г, который недавно  был рубежом атаки для нас. Значит и нас
должны  хорошо  видеть.  Да, эта  ракета  должна  и  послужить сигналом  для
переноса огня оставшихся там пэтээровцев и пулеметчиков  на  наши фланги и в
глубину, откуда, кажется стали появляться два или три немецких танка.
     А здесь, на левом берегу, события развивались с молниеносной быстротой.
Недалеко от меня пролетел, шипя и  свистя,  или снаряд,  или "фауст".  И тут
слева  от меня  на  наш  правый фланг  стремительно  пробежал летчик-капитан
Смешной, что-то прокричав резким, срывающимся голосом. Заметил я и Сапуняка,
и  даже  его  расстегнутую  на  все  пуговицы  гимнастерку,  из-под  которой
виднелась морская  тельняшка. Он  бежал  вперед,  увлекая  не только  других
моряков,  но  и  всех  остальных, уже  выбравшихся  на  берег.  Часть бойцов
устремилась за летчиком  Смешным.  Побежал за ним  и я.  Наши две  небольшие
группы рванулись вперед. Не знаю уж, "ура!" кричали перекошенные от злости и
напряжения рты,  или мат свирепый извергали, но смяли штрафники в рукопашной
схватке  фашистский заслон  в первой  встретившейся траншее, оставив  позади
себя нескольких раненых или убитых собратьев.
     И еще три-четыре человека упали, два-три  метра не добежав  до траншеи.
Наш летчик  Смешной, может еще с воды заметил немецкого фаустника и прямиком
летел к его  позиции. Тот, видимо, не ожидая такого неистового  напора и  не
сумев поразить бегущего прямо на него бойца,  выскочил из  окопа и  пустился
наутек,  но  Смешной на ходу догнал  его  очередью  своего автомата,  и тот,
сраженный, упал.
     Я дал  красную ракету и свистком подал условный сигнал "Стой!" -  нужно
было дать  перевести дыхание  бойцам и сменить  уже,  наверное, опустошенные
диски  автоматов и магазины пулеметов.  Да и три танка, показавшиеся  вдали,
продолжали приближаться.
     В  траншее  я  насчитал  тринадцать  человек,  достреливавших удирающих
фашистов.  Мало, но уже хоть маленький клочок земли на этом  вражьем  берегу
завоеван! Теперь задача этими малыми силами удержать его.
     И тут  за танками показалась контратакующая  пехота противника! Сколько
их? Отобьем ли?  И  вдруг один  танк остановился и задымил. Оказывается, это
Смешной, завладев арсеналом фаустника, подбил немецким гранатометом немецкий
же танк.  Замечательно! Не зря, выходит, этот  смелый летчик на  тренировках
при подготовке  роты к боям фактически изрешетил  фаустами остов  брошенного
сгоревшего немецкого танка.
     Почти без заметной паузы еще два фауста попали во второй танк.  Вначале
заклинило его  башню, он встал и  вскоре тоже  загорелся. Выскочившую  из-за
танков пехоту наши, успев перезарядить оружие, встретили из  окопов  плотным
огнем, от которого многие фрицы попадали, а остальные повернули назад.
     И тут как-то стихийно,  почти одновременно и без моей команды штрафники
поднялись из окопов и ринулись вперед. Немцы убегали. Многие  из них бросали
оружие, но никто не  поднял рук,  чтобы сдаться.  Наверное поняли, что  этим
отчаянным  русским  сдаваться неразумно. И, в общем,  конечно  были правы. И
вдруг как  только наш герой-летчик пробежал мимо убитого им  фаустника, тот,
оказавшийся или просто раненым, или  притворявшимся,  чуть приподнялся, и на
моих глазах разряжая  рожок своего  "шмайссера" прямо в спину Смешного, стал
стрелять,  пока я не  прикончил  его,  послав  в его  рыжую голову длиннющую
автоматную очередь.
     Подбежал   к  летчику,   повернул   его  лицом   вверх  и   увидел  уже
остановившиеся голубые глаза, в которых отражалось совсем посветлевшее  небо
- то небо,  которое он  так любил  и  которому посвятил всю  свою  армейскую
жизнь.  Грудь  его  была  в  области  сердца  разворочена  и  обильно залита
дымящейся алой кровью. На секунду я положил свою ладонь на его глаза, ощутив
уже уходящее тепло его лба и век. Но останавливаться мне было нельзя - нужно
было решать, что делать здесь, сейчас, немедля.
