ьона  неожиданно  подъехал  командующий 2-м Белорусским фронтом
маршал К. К. Рокоссовский. За ним уже утвердилась репутация маршала, который
часто бывает  непосредственно в  войсках.  Вот и  здесь он  приехал  на  тот
участок, который отходил от  1-го Белорусского к нему. А может, он знал, что
здесь расположена та самая "банда Рокоссовского" (как окрестили  нас немцы),
и решил ее навестить. По крайней мере, так хотелось думать.
     Мне не повезло  опять, как  тогда,  под Жлобином.  Я  не  успел  понять
ситуации и  подойти,  чтобы  увидеть  прославленного  полководца.  А что там
произошло, я не берусь, не будучи  свидетелем,  описывать. Лучше приведу еще
один  отрывок из очерка "Военно-полевой  роман" Инны Руденко ("Комсомольская
правда",  19  января  1985 г.), в  котором она, со  слов Риты, описала  этот
эпизод:
     Был строжайший приказ  - женщин в штрафные батальоны не брать. И  вдруг
приехал Рокоссовский. Вышел из машины, рослый,  статный: "Это еще что такое?
Откуда  здесь  женщина? Жена  комроты?  Ну  и  что?  Немедленно  вывести  из
батальона!" А в  машине оставалась женщина - лицо ее, красивое, бледное, без
улыбки,  было хорошо  известно  по  экрану, где она  всегда улыбалась.  (Как
оказалось, это была киноактриса Валентина Серова.)
     И Рита решилась, она решилась бы на все, чтобы быть с ним в это трудное
время: "Кроме меня  здесь еще одна женщина, товарищ маршал". И  умоляюще, не
по  уставу, прижала руки к груди. И Рокоссовский, быстрым взглядом окинувший
ее начинающую полнеть фигуру, вдруг махнул рукой: "Ладно, сержант".
     Вскоре мне  стало  известно,  что  моей роте  предстоит  участвовать  в
форсировании  Одера на одном из участков, севернее уже захваченного войсками
1-го Белорусского фронта Кюстринского плацдарма.
     Вот туда, на юг, нас всех срочно и перебросили.
     Ну,  а  как  шла  подготовка  к  тому,  что  потом  назвали  Берлинской
операцией,  как  прошло   само  форсирование   Одера  и  что  за  всем  этим
последовало, я расскажу в следующей главе.

Глава 10
     Впереди  Одер и Берлин.  Беременность  Риты. С кем идем  в  "последний,
решительный бой". "Старик" Путря, анекдотист Редкий. Форсирование Одера. Бой
на плацдарме. Гибель бывшего летчика
     Смешного. Последнее ранение. Рита в госпитале
     Сосредоточились  мы после долгого  и  утомительного  марша  в какой-то,
километрах  в  шести  от Одера,  аккуратной немецкой  деревеньке, в основном
застроенной  каменными двухэтажными зданиями. Жителей  в  ней  не  осталось,
успели  все  удрать  за  Одер,  хотя  разрушений в  деревне  не  было видно.
Побросали немцы все: и мебель, и застеленные перинами кровати (пышные перины
-  обязательный  атрибут  любого  немецкого  жилого дома),  и  разнообразную
кухонную утварь.
     Разместились  в общем уютно. В одном доме (комнаты 3-4) поместились все
офицеры роты. Одну комнату заняли мы с Ритой, другие - мои взводные офицеры,
старшина и ротный писарь...
     Хозяйственники  рядом  с  нашим  домом быстро  организовали  офицерскую
"столовую"  по-батурински. К  нам  с  Ритой на второй этаж  постоянно  стали
доноситься  густые  кухонные  запахи,   к  которым  она   относилась  весьма
разборчиво. У нас уже не было сомнений, что все идет своим чередом. Какое-то
ранее  неведомое чувство  родилось во мне. Ритино  состояние стало настолько
общеизвестно,  что  в  "столовой"  ребята  часто   откладывали  свои  порции
вкуснейшей селедки для нее.
     Наш батальонный  доктор Степан  Бузун зашел  как-то к  нам  и  напрямик
объявил, что в связи с беременностью  он категорически исключает работу Риты
на передовой и она  впредь будет по  мере  сил своих  только  помогать ему в
батальонном медпункте, и что это его решение согласовано с комбатом.
