление о  моем назначении на  должность  командира роты. Понимая, что
пока мое назначение не узаконено приказом по  Фронту, комбат запросто  может
его отменить, я тем не менее (как говорят, попала "вожжа под хвост") тут же,
не  раздумывая,  спросил  его, кому и  когда он  прикажет сдать командование
ротой.
     После долгого и тягостного молчания Батурин весьма недовольным  голосом
изрек:  "Пока командуйте! Я еще с вами  разберусь!" И тут, словно бес  снова
меня попутал, я вместо уставного "Есть!" выпалил: "Приходите  сюда, в окопы,
здесь на месте и разберемся".
     Батурин, еще ни разу не побывавший в окопах, на переднем крае,  вскипел
и уже срывающимся на крик голосом ответил: "Я сам знаю, где мне  быть, когда
и куда приходить!" На этом наш разговор оборвался.
     Потом  мне мой бывший ротный, майор Матвиенко, уже ставший замкомбатом,
говорил: "Зачем  ты лез  на  рожон? Ну,  сказал бы "Есть!", а  делал бы  как
нужно!" Что же, не было у меня ни тогда, ни после такой "смекалки"...
     Наш новый (он  все еще был "новым", во многом неизвестным, неизученным)
комбат  оказался человеком, как  я  убедился вскоре, еще и злопамятным. Были
обстоятельства,  в которых  я не  раз  чувствовал ярко выраженную  немилость
батуринскую почти до самого окончания войны.
     Между прочим,  комбата  уже наградили  орденом Богдана  Хмельницкого  I
степени, видимо "за успешную организацию  боев" при  восстановлении  флангов
плацдарма.  Теперь, зная уже, что этот же  орден, но третьей  степени, как и
орден Александра Невского были по своему статусу  рангом ниже обретенного им
самим,  он  приказал  представить офицеров, фактически обеспечивших  ему его
первый орден, к наградам  именно этими  орденами. Об этом сказал мне  Филипп
Киселев,  и  мы вместе стали составлять реляции  на  награждение  командиров
взводов. Жору Сергеева мы  представили  к ордену  Александра  Невского, Федю
Усманова - к Богдану  Хмельницкому III степени. Мне Батурин  велел передать,
что я буду представлен тоже к Александру Невскому.
     Тут пришлось  мне рассказать Филиппу о своей глупой  истории  с "дважды
орденоносцем" и просить  его уговорить комбата согласиться на положенный мне
за подбитый танк орден Отечественной войны любой степени.
     Когда  Батурину  представили  наградные  листы, он долго не  соглашался
поставить  свою  подпись на  моем.  Получалось, что его подчиненный  получит
более высокую награду, чем он сам. Как рассказывал мне потом Филипп Киселев,
мой наградной лист  активно и настойчиво защищали и Филатов, и Матвиенко.  В
общем,  суммарными  усилиями  им  всем  удалось  убедить  комбата  подписать
представление.
     Батурин собственноручно исправил "первую"  степень на  "вторую", желчно
заметив при  этом, что "ордена не выпрашивают, ими  награждают по заслугам".
Получалось, что в единоборстве с немецким танком я не победил.
     Когда мне рассказали, как происходил этот разговор, я понял, что в наши
с  комбатом  служебные  и личные отношения  вбит еще один  кривой  и  ржавый
гвоздь. Но орден Отечественной войны II степени я все-таки получил. И вручал
его мне не сам комбат Батурин, а начштаба майор Киселев.
     Наконец-то  с  меня,  как  гора   с  плеч,   свалилась  тяжесть   моего
"орденского" позора  перед  близкими,  так  тяготившего  мою совесть все эти
долгие месяцы.
     ...Может, потому, что еще не подтянулись базы снабжения фронта и армии,
а может, по каким-то другим причинам, но  стало значительно хуже с питанием.
Солдатского  пайка,  несмотря на "сидячий" образ жизни в обороне,  без атак,
изнурительных маршей, перебежек и переползаний, бойцам стало не хватать, и к
ним  вернулась фронтовая манера делить по-особому  хлеб, сахар и др. Кому-то
из  бойцов   доверяли  резать  хлеб   или  делить  сахар  и  еще  что-то  на
приблизительно равные  доли. Затем обычно командир отделения или кто-либо им
назначенный отворачивался, прикрывал глаза  шапкой, а "хлеборез" или  кто-то
из "доверенных лиц", указывая пальцем на одну из порций, вопрошал: "Кому?" И
отвернувшийся должен был назвать  одного из бойцов. И не было  никаких обид,
никакого роптания, если даже кому-то и казалось, что соседу досталась порция
побольше. А поскольку  мы,  командиры  взводов  и  рот,  в боевой обстановке
питались из  общего  солдатского  котла, я  настоял, чтобы и для нас порядок
этот  был неукоснителен. Чем-нибудь разнообразить  наши окопные "меню" здесь
не было никакой возможности: была уже глубокая осень да и местного населения
вблизи наших позиций не наблюдалось.
     И вот  случилась другая напасть, к которой привыкнуть  мы не могли,  уж
очень  она была неприятной. В связи с устойчивым  похолоданием бойцам выдали
шапки, шинели, а нам, офицерам, зимнее обмундирование. Особенно рады мы были
меховым барашковым жилетам. Поменяли, наконец, всем нательное белье. Правда,
походных  бань,  как  это  бывало  в обороне  на  белорусской  земле, нам не
прислали, и уж сколько времени не мылись мы все, окопники.
