енным немецким сапогом. Всякий знал  и помнил, как эсэсовские
живодеры и  головорезы  истязали женщин и  детей,  сжигали живьем  и вешали,
умерщвляли  их  в душегубках. Забыть этого  нельзя и через века. Простить  -
тоже. Но мы же не фашисты, нельзя же уподобляться им...
     Объехали мы это страшное место, сделав солидный крюк по целине. И долго
еще  молчали. Рита  то и  дело всхлипывала, а меня  занимали воспоминания  и
размышления, ох, какие нелегкие.
     Да, конечно, мы  ненавидели фашистов беспредельно. И высоту накала этой
ненависти трудно было как-нибудь  снизить, особенно когда вступили  на землю
врагов наших.  Вспомнились и мои  собственные  слова, написанные  в  том  же
Кутно:

     ...каждый потерял, кто дочь, кто сына,
     кто старушку-мать или отца
     и за этот произвол звериный
     мы клялись бить гадов до конца.

     Да,  а  теперь "вот она, проклятая Германия". Невольно считаешь это тем
рубежом, к которому так долго и упорно стремились все  мы, но до которого не
довелось  дойти многим и многим нашим воинам, сложившим головы далеко отсюда
- в Белоруссии, под Сталинградом,  на  Украине и на этой, чужой нам польской
земле. Полегли они во имя всех нас, чтобы мы дошли сюда. Лежат они в болотах
и лесах, на дне оврагов  и в заснеженных полях.  И кто  знает, найдет  ли их
кто-нибудь  когда-нибудь,  чтобы передать весть  о  том,  что добрались  мы,
наконец, до самого исчадия зла. Мы помним всех вас поименно и именно сейчас,
вступив  на землю врага, говорим: и ваши  жертвенные имена  переступают ныне
эту черту, этот рубеж вместе  с нами, ибо без  последнего в вашей жизни шага
не дойти было бы сюда и нам.
     И еще помним мы клятвы  над могилами друзей боевых - отомстить! И  наше
безудержное стремление к уже  не такой  далекой  Победе  -  воплощение наших
клятв.
     Трудно, конечно, удержать  от  подобного  всю армию,  воевавшую почти 4
года. Но воевали-то мы не с немецким народом,  а с его армией,  агрессивной,
преступной, потопившей в крови жизни миллионов советских людей - и женщин, и
стариков, и детей!
     И  ведем  борьбу  на  уничтожение фашизма  и войск его,  олицетворяющих
звериный, кровавый гитлеровский "новый порядок". Но помним  слова:  "Гитлеры
приходят и уходят, а народ германский остается".
     Наверное, не  единичные такие случаи, какой видели мы здесь, и вынудили
Ставку  Верховного  Главнокомандования  вскоре издать  строжайший  приказ  о
жестоком наказании, вплоть до расстрела, тех, кто будет вымещать свою, пусть
и понятную, ненависть к фашизму на мирном  населении. И, как показало время,
это обуздание  эмоций мстителей очень быстро дало свои результаты. Насколько
действенным был  этот  приказ,  говорит то,  что  уже  к  началу  Берлинской
операции  к  нам  в  штрафбат  поступило  несколько  человек, осужденных  за
подобные действия.
     ...Долго  мы  ехали  молча,  погруженные каждый  в  свои мысли.  Многие
населенные  пункты  были  пустынны: либо  население убегало  с  отступающими
войсками под влиянием  лживой геббельсовской  пропаганды, либо  его  угоняли
насильно. Это уже  за Одером убегать было практически  некуда,  и  почти  из
каждого  окна  свешивались  белые флаги (простыни) в  знак капитуляции. А на
этой,  еще предодерской, части Германии  жители попадались очень редко, чаще
были беженцы из фашистской неволи, порядком изможденные и оборванные.
     Догнали мы свой штаб  уже  тогда, когда рота Бельдюгова  была брошена в
бой  на  отражение  контратак  гитлеровцев  под  Штаргардом,  куда  пытались
прорваться  крупные  их силы  из Восточно-Померанской  группировки,  зажатой
войсками   2-го   Белорусского  фронта   уже   под   командованием   маршала
Рокоссовского.
     Чтобы   обстановка,   сложившаяся  там,  стала   понятнее,  сошлюсь  на
"Генеральный  штаб  в  годы  войны" генерала  С.  М.  Штеменко  (книга 2. С.