     Когда мы  освоились в  этой деревне, определились, где штаб, где  жилье
комбата, заметили, что  в его доме мелькает женщина.  Подумалось, не пригрел
ли  он чудом оставшуюся  немку. Это была довольно  полная, небольшого роста,
дебелая женщина с несколько  припухлым, но  не лишенным приятных черт лицом.
Как оказалось,  это была жена Батурина. Не какая-нибудь "временная", а самая
настоящая, законная супруга. Как удалось комбату ее "вытребовать" из России,
не знаю, но она не была ни солдаткой, ни, тем более, офицером.
     Мы  знали,  что у  многих  командиров высокого  ранга  жены, не  будучи
военными, делили  фронтовой быт и  фронтовые  опасности со  своими  мужьями.
Многие видели в машине маршала Рокоссовского известную киноактрису Серову...
Уже потом, после войны, я узнал, что и жена генерала Горбатова была с мужем.
Ну, а условия, в которых находился наш  комбат, когда батальон воевал только
поротно, тоже позволяли держать ему при себе  свою половину. Да и  мне стало
как-то комфортнее: теперь уже не  только мы с Ритой  были  предметом зависти
некоторых офицеров. А Батурин к нам стал относиться заметно мягче.
     Между тем  формирование  и подготовка  роты шли  своим чередом. Мы  все
понимали,  что форсирование последнего крупного  водного рубежа гитлеровцев,
прикрывающего их столицу Берлин (а другой задачи мы не  предполагали  и были
правы),  станет  "последним  и  решительным  боем",  так  как едва ли  после
выполнения этой задачи нам достанет еще сил с боями дойти до Берлина.
     И может быть потому я подробнее остановлюсь на характеристиках людей, с
которыми мне предстояло идти в этот последний, смертельный бой.
     Как  я  уже говорил, пулеметный  взвод при моей роте  снова  формировал
Георгий Сергеев, ему помогал другой взводный этой же пулеметной роты старший
лейтенант Сергей  Сисенков. Я уже раньше много писал о Жоре Сергееве, о  его
характере. В  бою, казалось, он  находил самые  опасные места  и лез  в  них
потому, что  там  его появления никто не  ожидал.  И в этой его нелогичности
была высшая логика выживания на войне. Он был не бесшабашен в своей смелости
-  она держалась  у  него на трезвом расчете и  уверенности,  на тактической
грамотности.  Под  стать  ему были и его коллеги-пулеметчики,  оба Сергея  -
Сисенков и Писеев. Вернее,  они во  всем старались подражать Георгию, не все
им, правда,  удавалось, но чаще всего их поступки были  продиктованы  именно
этим.
     И я рад был снова чувствовать надежное плечо Сергеева.
     Взводным и на этот раз у меня был известный  уже читателю Жора (Георгий
Васильевич) Ражев, в последнее время ставший каким-то нервным, вспыльчивым и
не сразу  приходящим в нормальное состояние. Заметным стало и его влечение к
спиртному,  что  вызывало  иногда  определенные  трения  между   нами.   Это
заставляло меня все чаще прибегать к своим командирским мерам и к  раздумьям
о смысле воинской дисциплины. Разумеется,  приходил я к выводам, дисциплина,
полное подчинение начальнику, какого бы ранга он ни был - это необходимо. Но
не бездумное, покорное (исключающее  собственную инициативу), а с  душой,  с
желанием  сделать  порученное  лучше,  быстрее, надежнее,  не  во  имя  воли
командира, а  во имя победы над врагом. Не  готовность по принципу "делай со
мной,   что  хочешь",  а  готовность   сделать   нужное  во  имя  осознанной
необходимости.   В  общем-то   удавалось,  хотя  и  не  легко,  управлять  и
своенравным Георгием Ражевым.
     Другим  взводным ко  мне  был  назначен  недавно  прибывший  в батальон
лейтенант  Чайка  (не  помню его  имени).  Это  был  несколько  грузноватый,
среднего роста большеголовый офицер, казавшийся нам  пожилым (хотя ему тогда
было не больше 35 лет), с редкими светлыми волосами и большими залысинами, с
внимательно смотрящими из-под нависавших  густых бровей голубыми, с прищуром
глазами. Голос его  был  глуховатый, вроде бы вовсе не командирский, но речь
была спокойной,  неторопливой, оттого каждое произнесенное им слово казалось
тщательно  обдуманным  и  потому  весомым,  убедительным. За  его  кажущейся
неброскостью  угадывались и острый  ум, и недюжинная решительность.  Недаром
его избрали сразу же парторгом роты (парторганизация состояла из коммунистов
постоянного состава - командиры, старшина, писарь).