     И  то  ли из-за того, что эти жилеты,  обмундирование и белье не прошли
перед выдачей нам должную санобработку  или она была проведена не надлежащим
образом, то ли из-за оставшихся после немцев в землянках каких-то  вещей, но
вскоре нас  замучили  новые враги  - насекомые. Короче  -  обовшивели мы все
изрядно, тотально. Мои  просьбы организовать поочередную  помывку в походных
банях  с  внеплановой  сменой  белья   и  хотя  бы  частичной  санобработкой
обмундирования вроде бы были услышаны, но не были почему-то реализованы.
     Наконец, невдалеке  от  наших  окопов,  в  низине установили  прибывшую
походную дезкамеру.  И  снова без  смены белья. Поочередно сдавая  в нее  то
гимнастерки с  брюками  (оставаясь на холоде  в нижнем белье),  то рубахи  с
кальсонами,  бойцы прожаривали свое обмундирование. А мы, командный  состав,
сдавали туда и свои меховые жилеты, не подумав, что от высокой температуры в
дезкамере наши жилеты настолько съежатся и  покоробятся, что  их  не  только
носить не придется больше, но даже надеть не удастся.
     В начале декабря нас вывели из окопов, и мы ушли на формирование хотя и
в не  очень далекий,  но  все-таки тыл. И только  там,  после  неоднократных
санобработок, тотальных стрижек и помывок в походных и деревенских банях нам
удалось окончательно победить в этой войне с паразитами. И  решающий вклад в
эту победу  внес непререкаемый медицинский авторитет, наш батальонный доктор
Степан Петрович Бузун,  где-то раздобывший так  называемое мыло "К", которое
уничтожало непрошеную живность иногда вместе с верхним слоем кожи.
     А вскоре нам  выдали  и  новенькие,  ароматно пахнущие  овчиной меховые
жилеты и мы снова были счастливы.
     Пока мы были  в  окопах,  нас  очень  беспокоили фашистские  снайперы и
нередкие  попытки  фрицев   прощупать  надежность  нашей  обороны   сильными
артналетами, после которых, как правило, происходили наскоки больших, иногда
до роты, групп с танками.
     Здесь я впервые  увидел, как против  танков воевали зенитчики, стоявшие
на  позициях  непосредственно за  нашими  окопами. Их  скорострельные  пушки
встретили  немецкие  танки  меткими  выстрелами  прямой  наводкой,  и  сразу
несколько  машин  загорелись,  а  остальные бросились наутек.  Атака  немцев
захлебнулась, не успев  докатиться до наших траншей. Потом еще  не  раз  мне
приходилось  быть свидетелем  применения  зенитных средств  против  наземных
целей, и всегда это вызывало восхищение.
     Подобные немецкие наскоки на нашу оборону были похожи на  разведку боем
с целью выявить нашу систему огневых  точек, а  заодно и захватить  "языка".
Однако на нашем  участке им этого так  ни разу и не удалось, хотя о том, что
кое-где их попытки были не безрезультатны, до нас слухи доходили.
     И я еще тогда подумал: хорошо, что не согласился на требование Батурина
часть  изрядно  поредевшей роты разместить  во  втором эшелоне  при создании
ротного   опорного  пункта  (РОП).  Отпор  немцам  теми  немногими  огневыми
средствами, которыми рота располагала тогда, мы давали надежный, и фрицам ни
разу не удавалось  приблизиться к нам  даже  на  расстояние броска  гранаты.
Показалось  мне,  что  и Батурин понял  это, поскольку он не поднимал больше
вопроса о РОПе. У меня уже были более или менее скомплектованы два взвода, и
ко мне в роту был  назначен  из батальонного резерва новый командир взвода -
старший лейтенант Ражев Георгий Васильевич,  человек веселый, общительный и,
как   выяснилось   позже,   уж  очень  неравнодушный   к  женской   половине
человечества, да и к  спиртному  тоже. И стала рота  наша под  командованием
одних старших лейтенантов "старлеевской", как говорили флотские штрафники.
     Мощные артналеты иногда  приводили к серьезным  потерям. Люди гибли  не
только  от  своей  неосторожности  или  небрежности.  Были  случаи и прямого
попадания крупнокалиберных снарядов и мин в окопы и легкие земляные укрытия.
Леса  поблизости не  было, а для построения надежных землянок ни  бревен, ни
досок нам брать было неоткуда.
     В один из таких налетов  был серьезно контужен  и Георгий Ражев. Недели
две  он  почти ничего не слышал,  но  в лазарет  или  в медсанбат уходить не
соглашался. Так и командовал!
     Но особенно мне запомнилась гибель Кости Смертина (не помню его бывшего
офицерского звания, знаю только, что он не был старшим офицером, а был то ли
лейтенант, то ли капитан). Он был в роте одним из наблюдателей. В тот день я
был рядом с ним и  параллельно тоже вел  наблюдение с  биноклем. Мне удалось
обнаружить  хорошо   замаскированную  позицию   немецкого   снайпера.   И  я
предупредил  об  этом Костю, посоветовав ему  вести себя  более  осторожно -
может быть, этот снайпер за кем-то из нас охотится.
     Мое предположение не замедлило подтвердиться:  я  едва успел  присесть,
как