азами  под  словно  летящими крыльями  бровей и  пышной
прической под кокетливо надетой пилоткой. И "Песню о Родине", в которой были
слова "Как невесту, Родину мы любим", пели тогда в строю чаще других  песен.
Правда, надежд  на роман  с  ней  ни у кого  не было: одним  из заместителей
командира полка был ее муж,  майор Родин, орденоносец, внушительных размеров
красавец.
     Но здесь,  в госпитале, это  внимание  стало меня несколько угнетать. И
вот  как-то  она  попросила,  чтобы   я  вечером,  как  стемнеет,  пришел  в
назначенное ею место "поговорить".
     Или потому, что  эта докторша  была, вероятно, лет на 10 старше меня, а
скорее  потому,  что  мои  чувства  к  любимой девушке  Рите,  с  которой  я
познакомился  еще  под  Уфой  (этому в  моих  воспоминаниях  будет посвящена
отдельная глава), были весьма сильны, но я не пошел на это свидание.
     Конечно же, отношение  ее  ко мне  сразу изменилось, я был передан  для
дальнейшего "досмотра"  и лечения другому врачу - мужчине, чему  был  весьма
рад.  Ведь  и  Николаю, и Азе, да и  всем в  нашем батальоне  я говорил, что
женат, имея в  виду,  конечно,  Риту. Был уверен,  что наш с ней  "почтовый"
роман обязательно закончится, если не убьют, свадьбой.
     Почему-то уже через несколько дней в госпитале снова начали формировать
команды для  отправки  в тыл.  Только собрались мы, помня  слова  начальника
этого лечебного  учреждения, идти к нему, как наша "попечительница" Аза сама
нас разыскала, чтобы радостно сообщить, что по распоряжению подполковника мы
зачислены в  команду  выздоравливающих  и будем переезжать  на  новое  место
вместе с госпиталем.
     Поняли мы, что начальник  госпиталя  своим распоряжением упредил нас от
повторения того "фортеля", который мы выкинули раньше.
     Да мы и  действительно стали уже похожи на выздоравливающих. Молоды  мы
еще  были  очень.  А в  молодости легче  срастаются  переломы,  рубцуются  и
заживают раны, быстрее рассасываются шрамы на коже и рубцы на сердце.
     У  Николая сняли  гипс,  хотя рука его  еще находилась на перевязи и он
ходил на  лечебную физкультуру. А я стал понемногу ощущать  первые  признаки
восстановления самостоятельных  движений ноги. И хотя от  "шлеи" совсем  еще
освободиться не мог, стал тоже упражняться по указанию лечащего врача.
     На  следующий  день  всех  нас  погрузили  на  прибывшие  автомобили  и
перевезли в польский городок Калушин, освобожденный еще 1 августа. Не помню,
как  далеко  он был от  Варшавы,  но  передовые  войска  Фронта, вырвавшиеся
вперед, уже кое-где форсировали Вислу южнее польской столицы.
     Разместили нас в каком-то хорошо сохранившемся здании на  втором этаже,
в небольших  комнатах  по  5-6 человек  (к такому комфорту  мы  еще  не были
привычны!). И вот к  нам  в офицерскую  "палату" поступил раненый капитан из
нашего  штрафбата (он  после  ранения не вернулся в батальон)  и сообщил мне
приятную новость. Приказом  Командующего 70-й  Армией состоялось награждение
за бои по окружению брестской группировки немцев, и я  был награжден орденом
Отечественной войны.
     Думаю, вам понятна  моя  радость  по  этому случаю. И  когда  по  нашим
палатам   стал  ходить  хиленький  очкарик,  местный  фотограф,   все  мы  с
удовольствием принимали его приглашения запечатлеть себя. А ребята уговорили
меня сфотографироваться уже
     с двумя орденами: моей "Красной звездой" и предложенным
     мне для этого случая чьим-то орденом Отечественной войны ІІ степени.
     Я, не особенно раздумывая, согласился на это и, наверное,  понятно было
мое  волнение,  когда  я  получил довольно  приличного  качества  фотографии
"дважды орденоносца". Не выдержал и  тут же написал письма маме с сестренкой
на Дальний Восток и Рите.
     В  том,  что эта  авантюра  фотографирования  с  чужим  орденом  вскоре
поставила меня в весьма "пикантное" положение, я убедился довольно быстро. И
это был хороший урок на будущее.