     Захватили  вторую  траншею.  Теперь  нас  было  уже   двенадцать,  я  -
тринадцатый  (не  считая радистов, оставшихся  у лодки).  Дал  снова  сигнал
"Стой!" и уже  голосом приказал перейти к обороне. Пришло решение  отправить
донесение комбату со связистами, один из которых был пока даже не ранен. Все
равно мне без  радиостанции они не нужны, а  неровен час, пришлют исправную.
Да  и,  может быть, двух-трех тяжело  раненных штрафников отправим. Второпях
написал  в  записке-донесении, что  "заняли  вторую  траншею, обороняемся  в
составе  13 человек, нужна помощь авиации. Нет ни одного  командира  взвода.
Своим  заместителем назначил  штрафника  Сапуняка. Героически погиб, проявив
мужество  и  необычайную  храбрость,  капитан-летчик  Смешной". Написал  так
потому, что, по-моему, он  уже вернул  себе звание,  искупив вину свою  всей
своей кровью!
     ...Да, героическое  было  время.  Уже многие  годы  спустя в  одном  из
произведений  известного грузинского  писателя Григола Абашидзе  прочел, что
"...герои,  патриоты  делают свое время  героическим".  И  тут прежде  всего
вспоминались  Янин, Смешной,  Ястребков  и сотни других  храбрецов.  "А  при
трусах,  изменниках, - писал  далее Абашидзе,  -  и  для отечества наступают
черные дни". Применительно к истории нашего ШБ прежде всего в  этом значении
вспоминались Гехт, Касперович и Редкий...  Хотя  Абашидзе имел в виду другие
масштабы предательства.
     Приказал тогда доставить в лодку двух тяжело раненных штрафников, чтобы
скорее  отправить их  в тыл  для  оказания крайне  необходимой  им врачебной
помощи,  иначе они здесь не  выживут. Еще не успели принести раненых, как я,
наклонившись к радисту, чтобы передать  ему  донесение, вдруг (опять вдруг!)
даже  не  услышал,  а скорее  почувствовал, будто  огромный  цыганский  кнут
неестественно громко щелкнул у моего правого уха и... я мгновенно провалился
в черный омут  без  ощущений его  размеров. Это уже потом, когда я  пришел в
сознание, подумал, что неправду пишут, будто непосредственно в момент смерти
или  за  мгновение  до нее  у каждого человека  проходит  перед  глазами вся
прожитая  жизнь.  Ничего похожего. По-моему,  я успел  молниеносно  осознать
только одно: меня убили. И все...
     Как потом оказалось, это  пуля (думаю, снайпера) попала  мне в  голову,
что  потом  подтвердили  госпитальной справкой о  ранении,  в  которой  было
написано: "Слепое пулевое  ранение правой височной области. Ранение получено
в боях на р. Одер 17.04.45".
     Видимо,  оказавшиеся  рядом  бойцы, убедившись, что  я еще жив, подняли
меня из воды и, наложив наскоро простенькую повязку, уложили в ту же лодку и
оттолкнули ее от берега. Разные люди так рассказывали Рите о моей "гибели":
     Жора  Сергеев,  будучи сам уже  раненым и наблюдавший  с того берега  в
бинокль за  нашими  действиями по захвату  плацдарма, говорил так: "Я  видел
очень хорошо. Он упал в воду. Погиб...";
     мой "кухонный" боец Путря: "Дочка, все:  я видел сам, он  упал  в воду,
его потащило за лодкой".
     Через сколько  времени я  очнулся, не  знаю,  но  солнце, стоявшее  уже
довольно высоко, хорошо грело, и я почувствовал  тепло его лучей.  Может, от
этого и пришел в сознание. Хотел  посмотреть на часы и  увидел, что моя рука
сильно окровавлена,  а часы  повреждены  и  остановились  на  времени  нашей
высадки. Сообразил, что,  судя по уже заметно поднявшемуся солнышку,  прошло
часа  два-два  с  половиной, а  это  значит, что  мы  ушли  вниз  по течению
километров на пять и плывем близко к левому берегу.
     Раненый радист,  одной  рукой  вместо  весла  (они  где-то  потерялись)
пытался направить  лодку к правому  берегу.  Второй радист оказался  убитым,
один из штрафников уже умер, а другой, раненный в живот, умолял нас дать ему
попить и пристрелить,  так как спасти  его жизнь уже не удастся, а умирать в
жестоких  мучениях  ему не хочется.  Понимал  я  его, но всегда  помнил, что
"надежда  умирает  последней"  и терять  ее  нельзя  даже  в  самых  крайних
обстоятельствах.  Как мог, уговаривал его  потерпеть, тем  более, что мы уже
скоро будем на  берегу, хотя  сам  еще не представлял,  на чьем:  своем  или
вражеском.
