ьтате наши походные кухни за
счет погибшей  лошади получили возможность увеличить калорийность солдатских
блюд.
     Вообще за столь продолжительное время  нашего пребывания в Городце были
и свидания, и танцы вечерами.  Частенько, когда надвигались сумерки и боевая
подготовка прекращалась, по чьей-нибудь инициативе в большой хате устраивали
хоровое  пение. Песня на фронте, если ей находится место  и время, да еще не
по   команде,  как-то  особенно  проникает  в  души  и  очищает  их.  А  как
самозабвенно   пели   в  такие  минуты!  Ведь  не  было  ни   дирижеров,  ни
хормейстеров,  но откуда-то появлялись  и тенора, и  басы, первые  и  вторые
голоса и  так  слаженно  они звучали,  так  мощно и многоголосно, даже почти
профессионально,  что внутри  хаты и  около нее собирались  местные жители и
слушали эти импровизированные концерты со слезами благодарности.
     Белорусских  песен не пели, знали только плясовые "Лявониху" да "Бульбу
буйну,  бульбу дробну". Зато украинские  про  Дорошенко и Сагайдачного с  их
"вийськом Запоризьским", да  про "Зеленый гай, густесенькый",  где  "вода як
скло блыщить", да еще "Ой ты Галю..." -в репертуаре были  всегда.  Но больше
всего любили раздумчивые  русские, например  про  Ермака ("Ревела  буря"), в
которой с каким-то особенным чувством произносились слова: "и пала грозная в
боях, не обнажив мечей, дружина..." Чаще других запевали  любимую чапаевскую
из  известного  всем  фильма  ("Ты  добычи  не добьешься, черный ворон, я не
твой"), а особенно  - "Бежал бродяга с  Сахалина" и "Славное море, священный
Байкал". Наверное, эти  песни как-то отвечали тому состоянию  души,  которое
было у штрафников...
     Долго мы формировались в Городце и столько песен перепели!
     Поэтому,  когда  поступила команда срочно грузиться  в  железнодорожный
эшелон,  можно  себе  представить,  сколько  слез было  пролито и  не только
девчатами.  Плакали  и старушки,  привыкшие  к  физической  помощи  молодых,
здоровых мужчин и сожалевшие  об утрате той сердечности, которая сложилась в
общении с нашими непростыми бойцами.
     ...Погрузка шла слаженно и довольно быстро, так что к вечеру эшелон уже
отправился в  путь по восстановленной железной  дороге. Оказалось,  почти  с
правого  фланга  нашего  фронта мы должны  были  переместиться на его  левый
фланг, то есть на самый юго-запад освобожденной части Белоруссии.
     Ехали сравнительно быстро, как позволяли только недавно восстановленные
рельсовые пути. Я  заметил два оригинальных приема,  какими немцы  разрушали
железнодорожные пути.
     Один   -   когда   каким-то   устройством,  вроде   гигантского  плуга,
смонтированного на прицепленной к паровозу платформе и  опущенного на полном
ходу между рельсами, каждая деревянная шпала ломалась пополам как спичка.
     Другой -  когда  тоже на  ходу  каким-то приспособлением,  закрепленным
свободно на головке одного рельса,  вся  колея  поднималась вертикально, "на
попа"  и  становилась  похожей  на  огромный  штакетник  длиною в  несколько
километров.
     Вначале мы следовали через  Гомель, Речицу, Калинковичи. Затем уже  наш
путь  лежал  по  Украине,  через   Овруч,  Сарны   и  до  Маневичей.  Дальше
железнодорожное  движение  еще  не было восстановлено, и нам  пришлось пешим
порядком   в  течение  трех  суток  пройти  более  100  километров  в  район
украинского городка Ратно, еще находившегося за линией фронта.  Оказывается,
1-й Белорусский  фронт своим  левым флангом располагался  на северо-западной
части Украины.
     Там  нас поставили в оборону  на реке Выжевка, где мы сменили  какой-то
гвардейский стрелковый  полк.  Сама  река  была  невелика, но  ее  низменные
болотистые   берега  образовали   почти   километровой  ширины  заболоченную
нейтральную  полосу.  Окопы,  где  нам  предстояло  держать  оборону, нашими
предшественниками были отрыты, наверное, еще зимой...