489-491),  где говорится, что здесь,  чтобы  отвлечь силы  1-го Белорусского
фронта,  вышедшего  уже за Одер и  захватившего  кое-где плацдармы, немцы  и
предприняли большое контрнаступление.  Из этой же книги явствует, что именно
тогда, в феврале 1945 года,  1-й  Белорусский фронт  вынужден был  повернуть
значительную часть  своих  сил  в направлении Восточной Померании для борьбы
против сопротивлявшейся 2-й  немецкой армии в Шнайдемюле. Противнику удалось
в  короткий срок изменить  в свою  пользу соотношение сил,  и 17  февраля из
района Штаргарда немцы нанесли сильный контрудар, потеснивший наши войска, в
том числе 61-ю армию. В интересах  одной из дивизий, то есть 23-й, с которой
рота штрафников  начинала бои на подступах  к Варшаве, снова  эта рота  была
введена в  бой на отражение атак  немцев.  Крупные  резервы,  брошенные туда
маршалом  Жуковым,  совместно  с  войсками   Рокоссовского  сломили  упорное
сопротивление  фашистов, и уже 1 марта снова началось движение вперед, а к 5
марта штрафная  рота добила  уже  остатки  гарнизона  Штаргарда.  Город  был
свободен.
     Я не успел к этим боям, но, как  мне  рассказывали потом  их участники,
это  было  многодневное  ожесточенное  сражение, чем-то  похожее  на бои  по
окружению немцев  под Брестом. Такие же жаркие, отчаянные,  не давшие фрицам
ни одного шанса. И потери там тоже были немалые.
     Штаргард я увидел уже числа 10-го марта. Город это был большой, но, как
и   многие   германские  города,   в  которых   фашисты   оказывали  упорное
сопротивление, почти весь сожжен и разрушен.
     А перед этим разыскал я  комбата, доложил  о прибытии тылов батальона в
полном  составе,  без  потерь.  И,  конечно,  воспользовавшись  его  хорошим
настроением, доложил о переводе своей  жены из госпиталя  к  нам в батальон.
Представил  ее,  а  она строго  по-уставному  отрапортовала, что прибыла для
прохождения  дальнейшей  службы  и  подала  ему  предписание.  Я,  несколько
торопясь,  чтобы  не  увидеть,  какова  будет реакция  на  такой  "сюрприз",
попросил  его   разрешения  направить  "младшего  сержанта  Макарьевскую   в
батальонный  медпункт в распоряжение  капитана  медслужбы  Бузуна". Батурин,
видимо, не  ожидавший  такого поворота  событий,  как-то неопределенно пожал
плечами  и  велел  передать  нашему  доктору  Степану  Петровичу,  чтобы  он
установил круг ее обязанностей.
     Ну, и слава богу! Все сложилось как нельзя удачно.
     А  рота  Бельдюгова,  заметно  поредевшая после Штаргарда,  "зализывала
раны" и  вместе со  вторым эшелоном дивизии продвигалась вслед  за танковыми
частями  к Одеру,  по  направлению  к Штеттину. Мне же  комбат  снова  нашел
применение.
     Пока  рота Бельдюгова находилась во втором  эшелоне стрелковой дивизии,
она передвигалась непосредственно за ее полками, не теряя готовности к вводу
в  бой в любую минуту. Мне  поручили сформировать из нового пополнения роту,
которая должна была либо  заменить в критической ситуации воюющую роту, либо
в нужное время своими взводами влиться в ее боевой состав.
     Часть  штаба  и  тыла нашего ШБ,  кроме  тех их подразделений,  которые
обеспечивали роту  в наступлении,  меняли место дислокации раз  в  двое-трое
суток, в зависимости от скорости продвижения линии фронта. В этой  же группе
находилась  и  основная  часть  батальонного медпункта,  а  другая ее часть,
возглавляемая  фельдшером  Иваном Деменковым,  продвигалась  вместе  с ротой
Бельдюгова. Поэтому наш  батальонный эскулап Степан  Петрович  с  одобрением
принял  в свой штат опытную  медсестру  и стал дотошно готовить  ее  к новым
обязанностям, заметно отличавшимся от ее опыта госпитальной палатной сестры,
приобретенного в  условиях госпиталя. Ведь теперь  ей  придется иметь дело с
перевязками в боевых условиях.