     Сознание  мое все более прояснялось, уменьшался рой черных мушек  перед
глазами.  На  карту смотреть было бесполезно,  так как мы ушли давно  за  ее
пределы, а русло реки впереди явно раздваивалось.  С  трудом,  но разглядел,
что  приближаемся к правому берегу левого  рукава реки. Значит, это  остров,
может и небольшой, но чей он? Наш уже или еще в руках противника?
     У меня был  трофейный свисток с встроенным в него миниатюрным компасом.
Машинально посмотрел на его стрелку, но ничего это не добавило к моей оценке
обстановки.
     Вдвоем с раненым связистом кое-как  прибились  к берегу и с неимоверным
трудом вытащили нос лодки на поросший прошлогодней травой берег, чтобы ее не
снесло  течением.  Сказал  радисту,  что  пойду на  разведку, а  ему наказал
охранять  раненого штрафника,  ни в коем случае  не давать  ему пить и,  тем
более, не обращать внимания на его другую просьбу. Солдат понял меня.
     Решил  идти (вернее -  ползти)  в  разведку,  чтобы узнать, к  своим ли
занесло нас Одером и судьбой. Радисту сказал, что если услышит выстрелы (а я
решил, что если на острове немцы - живым не сдамся) - значит нам не повезло.
И  тогда самым  верным  его решением будет плыть  дальше,  где  он наверняка
наткнется на своих.
     С  большим  трудом, иногда на  грани  потери сознания,  полз  по  этому
влажному, поросшему  невысоким кустарником и редкими,  тонкими, с только что
проклюнувшейся  листвой деревьями.  Все мое тело  горело  от невесть  откуда
взявшейся  температуры,  постоянная  тошнота  одолевала меня. И  бог  знает,
сколько еще времени мне понадобилось, чтобы преодолеть показавшуюся очень уж
длинной  какую-то сотню метров, пока не увидел бруствер свежевырытого окопа.
На нем лежала  перевернутая  немецкая  каска.  Ну, все, подумал.  Значит, не
судьба. Но все-таки решил продолжать движение вперед.
     Пока полз,  заметил,  что снаряды изредка перелетают остров то в одном,
то  в другом  направлении. Это  поселило  в моем воспаленном мозгу  какие-то
надежды. Я вынул свой ТТ, проверил магазин, загнал патрон в патронник и так,
со взведенным  курком пополз дальше. Решил, что если  в окопе вдруг  немцы -
первую  же пулю пущу себе в  лоб.  Потом  подумал и  перерешил:  нет, первую
все-таки во фрица, которого увижу, а уж потом вторую - точно  себе, чтобы не
оказаться в  плену.  Годы войны воспитали во  мне  категорическое  неприятие
плена как альтернативы смерти.
     И  вот до бруствера  окопа остается  три  метра... два... полтора... На
краю окопа  разглядел уже и  солдатский котелок немецкого образца... но пока
не вижу немца, которого уложу. Еще несколько движений по-пластунски, и вдруг
над  бруствером появляется шапка-ушанка с нашей,  советской, родной  красной
звездочкой! Именно красной, а не цвета хаки, как чаще было на фронте и стало
привычным.  А  затем,  как  в  замедленном кино,  открылось  такое  славное,
узкоглазое  и  широкоскулое лицо  солдата-узбека,  или казаха,  или калмыка,
или...  Видимо,  он  страшно испугался этой  в  кровавых  бинтах  физиономии
советского  капитана, да еще  с  окровавленной рукой,  ползущего со  стороны
противника. Через  мгновение  он стремглав  метнулся  вдоль окопа,  а  я  на
остатках сил заполз на бруствер и упал на дно окопа, вновь потеряв сознание.
     Очнулся оттого, что волокут меня в какую-то землянку, где офицер, тоже,
как и я, в чине капитана, приказал медсестре сделать мне перевязку. Но, пока
был в полубредовом  состоянии,  я  сказал ему: "Вначале  на  берегу  найдите
лодку, в ней тяжелораненые офицер  (этого штрафника я им назвал офицером)  и
солдат-радист. Помогите им!"  Меня  даже умыли  и  надежно, теперь уже умело
перевязали.
     Капитан вскоре меня успокоил, что обоим раненым оказана помощь и что их
отправили на  лодке на материковый  берег. Скоро и меня  отправят, но сейчас
нельзя, немцы со своего берега простреливают то место.