     А между  тем нога моя медленно, но верно становилась послушной. Стойким
оставалось только полное отсутствие чувствительности в боковой мышце правого
бедра. Ощущение было такое, будто поверх кожи  приклеена толстая брезентовая
заплата.
     По совету врачей я каждый день  делал этой мышце длительный  и довольно
жесткий массаж, превозмогая болевые  ощущения. И такой массаж  мне  пришлось
делать  в  течение 10  лет! Прав был  доктор  из медсанбата: со временем все
восстановилось.
     А  здесь, в  госпитале,  время подходило  к выписке.  Николая  выписали
немного  раньше, мы обменялись  номерами полевой  почты, но переписка  между
нами так и не  завязалась. Я очень жалею до сих  пор о том, что наша  дружба
так  скоро прервалась, хотя  память  о  ней  осталась действительно  на  всю
оставшуюся жизнь...
     1 сентября с утра нас, большую  группу офицеров, выписали из госпиталя.
В моей справке о ранении было записано:  "выписывается в часть с  санаторным
лечением до 17 дней".
     Видимо, никогда мне не понять, почему 17, а не 15 или 20!
     И что означало это "санаторное лечение"? Где? Когда? Какой санаторий на
фронте? Так я этого тогда и не понял.
     А  что  касается прибытия в часть,  то до  сих  пор удивляюсь,  как нам
удавалось разыскивать в  той обстановке своих. Ну, когда тебе дают  точку на
карте - это понятно. Но вот из госпиталя, да еще найти ШБ, который может был
передан  в  другую  армию, не  говоря  уже о том,  что вышел из состава  той
дивизии, с  которой  воевал, когда я его покидал по ранению? Топографические
карты,  как  правило,  оставались с нами и в  госпитале, но за время лечения
батальон, как и в данном случае, давно уже ушел за пределы листов карты.
     Оставалось  надеяться на офицеров дорожно-комендантских участков (ДКУ),
организующих регулирование передвижения  войск  по крупным дорогам. Они были
проинформированы  и  о  дислокации  некоторых  воинских частей.  Да  еще  мы
надеялись  на  указки, устанавливаемые на перекрестках  и  развилках  дорог.
Указки эти, фанерные  или из дощечек, элементарно просто показывали, в каком
направлении  проследовала,  скажем,   "Полевая  почта  No07380"  или  просто
"Хозяйство Осипова" (так обозначали наш  ШБ). Кстати, аббревиатуру "8 ОШБ  1
БФ" некоторые армейские  остроумцы  расшифровывали не как "Восьмой Отдельный
штрафной батальон Первого Белорусского фронта",  а  как  "Восьмая Образцовая
Школа Баянистов Первой Белорусской Филармонии". Лихо!
     Попутными   машинами,   не  очень-то  охотно  бравшими  пассажиров,   с
пересадками, медленнее, чем нам хотелось, мы все-таки постепенно двигались к
линии фронта. Мы  - это трое из  нашего батальона, я и два теперь уже бывших
штрафника,  правда, еще без офицерских погон, решивших передвигаться вместе.
Добравшись часам к трем дня до какого-то городка с большой церковью (вернее,
костелом), мы решили остановиться где-нибудь пообедать.
     Зашли, как нам показалось, в далеко не  бедный дом и попросили  хозяина
чем-нибудь нас  накормить, имея в виду,  что свой сухой паек,  полученный  в
госпитале,  мы присовокупим  к тому,  чем попотчует нас  хозяин. Но напрасны
были наши надежды...
     "Ниц нема! Вшистко  герман забрав" ("Нет  ничего! Все герман забрал") -
вот такой стандартный ответ здесь, а потом и почти везде в Польше звучал при
любой просьбе. Но позже мы убедились, что  если поляку предложить что-нибудь
стоящее  на обмен или деньги, то вовсе не  "вшистко  герман  забрав".  Тогда
находилось и сало, и "гуска", и "бимбер".
     "Бимбер" - это польский самогон,  настоянный на карбиде кальция.  Дрянь
первостатейная,  этот  самогон.  А  карбид,  наверное, не столько  перебивал
стойкий сивушный "аромат" своим специфическим  запахом, сколько употреблялся
для того, чтобы обжигающим эффектом  заменять недостающие градусы. Желудки у
нас тогда еще были "огнеупорными", но головная боль потом мучила ужасно.