     Так  мы  оказались  в составе  38-й  Гвардейской  Лозовской  стрелковой
дивизии 70-й Армии. Теперь нашим Командующим Армией стал уже не Горбатов,  а
генерал В. С. Попов.

ГЛАВА 3
     Оборона  севернее  Ковеля.  Как  подрываются  на   минах.  Разоблачение
"хитрецов". "Языки". Начало операции "Багратион". Подготовка к наступлению
     Итак,  во второй половине мая 1944 года наш батальон передислоцировался
в район, близкий к еще  занятому  немцами  г.  Ратно (Украина), что севернее
тоже украинского  и  тоже  еще не  освобожденного города  Ковель. Как  писал
маршал Рокоссовский в своих мемуарах "Солдатский долг", "левое крыло Первого
Белорусского фронта уперлось в огромные полесские болота". Там мы сменили  в
обороне  на  реке  Выжевке  какую-то часть, переброшенную на  другой участок
фронта.
     Наша  1-я  рота  встала  на правом фланге  батальона. Командовал  ротой
капитан Матвиенко Иван Владимирович, а его заместителем был  энергичный, еще
совсем  молодой (всем  нам,  взводным,  было тогда едва за 20  лет)  старший
лейтенант Янин  Иван  Георгиевич.  Мой  взвод  именовался  третьим  и потому
расположился на левом фланге роты. Справа от него занял оборону второй взвод
     во главе с лейтенантом Усмановым Фуадом Бакировичем
     ("башкирином",  как  упорно он себя называл, и которого мы звали просто
Федей. Первый взвод  возглавлял лейтенант Дмитрий Иванович Булгаков. Оба они
были старше на 2-3 года нас с Иваном Яниным.
     Несмотря  на сравнительно долгий перед  этим период  формирования, наши
подразделения  были  укомплектованы  неполностью.  Отчасти  это  объяснялось
отсутствием в то время активных боевых действий  в войсках фронта и, конечно
же,  в   связи  с  этим  -  определенным  затишьем  в  деятельности  военных
трибуналов. Да и  "окруженцев" стало меньше. А участок обороны батальону был
выделен  довольно большой, и  вместо  уставных 8-10  шагов  бойцы  в  окопах
находились не ближе 50-60 метров друг от друга.
     (По мере прибытия пополнения эти цифры, конечно, уменьшались.)
     У нас по штатному расписанию было положено по два заместителя командира
взвода. Они назначались  приказом по батальону из  числа штрафников, которых
мы с командиром роты предлагали.
     Одним из моих заместителей был  назначен  бывалый  командир стрелкового
полка, имевший  более  чем двухлетний  боевой  опыт,  но где-то  допустивший
оплошность в бою, бывший подполковник Петров Сергей Иванович. В дальнейшем я
не буду употреблять слово "бывший".  Это, наверное, читателю и так  понятно.
Ведь
     у всех у них было какое-то прошлое, но какое будущее ждало
     каждого из них, этого никто не знал. А на стыке прошлого
     и будущего тогда были все мы и каждый день, и каждый час
     войны.
     Другим моим  заместителем был  проштрафившийся начальник тыла  дивизии,
тоже  подполковник Шульга  (к сожалению, не помню  его имени), он и  у  меня
отвечал за снабжение  взвода  боеприпасами, продпитанием  и вообще всем, что
было  необходимо для  боевых  действий.  И действовал  умно, инициативно, со
знанием тонкостей этого дела.
     Честно признаться, мне льстило, что у меня, еще малоопытного 20-летнего
лейтенанта,  всего-навсего  командира взвода, в  заместителях  ходят  боевые
подполковники,   хотя   и  бывшие.  Но  главным  было  то,  что  я  надеялся
использовать  боевой и  житейский опыт  этих уже немолодых по моим тогдашним
меркам    людей.    Одним   командиром    отделения    мною   был   назначен
майор-артиллерист,  красивый,  рослый  богатырь с  запоминающейся, несколько
необычной фамилией Пузырей. Другим отделением командовал капитан-пограничник
Омельченко, худощавый, с тонкими чертами лица, быстрым взглядом и постоянной
едва  уловимой  улыбкой, третьим - капитан Луговой, танкист с  гренадерскими
усами, скорый на ногу.