     Так и продолжали  мы  передвигаться  за  дивизиями первого эшелона 61-й
армии, то почти догоняя их передовые части, то отставая на 5-6 километров. И
примерно к 15 марта, когда  дивизия  приостановила  продвижение, встреченная
упорным сопротивлением  противника, мы  подошли к  району предместий  города
Альтдамм,  который  прикрывал  своим  расположением  восточный  берег  Одера
напротив Штеттина. Здесь я получил приказ сформированную мною, прямо скажем,
еще не  роту, а  что-то вроде  "полуроты",  состоящей  из полутора  взводов,
присоединить к роте Бельдюгова.
     Как  мне теперь, в 2002 году, напомнил в  своем  письме Алексей Афонин,
бывший тогда  командиром взвода у Бельдюгова, наша "полурота" догнала их  на
рассвете где-то  в  районе, близком уже  к восточной окраине  Альтдамма, где
штрафники готовились к  штурму этого  города. Те  полтора взвода,  которые я
привел уже вооруженными, быстро распределили по малочисленным к тому времени
взводам  основной роты.  Взвод  под командой "кузнечика" вошел в  ее  состав
целиком, а  сам младший лейтенант  Кузнецов  заменил  выбывшего  по  ранению
Александра Шамшина.
     Так  начиналось боевое  крещение  Кузнецова. Но, как я  обнаружил  чуть
позже, боевое  крещение выпало здесь и на  долю Риты,  которая, оказывается,
убедила доктора Бузуна отправить ее на передовую, и он сам лично прибыл сюда
и  создал как бы передовое  звено своего  медпункта, в  составе фельдшера  и
медсестры, которые практически вошли  в состав роты в  роли санинструктора и
фронтовой санитарки.
     А я  снова  оказался вроде  бы ни при  чем,  так как  не  было  никаких
указаний о  том,  где  мне быть после  того, как  передам  свою  "полуроту".
Естественно, в ожидании серьезных боев, а еще и потому, что  здесь уже  была
Рита,  я  снова  принял  на  себя  (уже  самостоятельно)  роль  того  самого
"дублера",  которую  исполнял   при  взятии   пригородов  Варшавы,   с   чем
признательно  согласился  и Бельдюгов. Оказался я  невдалеке  и от командира
роты,  и от взвода Алеши Афонина. Взвод Кузнецова был правее. Иван Бельдюгов
довел до меня полученную им задачу атаковать  немцев  через  боевые  порядки
стрелковых  подразделений дивизии. Опять нам первыми ломать  сопротивление и
первыми принимать бой в условиях города...
     А  город  представлял  собой  единственную и  почти на  всем протяжении
прямую,  достаточно  широкую улицу,  вытянутую  вдоль  берега  и застроенную
каменными зданиями. Восточная  окраина города была  обращена  к нам  тыловой
стороной  основных  застроек, хозяйственными дворами, огородами и  захвачена
была  быстро, как  говорится,  на  одном  дыхании, хотя сопротивление  немцы
оказали  упорное  и  потери  у нас были  ощутимые.  Раненых  перевязывали  и
оттаскивали их "в тыл", метров на 50-60,  на огороды Ванюша Деменков и Рита,
которая ловко и споро, где перебежками, а где и ползком поспевала к раненым.
     Другая сторона  улицы ощерилась губительным ружейно-пулеметным огнем из
бесчисленного  множества  подвальных   окон  каменных  зданий,  превращенных
фрицами в целую  цепь амбразур. Попросил Бельдюгов через своего связного  от
полка  дивизии  выкатить  на  прямую наводку  противотанковые пушки,  но  не
откликнулись  почему-то   на  его  просьбу,  может,  этих  пушек  близко  не
оказалось.  Попытка заменить  артиллерию  ручными гранатами ничего  не дала.
Расстояние было до этих амбразур приличное, и практически ни одна граната не
попала  в эти каменные  окна, а  попусту  их  тратить не имело смысла. Да  и
стрельба по окнам из ПТР ожидаемого эффекта не приносила.
     Меня  угнетало какое-то тревожное  ощущение беспомощности  роты и  моей
личной бесполезности в этой ситуации. Да еще не было  уверенности в том, что
в захваченных уже домах этой  стороны улицы не осталось противника.  А  что,
если  рота  все-таки  решится  на  атаку, не хлестнут ли пулеметы немецкие в
спину?  Я,  наверное  как и  Иван  Бельдюгов,  лихорадочно  искал  выход  из
создавшегося  положения.  Ротный,  оказывается,  тоже  пришел   к  выводу  о
необходимости "ревизии" захваченных домов и  приказал Кузнецову частью своих
сил организовать такую проверку.  И не  зря:  в  нескольких  домах на вторых
этажах  и  на  чердаках  были  обнаружены  и  уничтожены  притаившиеся   там
пулеметные огневые точки.