     Вместе с ним в роту прибыл младший лейтенант Семенов, кажется Юрий. Его
почти  мальчишеское, широкое, курносое лицо было обильно усыпано веснушками,
будто  кто-то,  балуясь,  сбрызнул его щеки  и нос  кистью,  густо смоченной
светло-коричневой краской, да так и не смытой  с  тех пор. Боевого опыта  он
еще не имел  и может потому во многих его действиях сквозила  неуверенность,
хотя растерянности он ни в чем не проявлял.
     Моим  заместителем  (а вернее  - опять, по-батурински -  дублером)  был
назначен состоявший на должности командира
     2-й стрелковой  роты  капитан  Слаутин Николай  Александрович.  Был  он
каким-то  коротеньким и  округлым как  бочонок или  двухпудовая  гиря,  хотя
толстым  его не назовешь.  Производил  впечатление,  будто  вообще  отлит из
чугуна,  особенно - его кулаки. Нрава крутого, немногословен и грубоват. При
случае, когда слов  уж очень не хватало, мог  дать волю  и матерщине и этим,
почти  пудовым  кулакам.  В формировании роты  участия принимал  мало,  хотя
всегда был  на  глазах. Я  понимал, что  и  в  форсировании  Одера  он  тоже
участвовать не будет, а  назначен лишь  для подмены меня в  случае выхода из
строя. А  в данном  случае таких  "выходов"  я видел  три: либо, быть тяжело
раненным, либо убитым, либо, что касается меня лично, не умеющего плавать, -
утонуть  в  этом  Одере.  Единственным моим желанием было, чтобы  Николаю не
пришлось дублировать меня.
     Командиром  взвода  ПТР  к  моей  роте  был  "прикомандирован"  старший
лейтенант  Кузьмин Георгий Емельянович. С ним  у нас в  роте  стало  аж  три
Георгия, и ее в шутку стали называть "трижды Георгиевской". Он  был всего на
один год старше меня, но выглядел значительно  старше, был, как говорят,  не
по годам серьезным, хотя не чужд был и шуток.
     У  меня  тогда  еще  не  было  определенности  в   том,  нужен  ли  при
форсировании такой  большой реки взвод сравнительно  тяжелого  оружия.  Ведь
противотанковое ружье  по расчету даже переносить должны были двое.  Но было
еще время подумать об этом.
     Заместителями командиров  взводов назначили,  как всегда, штрафников  -
бывших  боевых офицеров. Я, к сожалению, не помню их фамилий, за исключением
одного. Это был крупный грузин, обладающий какой-то обезоруживающей улыбкой,
имевший большой боевой опыт. Фамилию его  я почти запомнил,  или Гагуашвили,
или  Гогашвили.  Так  вот  он  говаривал,  что почти  все  четыре года воюет
непрерывно,  хотя трижды  побывал в  госпиталях (шутил он так:  когда "Гога"
лечится - воюет "Швили", когда "Швили" лечится - воюет "Гога").
     Помню   и   одного   из   командиров   отделений   -   бывшего  моряка,
капитан-лейтенанта по фамилии Редкий.  Назначили его командиром отделения за
энергичность  и,  казалось,  веселый нрав. Он постоянно  "травил"  анекдоты,
рассказывал о своих боевых  (и не  только боевых) приключениях,  в  которых,
казалось,   больше   допустимого  чувствовалось  и   хвастовства,   и   даже
неправдивости.  Но этому тогда я не  придал значения,  думая, что в  трудную
минуту его веселый нрав не подведет. К сожалению, это оказалось  не так.  Но
об этом позднее.
     Вскоре,  когда основной боевой расчет  роты  был завершен  и дальнейшее
поступление  пополнения  его уже  не  меняло,  к нам  в  роту прибыл пожилой
штрафник  по фамилии Путря. Был он страшно худым,  просто истощенным. Я даже
удивился,  что его по возрасту не списали в "гражданку", таким старым он мне
показался, хотя ему  еще  и  пятидесяти  не было.  В нашей  долгой беседе он
рассказал, что попал к нам после того, как несколько лет отсидел в тюрьме за
то,   что   будучи   начальником  отделения   одного   из  больших   военных
продовольственных складов под  Москвой в чине  техника-интенданта 2-го ранга
(были  до  1943 года такие  воинские  звания)  пошел  на  сокрытие  излишков
хозяйственного мыла,  а  комиссия, проверявшая склад,  обнаружила неучтенный
ящик, из  которого уже несколько кусков было пущено "в оборот" - обменяно на
хлеб для немалой семьи  этого Путри. Ну и получил он полагавшиеся за это  по
законам  военного времени  несколько  лет  тюремного  заключения.  Угрызения
совести за то, что почти всю войну провел  в тюремных камерах, заставили его
проситься на фронт. Как он мне говорил,  лучше погибнуть  на  фронте во  имя
Родины, чем  прослыть преступником, наживавшимся на солдатском добре. И вот,
наконец, заменили ему оставшийся срок пребыванием в штрафном батальоне.