     Моим  посыльным к командиру роты,  а заодно и ординарцем, в обязанности
которого  входила  забота о своем  командире,  стал  еще  со времен  Городца
лейтенант, которого  за его молодость (по сравнению  с другими  штрафниками)
все  называли просто Женей. Это был  расторопный, везде и  всюду  успевающий
боец. Он  оказался в  штрафбате из-за лихачества на трофейном  мотоцикле:  в
одном  селе, где  находилось  их  ремонтное  подразделение, сбил  и серьезно
травмировал 7-летнюю девочку.
     Нештатным "начальником штаба"  (проще говоря - взводным  писарем) был у
меня  капитан-лейтенант  Северного  флота  Виноградов.  Он прекрасно  владел
немецким языком,  но, как  ни странно,  именно это знание языка противника и
привело его к нам в ШБ. Будучи начальником какого-то  подразделения флотской
мастерской  по  ремонту  корабельных  радиостанций,  он  во  время  проверки
отремонтированной  рации на  прием на  разных диапазонах наткнулся  на  речь
Геббельса.  И  по  простоте  душевной  стал  ее  переводить  на   русский  в
присутствии подчиненных. Кто-то донес об этом  то ли в Особый отдел, то ли в
прокуратуру,  и  в результате получил Виноградов  два месяца  штрафбата  "за
пособничество вражеской  пропаганде". Конечно, законы военного  времени были
очень строги и это естественно. Но  здесь сыграла роль, скорее, не строгость
закона,  а  господствовавшие  в то время "стукачество" и  гипертрофированная
подозрительность некоторых  начальников.  Тогда от  этого  больше пострадало
людей  случайных,  допустивших  самые  обыкновенные  ошибки,  просчеты,  без
которых не бывает ни одного серьезного дела. Было правилом обязательно найти
(а  в крайнем случае, придумать)  конкретного виновника, ответчика, невзирая
на  то,  что нередко  бывают  повинны не люди,  а  обстоятельства.  Вот  и с
Виноградовым случилось примерно так же.
     А  взял я его  к  себе в  этом качестве  потому, что  он  обладал почти
каллиграфическим почерком,  к тому  же мог сгодиться  как переводчик, хотя я
сам немецкий знал сравнительно неплохо.
     Отведенный нам участок  обороны до  нас  занимала какая-то  гвардейская
часть, после которой остались хорошо оборудованные окопы, а  на моем участке
оказалась  еще и просторная  землянка  в три наката, уже при мне выдержавшая
прямые попадания  нескольких снарядов  и мин. В ней  разместился я со своими
заместителями, писарем  и  ординарцем. Ротный  КП  располагался  на  участке
второго взвода в такой же землянке.
     Как сразу нам объявили, перед  нашими окопами почему-то  не было минных
заграждений, зато непосредственно за нами, на всем протяжении занятых  нашей
ротой траншей, - заминированный лесной завал, который мы нанесли сразу же на
свои   карты.   Это   был   частично  поваленный  молодой  лесок,   усеянный
замаскированными противопехотными минами.  Как  оказалось  потом,  часть мин
составляли  ПМД-6   с   200-граммовыми   толовыми  шашками,  а  часть  -   с
75-граммовыми.
     Один  участок  этого  завала,  видимо,  минировался  еще  зимой.  Мины,
установленные  здесь, были окрашены в белый  цвет, и теперь, уже летом,  под
пожелтевшими хвойными веточками их обнаруживать было  совсем  не  трудно.  А
вторая  часть,   отделенная  от   первой  хорошо   протоптанной   тропинкой,
минировалась,  наверное, когда уже  сошел снег,  минами, окрашенными в  цвет
хаки. В траве и хвое их  обнаруживать было значительно труднее. Мне пришла в
голову авантюрная  идея - переставить мины на передний край обороны роты, на
полосу между нашими окопами и берегом реки, тем более, что  оборона казалась
мне "жидковатой".
     Во взводе  у меня специалистов-саперов  не оказалось, а я еще в военном
училище досконально изучил  и свои, и  немецкие мины  (я  всегда следовал  и
следую сейчас правилу: "лишние знания никогда лишними не бывают"). И поэтому
решил  сам заняться этим. Подвергать  опасности кого-то  из  штрафников,  не
владеющих этим  непростым  делом,  не  хотелось,  да и права  такого, строго
говоря, я не имел.