     Познали это  все мы гораздо позднее. А  сейчас поляк нашел хитрый выход
из  положения. Он нас  ловко переадресовал  к  ксендзу  того костела, ворота
забора которого были как раз напротив.
     У него, дескать, немцы  ничего  не  брали, он очень богатый  и "советы"
(так называл нас поляк) примет и угостит хорошо.
     Ради интереса мы  решили воспользоваться  случаем посмотреть на  живого
ксендза.
     Подошли  к  воротам,  подергали за  цепочку  с  кольцом, с той  стороны
зазвенел колокольчик и вскоре в воротах откинулась своего рода форточка, и в
ней показалась ярко-рыжая,  круглолицая, веснушчатая девица, с  любопытством
разглядывающая нас. Поняв, что мы хотим видеть  ксендза, стремглав бросилась
от  этой  амбразуры,  забыв  ее  захлопнуть.  А  мы тоже  стали  с интересом
разглядывать  чисто убранный двор  с  какими-то  постройками около  костела.
Успели разглядеть и нескольких, таких же  румяных  и пышных, девиц, которым,
оказывается, тоже было интересно, кто там пришел.
     Несколькими  минутами позже  та  девица, что побежала  доложить  о нас,
открыла калитку и провела нас  к одной  из  построек во дворе,  оказавшейся,
по-видимому, добротным жилищем ксендза. Тот с широкой улыбкой встретил нас у
входа и  не  менее широким жестом пригласил:  "Прошу  пройти ко мне, господа
офицеры Красной Армии". Мы были  просто изумлены его чистым русским языком и
обрадованы, что  нам  не придется подыскивать  слова и  подбирать  жесты для
общения. И внешне он  был благообразен, улыбчив, а глаза  его были какими-то
мудрыми.
     Провел  он  нас  в  скромно, но  хорошо  обставленную  комнату,  видимо
столовую, усадил нас на диван, сам  сел в кресло напротив, и  потекла у  нас
беседа.  Собеседником он  оказался  весьма  интересным,  сыпал  цитатами  из
"Вопросов  ленинизма"  Сталина, из "Краткого  курса  истории  ВКП(б)", часто
ссылался на Маркса... Ну и ну!
     В общем, во всех этих вопросах он показался намного более сведущим, чем
мы,  хотя  мы, вроде бы, тоже не лезли  за  словом  в  карман. Мы с его слов
сделали вывод, что польский народ благодарен за освобождение, ему нравятся и
Красная  Армия, и сама советская  власть, вот только  если бы у нас  не было
колхозов.  Почему  все  они,  как  мы потом убедились, так  люто  ненавидели
колхозы, до конца мы так и не поняли, считая колхозы самой правильной формой
сельхозпроизводства.
     Но потом, значительно позже, мы  убедились, что  фашистская  пропаганда
долго, разнузданно  и изощренно клеветала на Советский Союз, пытаясь разжечь
в поляках ненависть к нашей стране и к советским людям вообще. Это уже после
Победы   нам  показали   пропагандистский  фильм  геббельсовского   образца,
оболванивавший головы и самим немцам...
     Пока шла  наша беседа,  девицы поочередно (а их было, наверное,  больше
десяти!) шмыгали туда-сюда, накрывая на стол. И когда  гостеприимный  хозяин
пригласил нас за стол, мы просто обомлели. Такого обилия разнообразных блюд,
вин и закусок никому из нас до сих пор не доводилось видеть. Мы, конечно, не
упустили  случая.  И  вино было  для  нас  необычным,  и коньяк мы пробовали
впервые  (не  понравился!).  Узнали мы вкус и настоящей,  фирменной польской
водки "Выборовой"  (отборной),  и  "Монопольки". Да и  блюда многие  были  в
диковинку
     Да, поляк наш не ошибся: здесь "герман" ничего не забрал, а может, даже
и добавил кое-чего.
     И беседа, и застолье  продлились почти до темноты. Галантно, как умели,
мы поблагодарили за гостеприимство, за отменный  обед  и  за  содержательную
беседу  и сказали,  что  эта встреча нам запомнится надолго. И верно, до сих
пор помнится!
     Вышли мы, сопровождаемые ксендзом и почти всеми девушками, следовавшими
за нами  в некотором  почтенном отдалении,  тепло  попрощались  с  ксендзом,
раскланялись и с девушками.