     Под вечер, когда солнце закатилось за западный берег Одера, жара в моем
теле стала почти нестерпимой, и меня отнесли в лодку. Помню, что со мной сел
усатый старшина, который сильными гребками быстро погнал  лодку.  Эта полоса
воды  почему-то все  время периодически простреливалась немцами, и даже одна
пуля слегка зацепила мне ногу. Но мне уже это было как-то безразлично.
     Как  меня доставили на  какой-то сборный  пункт  раненых, я не помню  -
сознание  вновь покинуло меня. На какое-то время пришел в себя, когда уже  в
госпитале зашивали  рану  на  голове, а окончательно овладел  этим постоянно
ускользающим сознанием, когда Рита нашла меня здесь.
     Как  это  все происходило, можно  узнать из  упоминавшегося уже  очерка
"Военно-полевой роман" Инны  Руденко -  там она со  слов  Риты  описала  эти
события. Вот этот отрывок:
     Она сидела в столовой батальона,  перед ней, как обычно, высилась горка
селедки - ребята всегда теперь подкладывали ей свою, понимая, как хочется ей
сейчас  соленого,  -  и изо  всех  сил  старалась не  упасть. Не  повалиться
замертво. Когда  спускалась  сюда  по  лестнице,  еще  не  видимая  им всем,
услышала голос Жоры Сергеева, с которым вчера вместе с Сашей прощалась, - на
рассвете предстояло форсировать Одер. "Я видел очень хорошо - он упал  лицом
в воду. Погиб, погиб... Но как сказать ей об этом?"
     Так  вот  почему  утром  другой друг  - Муська  Гольдштейн просил у нее
пистолет, прямо приставал: "Дай почищу, ну, дай!"
     Только бы  не упасть,  не повалиться замертво,  не зайтись  в  обычном,
таком  понятном в  нормальной жизни и невозможном здесь, бабьем  вое.  После
свадьбы она так рвалась к нему.
     Она была не  просто  Ритой, она  была сержантом и  потому изо всех  сил
старалась,  выходя  из столовой,  ступать твердо и ровно. Она вышла и  вдруг
увидела, что  в машину  грузится пополнение, а с ним - запасной комроты (это
был Николай Слаутин, мой "дублер". - А. П.). На передовую. Вместо ее убитого
Саши. И тогда она подбежала к машине и, лихорадочно  цепляясь за борт, стала
просить:  "Миленькие, родные мои, хорошие, возьмите меня, спрячьте. Я должна
его увидеть последний раз".  И  они  подняли ее на руки и поставили  в центр
кузова  и  прикрывали  ее  своими  телами, когда машина,  летящая  к  Одеру,
проезжала под градом огня снарядов, мин.
     На  Одере все горело. И тот берег, куда уже, она знала, перебрался  все
же ее Саша, хотя так и не научился плавать, а с ним двенадцать бойцов - все,
что  осталось от  роты,  и этот, где  вся  земля  на  ее  глазах покрывалась
воронками от снарядов.
     У самой  воды она увидела Путрю, старика,  которого так жалел - попал в
батальон за провороненный ящик мыла -  ее  Саша, всегда  оставляя  в  обозе.
Путря плакал:
     "Дочка,  все:  я  видел сам, он  упал в воду, его потащило  за лодкой".
Потащило за  лодкой?  Чего же он  плачет? Это хоть какая-то  надежда! И  она
стала ползти под градом непрекращающегося огня, от воронки к воронке и всех,
кто попадался ей  на пути, спрашивала: "Вы  не видели красивого, высокого, с
черными усами капитана?"
     Она провела в этих воронках два дня и две ночи. Она  могла бы двигаться
быстрее,  пули,  разрывы  ее уже не пугали,  но в каждой воронке, увидев ее,
стонали: "Сестричка, сестричка, перевяжи!"
     И  она  перевязывала  и  ползла,  и  спрашивала,  и  наконец  услышала:
"Высокий, красивый, с  черными  усами?  Увезли в медсанбат.  Только  вряд ли
успеешь - он тяжело  ранен в  голову".  И тогда она побежала,  встав во весь
рост, к машине, в которую собирали раненых.
     И снова  уцепилась за  борт.  Но в  эту машину проситься она не  могла.
Раненые,  истекая  кровью, стояли даже  на  подножках,  а  сколько  еще  их,
истекающих кровью, оставалось лежать на земле...  Но идти пешком  значило не
успеть, и  тогда она  вцепилась в борт машины своими  тонкими руками  бывшей
ученицы балетной студии, худенькими руками блокадной ленинградской  девочки.