     Тогда я как-то и не подумал,  что этот минированный завал обозначен  не
только  на  наших  картах, картах комбата и командира  дивизии,  но  даже на
картах штаба армии как важный элемент обороны в армейском масштабе.  Конечно
же, минированный  участок  за нашими позициями не создавался специально, как
заграждение за  штрафниками.  К слову сказать,  за нашим  батальоном ни  при
каких обстоятельствах не было никаких заградотрядов, не применялись и другие
устрашающие меры. Просто в этом никогда
     не  возникало  такой  нужды. Смею  утверждать,  что офицерские штрафные
батальоны были образцом стойкости в любой боевой обстановке.
     Свою "саперную"  деятельность  я, естественно, начал с участка с белыми
минами. Днем их снимал, разряжал, а ночью выставлял, хорошо маскируя дерном,
в  30-50 метрах  перед своими  окопами,  и  всегда помнил  при  этом золотое
правило,  которому  наставлял нас  в  военном  училище командир роты старший
лейтенант Литвинов: "Боишься - не делай, делаешь - не бойся".
     Некоторые  мины оказались  для  меня  необычными.  В  деревянные ящички
обыкновенной  конструкции  вместо толовых шашек  с отверстием  под детонатор
были   вложены  плоские  стеклянные  толстостенные  бутылочки,   заполненные
порошкообразным  тротил-меленитом,  в  горлышко  которых  и  были  вставлены
взрыватели.  Бутылочки  были обернуты  в  хорошую пергаментную  бумагу  (эта
бумага оказалась очень  ценной находкой -  на ней  можно было  писать письма
родным).
     Мой командир отделения Омельченко, которого я привлек себе в помощники,
быстро  освоил дело постановки мин, и у нас вскоре определилось своеобразное
разделение  труда:  я искал,  разряжал и снимал мины на  одном  месте,  а он
устанавливал их на другом!
     Обследуя местность в районе обороны, мы обнаружили в каком-то маленьком
сарайчике что-то вроде забытого нашими предшественниками по окопам склада из
нескольких десятков  неиспользованных  мин натяжного  действия.  Официальное
название    их   было   "ПОМЗ-2"   -   "противопехотная   осколочная    мина
заградительная". Эти мины  напоминали  наши ручные гранаты Ф-1  ("лимонки").
Устанавливались они на вбитые в землю колышки на высоте 20-30 см над землей,
от детонаторов-взрывателей  отводились проволочные растяжки,  при достаточно
ощутимом прикосновении к которым мина срабатывала.
     Установка  таких  мин  требовала  особой  осторожности, тщательности  и
аккуратности.   Они  представляли  более  реальную  опасность,  чем  обычные
противопехотные мины. И все-таки я решил: "чем добру пропадать...", пусть  с
риском, но и эти  мины буду устанавливать! Но только сам.  Никому,  даже уже
набравшему опыта  минирования Омельченко этого  дела не доверю. Подорвусь  -
так сам!
     Конечно,  со  временем  и не без помощи  нашего  командира роты,  более
опытного и старшего возрастом офицера, мы стали понимать, что не имеем права
снимать мины с участка, заминированного по распоряжению старших начальников.
И  поэтому  я  уговорил ротного доложить в  штаб батальона, что  мы минируем
участок  перед  своими  окопами  только  минами-растяжками  ПОМЗ. Неожиданно
командир  роты согласился, но  на всякий случай  решил  составлять подробную
схему минного поля перед нашими окопами с учетом постановки всех мин.
     Все  шло  хорошо, пока  я работал на участке завала с "зимними" минами.
Нам  удалось  без  происшествий  переставить  и  хорошо замаскировать  около
двухсот "белых" мин. И, плюс  к тому, я  успел установить добрую половину из
найденных  нами мин-растяжек.  Так  что  перед нашими  окопами  образовалось
довольно плотное минное поле.
     Прошло  уже  около  месяца,  как  мы  встали на этом участке в оборону.
Осмотрелись,  освоились.  Невдалеке,  сразу  за  лесным  завалом,  оказались
заросли кустарника черники, к тому времени вполне созревшей. И многие из нас
при удобном случае совершали набеги на  эти "плантации", пополняя витаминами
свои организмы после  нелегкой зимы.  А наши  тыловики разведали  и  грибные
места.  Так что и грибные  супы были  для нас  не такой  уж редкостью.  Меню
просто изысканное для фронтовых условий!