     Вернулись мы снова к поляку, который нас так удачно отфутболил, чтобы и
его поблагодарить за добрый  совет. Ну, а  здесь,  под действием ксендзового
угощения  и  доброго вина  нам  захотелось поговорить  и с  этим поляком.  А
поскольку уже стемнело, попросились и переночевать у него.
     ...Тертым калачом,  веселым мужиком оказался этот  хозяин.  Дал он  нам
понять,  что не такой  уж он  набожный католик,  как, по-видимому, и  многие
другие поляки.
     Переночевали мы  у  него,  утром  позавтракали  своим  сухим  пайком  с
"кавой",  которой угостил  нас  раздобрившийся хозяин.  Оставили ему баночку
американского плавленого сыра и тронулись в дальнейший путь.
     Как  ни странно, но нашли мы свой штрафбат более или  менее легко, хотя
нас несколько обескураживали указки  "Хозяйство Осипова-Батурина". Подумали,
что  рядом с нашим  батальоном разместилась еще  и какая-то часть неведомого
нам Батурина.
     А оказалось, что наш комбат полковник Осипов ушел от  нас на  должность
то ли  командира стрелковой дивизии, то ли  замкомдива. Вот  это  скачок!  С
командира батальона, пусть отдельного,  пусть штрафного - сразу на  дивизию!
Хотя  нам  было известно давно,  что  на  должности комбата  штрафников он и
звание полковника получил, и пользовался правами командира дивизии.  Получил
повышение и  наш начштаба  Василий Лозовой, ставший где-то начальником штаба
бригады.  Вместо  него начальником  штаба  нашего  батальона  назначили  его
первого заместителя Филиппа Киселева, моего ровесника и друга.
     Вообще, я  уже говорил, что наши  командиры подразделений имели права и
возможности получать воинские звания на ступень выше, чем в обычных войсках:
комвзвода  -  капитана,  комроты  -  майора,  зам.  командира   батальона  -
подполковника. Такова была особенность штрафбата по его служебной иерархии.
     Конечно,  мы были рады этому  назначению нашего "бати",  но и сожалели,
что ушел от нас заботливый, умный и честный командир. А вместо него комбатом
был назначен подполковник Батурин. Пришел он к нам  с одной медалью "ХХ  лет
РККА". Сам он был из числа политработников,  прослуживших где-то в  глубоком
тылу страны всю войну.
     Это  был  внешне  не  очень   привлекательный  мужчина  лет  около  50,
небольшого  роста,  круглый как  колобок,  с животом  довольно  внушительных
размеров.  Лицом  он  очень  напоминал Ивана Ивановича  Бывалова  из  фильма
"Волга-Волга", которого с блеском сыграл Игорь Ильинский, знаменитый комик.
     Но  Батурин оказался далеко не  комиком, как вскоре  стало  ясно. А его
командирским качествам, отношению  к  командному составу и к  штрафникам еще
предстояло проявиться.
     До конца войны оставалось немало - как оказалось, более 9 месяцев.
     В своих записках,  присланных мне уже в 2001 году  в помощь для  работы
над  этой книгой,  мой фронтовой друг  Петр Загуменников незадолго  до своей
смерти от инсульта писал: "новый комбат был из политработников, перешедших в
конце  войны на строевую  (командную) работу. По характеру был он капризен и
вообще не пользовался таким авторитетом  и  у  офицеров, и у штрафников, как
его предшественник, полковник Осипов Аркадий Александрович".
     В первый же день по прибытии  в  батальон, когда  я сдавал документы  в
штаб, узнал, что действительно  награжден,  но не орденом,  а только медалью
"За отвагу". Я уже говорил, что эта медаль у нас, офицеров, ценилась не ниже
солдатского ордена Славы. Конечно же, я был рад этой награде, но меня теперь
мучили угрызения  совести,  что я  сфотографировался  в  госпитале  с  чужим
орденом  Отечественной  войны  и  разослал  эти  фотографии  своим  близким!
Стыдно-то как!
     Вручал  медаль  мне  как-то  не торжественно,  не  по-осиповски,  новый
комбат.  Спросил, какие награды уже имею, и как-то недобро усмехнулся, когда
я бросил взгляд на его единственную медаль, полученную не за боевые заслуги,
а только по случаю 20-летнего юбилея Красной Армии.