     А   до  этого  у   меня  в  роте  уже  было  несколько  таких  "условно
освобожденных"   из  тюрем  и   лагерей.  Одного  из  них,  в  общем-то  еще
сравнительно молодого, не сильно исхудавшего  (был в лагере близок к кухне),
но  уже  давно  не державшего  в руках оружия, я пожалел и назначил  поваром
ротной походной кухни.  Меня тогда не смутили его руки, до локтей исписанные
темно-синими узорами татуировки,  и некоторые его тюремно-лагерные замашки и
жаргон. Он утверждал, что до  призыва в армию работал где-то на юге  поваром
ресторана  и что из обычных солдатских продуктов  сможет  готовить приличную
еду.
     Но вот появился Путря, с печальными, какими-то потухшими  глазами. Руки
его  тонкие,  как  птичьи  лапки, показались мне неспособными  удержать даже
легкий автомат, не говоря уже о пулемете или ПТР. И решил я его назначить на
кухню  вместо  того,  татуированного,  чтобы  не  подвергать  его жизнь  тем
опасностям, которые предстояли всем нам, да ко всему мне стало жаль его  еще
и потому, что он,  как  и я, не  умел плавать, а нам  предстояло форсировать
Одер. Надо  было видеть, сколько  затаенной радости вспыхнуло в его грустных
глазах, сколько  надежды  засветилось  в его  едва  сдерживаемой  счастливой
улыбке...
     А тот, с татуированными руками, когда я передал его во взвод  Чайки, не
сдержал озлобления, и я впервые услышал нечто вроде угрозы: "Ладно, капитан,
увидим, кого первая пуля догонит". Я никогда, вроде бы, не был самоуверенным
человеком. Однако отсутствие этого качества  не мешало мне в  нужную  минуту
быть решительным  и настойчивым.  И  эта его будто вскользь  брошенная фраза
только укрепила меня в правильности  решения. Когда делаешь дело, принимаешь
решения и несешь за них ответственность - тут не до сомнений. Это уже потом,
в таких случаях, когда дело  сделано, можешь анализировать: а мог бы сделать
лучше, решить правильнее, не "перетянул ли струну"?
     Вообще  основная  часть штрафников,  чувствуя  особенность  предстоящих
боевых  действий,  были  сосредоточенно-печальны, даже  несколько  подавлены
неизвестностью и  неотвратимой неизбежностью приближающейся  опасности в  то
время, когда столь  долго  длившаяся война  идет к концу. Это и естественно.
Все мы  знали,  что принесло нам  "вчера": многие  погибли,  но нам,  живым,
повезло. Но кто  знает, чем  обернется для нас  "завтра"? Да и мы, командиры
штрафников,  понимали, что с  этими людьми  нам  вместе идти, может быть, на
верную  смерть. И  штрафники,  конечно,  думали,  что их  будущее зависит  в
немалой степени от меня, от моего боевого командирского умения,  тогда как я
думал  почти наоборот:  моя жизнь зависит от того, как они  будут драться, с
какой долей умения и сознания  своей ответственности будут  выполнять боевые
задачи.  И  именно поэтому я уделял  большое  внимание тренировкам бойцов во
владении оружием, в их физической выносливости.
     Невеселые,  прямо скажем, мысли владели  всеми  нами,  собиравшимися  и
готовившимися к  этому  последнему  удару,  как многие  тогда  говорили,  "к
штрафному удару" по врагу...
     Среди штрафников  большим  усердием  в овладении  особенностями  боевых
действий пехоты отличался бывший капитан, летчик, тоже с необычной  фамилией
- Смешной. Это был высокий, спокойный, сравнительно молодой блондин. Я знал,
что   его  жена   служит  где-то  недалеко,  в  одном   из  крупных   штабов
офицером-шифровальщиком и что их двое детей остались  на попечении бабушки в
каком-то российском городке.