     И здесь  я увидел  вдруг ползком пробирающуюся к нам Риту. Стало  не по
себе: ведь ее место там, где  раненые, а  не здесь,  в  этом адовом  огневом
вертепе! Прикрикнул на нее, знаками и почему-то шепотом (глупо, все равно не
услышит!) попытался дать ей  понять, что здесь очень опасно, но одновременно
почувствовал что-то вроде гордости за ее бесстрашие.
     Успешный результат проверки  своих "тылов" в  какой-то  степени  вселил
уверенность в том, что эта  мера оказалась и  правильной, и своевременной, и
крайне  необходимой  для наших  дальнейших действий. Оставалось решить,  как
захватить строения на противоположной стороне улицы. И в этот момент  ко мне
подползли  взводный Афонин со штрафником Ястребковым, недавно переведенным к
Афонину  из моей "полуроты". Они  предложили  невероятно смелую, но, как мне
показалось вначале, невыполнимую идею. А она заключалась в том, что на нашем
участке,  где  улица представляет  собой  прямую  линию,  Ястребков,  собрав
максимальное  количество гранат в карманы и противогазовые сумки, попытается
изобразить  перебежчика.  Достигнув  противоположной   стороны   улицы,  он,
прижимаясь к стенкам домов, чтобы его не смогли достать огнем фрицы из своих
амбразур, будет  забрасывать по  одной-две  гранаты  в  них и  таким образом
подавит эти огневые точки, мешающие  роте подняться  в атаку.  А чтобы немцы
поверили в  то,  что это действительно перебежчик,  он выскочит из-за дома с
криком "Нихт шиссен!" ("Не  стрелять!"), с поднятыми руками, а мы все должны
будем открыть огонь якобы по нему, но на самом деле значительно выше.
     Я не  мог  сразу  согласиться с этим  вариантом. Но  не потому, что  не
доверял  штрафнику.  Он шел на  смертельный  риск  сам,  и понимали  мы  его
правильно. Ведь, наверное, он сам тоже не видел другого выхода.
     Я помнил  его еще  по  периоду формирования  моей "полуроты". Он  тогда
показался  мне надежным  бойцом,  уже  имевшим  до штрафбата опыт  командира
стрелковой роты,  на его гимнастерке остались следы от трех  орденов. И пока
мы  формировались,  он у меня  был  командиром  отделения, не  раз  проявлял
завидную смекалку и расторопность.
     Наверное,  нет  человека на  войне, который  не  опасался бы  пули  или
осколка от снаряда  в  бою.  Но, видимо,  в данном  случае боец, а тем более
бывший  офицер  с  устоявшимся  командирским  сознанием, еще  не  утративший
чувства  личной  ответственности  за  исход  боя, в  данной ситуации был так
поглощен ходом боя и озабочен его исходом,  что вопросы личной безопасности,
как правило, отступали на  задний план.  Это  состояние я  наблюдал у многих
моих  товарищей, например  у Янина, Семыкина,  Сергеева и других.  Замечал я
такое и у себя.
     Не мог я согласиться с  этим предложением еще и потому,  что теперь это
были  не мои  подчиненные.  Посоветовал  Афонину  доложить  свое предложение
вначале командиру  роты.  Тот  одобрил его и дал  подробнейшие на этот  счет
указания  остальным  взводам,  обязав  их  довести до  каждого  бойца  смысл
задуманного их товарищем и обеспечить правдоподобную имитацию открытия  огня
по "перебежчику-предателю", не забывая держать под огнем и окна-амбразуры.
     Собрали  ему две противогазные сумки ручных гранат, да  он  еще  и свои
карманы набил ими. Выбрав момент, он прополз немного вперед, вскочил, бросил
на землю свой автомат и с поднятыми руками, в одной из которых была какая-то
белая тряпица,  заорал  во всю мочь: "Нихт  шиссен! Нихт шиссен!".  Петляя и
падая, устремился  он к  домам  на  противоположной  стороне улицы,  а  рота
открыла  дружный огонь  по  "перебежчику". Как  мы все волновались за нашего
смельчака! Удастся ли эта, на первый взгляд, безумная затея и не погибнет ли
зазря этот храбрый боец, не добежав до заветной цели.