     Рукопожатие его было  холодным, вялым, каким-то безразличным и оставило
неприятное ощущение.  Ну, а  первое ощущение часто  самое стойкое, и  первое
впечатление   бывает  иногда  определяющим.  Это   почти  всегда  так:  если
предыдущий начальник был хорош, то нового встречают  настороженно. Как-то он
поведет себя  с подчиненными, будет  ли строг или мягок,  справедлив  или не
очень, станет ли забота о подчиненных его главным делом или самым важным для
него будут собственные амбиции и личное благополучие. Совсем немного времени
прошло, чтобы мы смогли ответить на эти вопросы...
     Итак, вместе с гордостью за  "отважную"  медаль пришло  беспокойство. А
удастся ли  мне в  будущих боях заслужить  вообще какую-нибудь  награду? Тем
более - именно тот орден, который теперь  мне нужен позарез! Решил никому об
этой неприятности моей не  сообщать, даже Филиппу Киселеву, с которым у меня
были  хорошие,  дружеские  отношения.  И ничего никому  не  говорить  о моей
злополучной фотографии "дважды орденоносца".
     Правда, о  награждении меня медалью  "За отвагу" не удержался,  написал
все-таки в те же адреса, но о конфузе с орденом - ни слова!
     Батальон размещался где-то в районе Минска-Мазовецкого, что недалеко от
Вислы и, кажется, южнее Варшавы. В  памяти  осталось только название. Помню,
что рядом  с  нами  в этом городе размещалась какая-то часть Польской Армии.
Соседство это способствовало  знакомству с польскими воинами  ("жолнежами").
Кто знает, может, и в бою окажемся соседями...
     Как мы и  ожидали, почти все они были или русскими, или поляками, давно
обрусевшими. Формировалось-то их войско  в России. Непривычно было  смотреть
на их странный, по нашим меркам, головной убор  "конфедератки" - это фуражки
с  квадратным, а  не круглым, как  у  нас, верхом. И честь  друг  другу  они
отдавали не ладонью, поднесенной  к  головному  убору, а  двумя  сложенными,
средним  и   указательным,  пальцами.  Удивляли  нас  также  их  утренние  и
воскресные молитвы и богослужения.
     Наше  соседство было приятным еще  и тем, что "поляки" часто устраивали
вечера танцев,  а у них было  много  солдат-женщин, так что танцевать было с
кем. Многих из нас эти танцы как-то не интересовали, хотя некоторых все-таки
влекло туда наличие девушек  в польской военной  форме. Однако  их командиры
строго пресекали романтические отношения с нашими  офицерами и бойцами, хотя
это им не всегда удавалось.
     У наших  соседей  в это время шло интенсивное  пополнение рядов за счет
призываемых из освобожденных районов ("гмин" и "воеводств") и обучение вновь
призванных "жолнежев". У нас  тоже  шло  формирование одной роты  и  взводов
усиления  за  счет  нового  пополнения,  правда,  не массового, как  раньше.
Хорошо,  что  большинство  бойцов  было  с  богатым  боевым  опытом,  и  они
использовались  нами  в  роли  инструкторов.  И  делали   это  с  охотой,  с
увлечением, каждый по своей собственной методике.
     Немного освоившись после долгой разлуки с батальоном, я с горечью узнал
о  гибели  некоторых  моих друзей-офицеров, моих  заместителей-штрафников  и
части командиров отделений и сожалел о том,  что многие  из моего взвода еще
не вернулись после госпиталей. Как  мне сообщили, погиб  и  славный командир
отделения  Пузырей. Он  и  сейчас, более полувека  спустя, стоит перед моими
глазами - худощавый, подтянутый, тонкие губы, острый  взгляд, собранность во
всем, весь в движении.
     Встретили меня в батальоне тепло, "обмыли" и возвращение, и медаль.
     Командир  роты  Иван  Матвиенко,  получивший недавно  из  рук  прежнего
комбата за предыдущие  бои под Брестом орден Суворова III степени, почему-то
вновь  формировал роту,  тогда как некоторые  вновь  прибывшие  на  такие же
должности  офицеры  находились  в  резерве.  Может, я тенденциозен,  но  мне
показалось, что Батурину мозолил глаза полководческий орден ротного.
     Матвиенко настоял,  чтобы я снова  был зачислен  в его роту, чему я был
рад. Познакомили меня с некоторыми вновь  поступившими в батальон офицерами.
Среди  них какой-то особой  молчаливостью, суровостью  и твердым  характером
выделялся  командир пулеметного взвода неторопливый и, как оказалось вскоре,
расчетливый и отважный старший лейтенант Жора  Сергеев