     Смешной попал в штрафбат за то, что он, командир авиаэскадрильи, боевой
летчик, имевший уже три ордена боевого Красного Знамени, перегоняя с группой
летчиков  по воздуху с  авиазавода на фронт новенькие истребители,  допустил
авиакатастрофу.  Один  из  его подчиненных,  то ли  решив испытать  в полете
машину в недозволенном режиме, то ли просто не справившись с  ней в воздухе,
разбил ее и погиб сам. Вот комэск и загремел в штрафбат.
     В   те  предельно  напряженные  дни  постигал  Смешной  пехотную  науку
старательно, тренируясь в перебежках и переползаниях до изнеможения,  как он
сам  говорил, "до тупой боли  в  натруженных плечах и гудящих ногах". Был он
сколько  настойчив,  столько  и   терпелив.  Стремился  все   познать,   все
испробовать.  Будучи  во  взводе  автоматчиков, научился  метко  стрелять из
противотанкового ружья, из пулемета. До всего ему было дело. Все, считал он,
в бою  может пригодиться. Он сумел даже освоить меткую стрельбу из трофейных
"фаустпатронов" (или, как их  стали называть, "панцер-фауст")  по сгоревшему
немецкому танку. Казалось, он трудился круглые сутки.
     Его жена, тоже капитан, совершенно неожиданно появилась как-то у нас  в
батальоне.   После  встречи  с  мужем  она,   сохраняя,  видимо,  с   трудом
напряженно-спокойное выражение лица, мягким  грудным голосом попросила  меня
об одном: если  муж будет ранен - помочь ему выжить. Надолго остались в моей
памяти  впечатления  об этой  скромной и  мудрой  женщине,  оставившей детей
где-то в глубоком тылу, чтобы на фронте  по возможности быть ближе к их отцу
и любимому человеку и внести свой личный вклад в дело Победы.
     "Вот и Рита у меня такая", - подумал тогда я...
     Конечно, такое напряжение в те дни было только в моей роте, готовящейся
к предстоящим  боям.  В  остальной  части  батальона  жизнь  шла  спокойнее,
занимались другими делами.
     За напряженной подготовкой к боевым действиям время летело быстро. Рота
росла. Собственного состава,  без приданных  взводов  - пулеметного и ПТР, в
роте  уже было  около  ста двадцати  человек, почти  по  сорок штрафников во
взводе. Не дремали трибуналы!
     С рассвета и дотемна проводили мы напряженные занятия, стрельбы, марши.
Настали по-весеннему теплые дни -  шинели,  ватные телогрейки  и бушлаты уже
оказались лишними, однако кубанки  свои, которые  многие носили  по-ухарски,
набекрень, не снимали. К слову сказать, и сам  Батурин, и его замполит майор
Казаков сняли их только через несколько дней  после Победы,  когда их  обоих
вызвали в штаб  маршала  Жукова. Ну, и конечно же, почти все мы следовали их
примеру.
     Здесь  я  должен сказать, что  у  Георгия  Ражева  что-то случилось,  и
Батурин вдруг заменил его лейтенантом Сергеем Писеевым, которого я знал, как
общительного и добродушного парня.
     Я рад был этому,  так как с Ражевым у меня все чаще случались конфликты
(потом  я узнал истинную причину  его  "отставки", но об этом в свое время).
Теперь рота перестала быть "трижды Георгиевской", зато в ее комсоставе стало
три Сергея.
     Вскоре приехал майор из  штаба дивизии, в полосе которой нам предстояло
действовать.  Я  не помню точно номер дивизии, но  это  была уже  не 23-я, в
которой  мы сражались за Штаргард и Альтдамм, а кажется 234-я,  но в составе
той  же  61-й  армии генерала  Белова  Павла  Алексеевича.  Узнали  мы,  что
небольшой  группе  от  них удалось  уже "сплавать"  на  тот берег и провести
элементарную  разведку. Группа вернулась почти без  потерь, а командир  этой
группы, сержант, представлен к званию Героя Советского  Союза.  Наши офицеры
стали поговаривать, мол, если выполнят задачу и  останутся живыми, будут и у
нас  свои  Герои.  Мы  уже знали, что  за форсирование таких крупных  водных
преград, как Днепр и Висла, многие были удостоены этого высокого звания.
     Сообщили  нам,  что  в  ночь  пер