     И как же радостно было на сердце, когда ему удалось, наконец, прижаться
к стене одного дома. Едва переведя дух, он, буквально  вдавливаясь в  стену,
"прилипая" к  ней, начал медленно подбираться  к  ближайшему  окну. Бросив в
него примерно  с двухсекундной задержкой, чтобы фрицы не успели их выбросить
из  подвала, одну за другой две гранаты и дождавшись взрывов, он перебежал к
другому  и  так от  амбразуры к амбразуре  с  уже  приготовленными гранатами
уверенно продвигался вперед, а позади  него эти только что изрыгавшие смерть
огневые точки замолкали одна за другой. И вскоре красная ракета подняла роту
в атаку. Вначале поднялся взвод Афонина,  а  вслед за ним  - остальные бойцы
роты. Броском преодолев эту злополучную улицу, штрафники добивали  оживающие
огневые точки, окружали дома, не давая улизнуть тем, кто пытался скрыться во
всяких пристройках или сбежать к берегу Одера огородами.
     Успех  был полный!  А  взвод  Афонина  обнаружил  недалеко  какую-то не
замеченную раньше деревушку, из которой группа фрицев спешил  на помощь тем,
кого  уже   здесь  громила  штрафная   рота  Бельдюгова.   Взводный   быстро
сориентировался и  повел свой взвод, чтобы перерезать им путь. Сильным огнем
заставили этих фашистов залечь, а затем и сдаться.
     Почти сразу же за ротой штрафников, вначале на этом же участке, а затем
и  на других, в  наступление пошли  и  подразделения полка 23-й  дивизии.  К
середине дня город был взят. Стрелковые подразделения закреплялись на берегу
Одера, а роту, выполнившую очередную задачу, отвели. Альтдамм взят! Это было
20 марта. Памятная дата.
     Потери были  все-таки значительными. Как мне рассказала потом  Рита, ей
многих раненых  удалось вытащить из-под  огня. Я тогда спросил, сколько. "Не
знаю, не  считала", -  ответила она.  А когда я об  этом же спросил старшего
лейтенанта медслужбы  Ивана  Деменкова,  он  сказал,  что  человек двадцать.
Молодец, Ритуля, не подкачала. Горжусь тобой!
     К  вечеру  подошел  и  штаб  батальона.  Наш комбат приказал Бельдюгову
оставить тех, кто уже по своим срокам и  боевым делам подлежал освобождению,
а остальных передать мне для формирования новой роты.
     Отвели нас на  одну из окраин Альтдамма,  и там началось  уже привычное
формирование. Появилось и свободное время.
     Я  облюбовал  небольшой  домик,  в  котором мы  с  Ритой  разместились.
Невдалеке устроились  и  Афонин,  и  Кузнецов, да  и все  остальные  офицеры
батальона.
     На улице еще не все  трупы немцев убрали и зарыли, а ведь был уже конец
марта, солнце пригревало так, что мы днем уже ходили без шинелей и без своих
овчинных  жилетов. Только  "кубанки" да шапки еще не сменили на  пилотки или
фуражки.
     Рита как-то возмужала,  похорошела, немножко даже  пополнела. Это потом
мы догадались, что она беременна. А тогда я спрашивал ее, не страшно ли было
на передовой. "Cтрашновато, но тогда я об этом не думала".  - "А могла бы ты
убить немца, живого человека, вот там, на  поле боя?" - "Наверное, могла бы,
не знаю..."
     Вскоре  были подведены итоги  действий роты  в Висло-Одерской операции.
Капитан Иван Иванович Бельдюгов получил  высший по тому времени боевой орден
Красного Знамени, Афонин и Кузнецов - ордена Александра Невского, а штрафник
Ястребков -  орден  Славы III  степени. Жалел он, правда, что  не медаль "За
отвагу".  Бельдюгов и представлял его  к ней, но Батурин то ли по "доброте",
то ли с умыслом сделал  представление уже без пяти минут  восстановленного в
офицерском звании к солдатскому ордену Славы.
     Было награждено  еще несколько  человек,  ну а я, числившийся в составе
боевого  подразделения только дублером, естественно,  не был награжден. Зато
Риту,  по  настоянию нашего врача Степана Петровича,  представили  к награде
медалью "За боевые заслуги". Радовались мы этому безумно...
     Еще  через несколько дней стало известно, что полоса  1-го Белорусского
фронта в ожидании решающего наступления на Берлин значительно  сужается и мы
должны будем передислоцироваться значительно южнее.
     Я занимался формированием роты и подготовкой ее к передислокации, когда
к штабу батал