     Пожалуй,  именно здесь тыловики развернулись  по-настоящему и показали,
на что они  способны. А  может быть, и  тылы дивизии, и  армейские снабженцы
действовали  так умело,  что нигде ни ранее,  ни позднее не было так здорово
организовано  питание  (включая  офицерские  "доппайки",   иногда   даже   с
американским консервированным сыром и с рыбными консервами), не говоря уже о
табачном довольствии. Нам,  офицерам, привозили  папиросы  "Беломорканал", а
мне,  курящему  весьма вместительную  трубку -  иногда даже  пачки "легкого"
трубочного табака. Штрафникам,  как  рядовым, выдавали моршанскую махорку, а
некурящим - дополнительный сахар.
     И все это заставляло меня вспоминать,  какая проблема была  с куревом в
училище  на Дальнем Востоке.  По  курсантской  норме табака не полагалось. А
курили  почти все.  Рядом с училищем, за дощатым  забором находилась колония
заключенных. Им выдавалась махорка. Так  они нам ее  продавали, по 60 рублей
спичечный  коробок. А  60  рублей - это было  месячное  денежное довольствие
курсанта. И вот  в щели забора мы пихали  деньги, а они  нам - эти спичечные
коробки. Но  дурили они  нас,  мальчишек, страшное дело.  Фактически  в этих
коробках  махорки было  не  более щепоточки, а остальное -  мелкие древесные
опилки, измельченный сухой дубовый лист, а  иногда  и сушеный конский навоз!
Праздником  были  случаи,   когда  кто-нибудь  получал  из  дома  посылки  с
папиросами.  Тогда каждую папиросу курили  по очереди 10-12 человек! А самым
ценным подарком за усердие в службе была пачка махорки.
     ...С погодой нам в  Белоруссии везло. Дни стояли жаркие, сухие,  воздух
был  густо  напоен  хвойным  ароматом.  Если  бы  не  ежевечерние  артналеты
противника  и другие события,  связанные  с выполнением боевых  задач, можно
было бы сравнить наше пребывание здесь с неожиданно доставшимся нам отдыхом.
Наши интенданты даже раза два  или три  устраивали  нам  невдалеке от окопов
помывку в полевой бане и смену белья.
     Правда,  и сосновые  леса, в каких мне  приходилось  бывать многие годы
спустя  после  войны,  и хвойный  аромат  всегда  вызывали  во  мне какие-то
безотчетные опасения и оживляли в памяти пережитое тогда, в июне  1944 года,
на минном завале.  Так случалось  даже  во  время  "грибной охоты"  в  самых
различных местах Советского Союза, от Белоруссии  и Прикарпатской Украины до
костромских  лесов и Дальнего Востока,  куда забрасывала меня долгая военная
служба уже после войны.
     Однако порой жара  была почти африканской.  У одного из моих штрафников
даже случился то ли солнечный, то ли тепловой удар. Мы  быстро привели его в
чувство,  а я вспомнил случай, который произошел со мной  еще в августе 1941
года во время строевых занятий в разведвзводе на дальнем Востоке.
     Тогда был тоже жаркий солнечный день и я, стараясь поднимать выше ногу,
вдруг заметил, что  все у меня в глазах стало двоиться, я потерял равновесие
и "выпал" из строя. Меня подхватили, занесли в тень, окатили грудь  и голову
холодной водой и заставили выпить круто подсоленную воду. Я тут же вспомнил,
что утром  не стал глотать соль, которую наш взводный принуждал  употреблять
во  время  завтрака  перед чаем.  Делали мы  это так:  из папиросной  гильзы
выдували  табак и вместо него насыпали соль. Получалась  внушительной  длины
своеобразная  ампула, которую мы наловчились глотать,  не ощущая самой соли.
Оказалось, это  было простым,  но надежным способом предупреждения  тепловых
ударов перед тяжелой работой или походом в жару.
     И вот  здесь,  на  Белорусском фронте,  мой личный опыт  пригодился.  Я
приказал  всем  командирам  отделений   строго  следить  за  неукоснительным
выполнением  этого  утреннего  "солевого"  ритуала,  так  сказать,  "солевой
инъекции".  Случаев  тепловых  ударов  в  дальнейшем  ни  в  обороне,  ни  в
изнурительном наступлении больше не было. Помогло!
     А в то время,  в июне  1944 года, я перешел (аппетит приходит  во время
еды!) на "зеленые" мины. Их  обнаруживать стало значительно  труднее. Где-то
на в