Сильными руками любви.
     И провисела так три длинных километра.
     На этих  руках  она выносила  для него с  поля боя не только  себя - их
будущего  сына, который уже  несколько  месяцев жил в  ней,  чтобы  родиться
вскоре после  Победы  и  того  дня,  когда  они расписались  на рейхстаге  -
"Александр и Маргарита Пыльцыны".
     Она искала в  медсанбате долго, потому что красивого, черноусого там не
было. Если б она посмотрела на себя  хотя бы в  стекло, она б увидела, что и
ее   узнать   невозможно:   неожиданная  седина   неузнаваемо  меняет   даже
двадцатилетних.
     Она  узнала  его, забинтованного как мумия, по губам. Губы, его губы не
ответили на ее поцелуй - он был без сознания.
     Почти две  недели провела  она в госпитале. Они  слились для нее в один
длинный, изнурительный, без лиц,  штрихов  и деталей день. Но  именно за эти
две недели она  получила свой орден  Красной звезды. Запомнилось одно  - как
отдавала  кому-то кровь. Прямое  переливание.  Только  тут,  на  столе,  она
потеряла сознание.
     А вечером в сознание пришел он. И совсем не удивился, что она рядом.
     Я, наверное,  и  очнулся-то от того, что она склонилась надо мной  и  я
почувствовал  взгляд ее лучистых  серых  глаз под разлетевшимися на  стороны
круглыми дугами бровей.  На ее  больших ресницах дрожали, искрясь,  капельки
бриллиантовых слезинок. Ее ласковый взгляд был и радостным, и тревожным.
     И, конечно, я не то чтобы уж вовсе не удивился, а подумал тогда: "А как
же  иначе!" Хотя еще не совсем понимал, где  я и на сколько времени  и верст
отстоит эта наша встреча, этот госпиталь от того Одера, который стал могилой
для  большинства  бойцов  моей роты, так  отчаянно  хотевших выжить, чтобы в
канун долгожданной Победы смыть  с  себя  позорное  пятно судимости  и снова
стать полноправными офицерами без клейма  "штрафники".  Да  и чуть  было эта
река не стала и моей могилой.
     Рассуждения  о могилах долго  не  оставляли  меня.  Конечно, никому  не
хотелось  после собственной  гибели истлеть  в чужой земле: ни  холмика,  ни
кустика. Ни  присесть  родным,  ни  цветок  положить,  ни  былинку  выросшую
потрогать.  Это почти  то же, что сгинуть в водной  пучине чужой реки. А мне
удалось избежать этого. Судьба. Счастье. Опять невероятное везение!
     А  тогда, узнав,  как  моя Рита  оказалась  здесь, тоже не очень сильно
удивился,  скорее, восхитился  ее верностью  и  мужеством, проявленными ею в
этой непростой ситуации.
     Вот как писала об этом эпизоде ее  войны газета  "Известия" (17  января
1986 г.):
     В те  драматические  часы, узнав  о почти гибельном  ранении  любимого,
женщина, которая была не просто Ритой, а сержантом, бросилась искать  его на
испещренном воронками берегу Одера, где все горело. Она провела дни и ночи в
этих  воронках. Могла бы двигаться быстрее, пули,  разрывы ее уже не пугали,
но  в каждой  воронке,  увидев  ее,  стонали: "сестричка,  перевяжи!" И  она
перевязывала и ползла... Обратите внимание: могла бы двигаться быстрее, если
бы отмахнулась от чужой беды, чужой боли: не до вас, мол, я своего ищу! Нет,
этого она не могла.
     Через  несколько дней я уже вставал, а Рита, включившаяся в бесконечный
ритм работы госпиталя, теперь едва успевала подбегать ко мне.
     Здесь, в госпитале  меня  поразил случай  удивительной жизнеспособности
одного солдата, раненного тоже  в  голову. Соседи по нарам, на которых почти
вплотную были  размещены раненые, обратили внимание на  то, что этот солдат,
не  приходя в  сознание,  постоянно, в течение более  суток, стучал пальцами
одной  руки  по краю  деревянной перекладинки нар, будто  что-то хотел  этим
сказать.  Один  из   раненых,  видимо   телеграфист,  догадался,   что   тот
перестукивает азбуку  Морзе. И расшифровал  этот перестук: он просит принять
донесение.  Тогда кто-то посоветовал: отстучи  ему,  что  донесение принято