. Обмороженные руки летчика распухли, но он, не  обращая  внимания  на
боль, обнял своего спасителя, расцеловал.
   - Да ладно, ладно, - освобождаясь от объятий своего  командира,  сказал
Летучий. - Окажись на вашем месте я, вы бы тоже меня не бросили.
   Топаллер молча кивнул головой.
   Я беседовал с этими ребятами. О себе они рассказывали коротко,  нехотя,
боясь, чтобы о них не  подумали  как  \112\  о  хвастунишках.  Это,  видимо,
свойственно всем истинно храбрым людям.
   И тогда я почему-то вспомнил одного весьма посредственного летчика,  не
отличавшегося боевой отвагой. Стоило с ним заговорить, как  он  начинал  так
подробно  расписывать  свои  вылеты,  такого   нагнетать   страху,   что   у
неискушенного человека создавалось мнение:  вот  молодчина,  вот  умница!  И
врага-то он провел вокруг пальца, и уж  такую  смелость  проявил,  что  хоть
сейчас цепляй ему орден на грудь.
   О таких в народе справедливо говорят:  краснобай.  На  словах,  как  на
гуслях, а на деле - как на балалайке. Настоящая же смелость всегда уживается
со скромностью, и афишировать  ее  мужественный  человек  считает  для  себя
недостойным.
   Январская наступательная операция  8-й  армии  была  возложена  на  1-й
стрелковый корпус и оперативную группу Денисова. Главный  удар  наносился  в
юго-западном направлении  для  содействия  соединению  командарма  Ковалева,
которое вело бои с целью деблокировать наши 18-ю и 168-ю стрелковые дивизии.
   Окруженные гарнизоны продолжали обороняться,  но  силы  с  каждым  днем
таяли. Мы делали все возможное, чтобы  обеспечить  попавшие  в  беду  войска
продовольствием, боеприпасами и горючим. Но помощь была недостаточной.  Дело
в том, что стояла несносная  погода.  К  тому  же  зенитно-пулеметный  огонь
финнов не позволял самолетам снижаться. Была  и  еще  одна  трудность:  враг
нередко копировал сигналы наших войск и тем самым вводил отдельные экипажи в
заблуждение - часть грузов падала не по назначению.
   Боевые  действия,  связанные  с  освобождением  окруженных  гарнизонов,
задержали начало решительного наступления. Сосредоточить войска  в  исходных
районах  мешали  также  морозы  и  бездорожье.  Ставка  разрешила  отсрочить
наступательную  операцию  Ковалева  до  наиболее  удобного  дня,   ибо   без
содействия авиации усилия пехоты не будут эффективными.
   12 февраля 1940 года из нашей армии развернули две - 8-ю и 15-ю. Вместо
громоздких лыжных батальонов были созданы эскадроны,  насчитывающие  по  150
человек. \113\
   Эти  подразделения  оказались  более  подвижными   и   часто   наносили
неожиданные удары по врагу.
   Стремясь повысить проходимость войск по  глубокому  снегу,  командующий
8-й армией отдал приказ собрать в окрестных городах фанеру для  изготовления
снегоступов. Производство этих нехитрых, но весьма нужных в условиях снежной
зимы изделий было организовано на  заводах  Петрозаводска.  Для  обеспечения
безопасности бойцов при наступлении были сделаны бронещитки.  Бойцы  толкали
их по снегу впереди себя, защищаясь от ружейного и пулеметного огня.
   Словом,   была   проведена   тщательная   подготовка   к   решительному
наступлению.
   2  марта  в  8  часов  15  минут  заговорили  пушки.  В  артиллерийской
подготовке участвовало 34 дивизиона. Продолжалась она до 10.00. Незадолго до
ее  окончания  мощный  десятиминутный  удар  по  вражеской  обороне  нанесла
авиация. В воздух были подняты все самолеты армии. А ровно  в  десять  часов
ударная группировка ринулась в атаку.  Бойцы  двигались  по  пояс  в  снегу,
волоча за собой пулеметы, артиллерийское вооружение.
   "В результате первых двух дней операции,-доносил в  Ставку  командующий
8-й армией, - противник понес очень крупные потери в живой силе. Захвачено и
уничтожено значительное количество дзотов. Противник подтянул свежие  части.
Драться приходится за каждый метр".
   Наступление советских войск активно поддерживала авиация. Она долбила с
воздуха укрепленные узлы врага, бомбардировала  скопления  его  живой  силы,
препятствовала подвозу подкреплений.
   Конец  войны  наступил  неожиданно.  Помню,  я  находился  на  каком-то
аэродроме. Подбегает дежурный по части и передает:
   - Только что звонил командующий.  Вас  просят  срочно  прибыть  в  штаб
армии.
   Через  час  я  был  уже  на  месте.  Иван  Иванович  Колец  подал   мне
телефонограмму:
   - На, читай.
   Я впился глазами в неровные строчки и,  признаться,  не  сразу  поверил
написанному:  "В  соответствии  с  договором  между  СССР  и  Финляндией   о
прекращении военных \114\ действий  и  о  мире  между  обеими  странами,  на
основании приказа Ставки Главного Военного совета боевые  действия  на  всем
фронте армии с 12.00 по ленинградскому времени 13 марта прекратить".
   Основной козырь, каким империалистическая реакция считала Финляндию  на
севере, был выбит из рук. Наша граница отодвинулась  далеко  от  Ленинграда.
\115\

ВОЙНА НАРОДНАЯ

ГРОЗА ИДЕТ С ЗАПАДА

   Накануне Великой Отечественной  войны  я  был  военным  комиссаром  6-й
смешанной авиационной дивизии Прибалтийского военного округа.  В  ее  состав
входили шесть полков: 21-й и 148-й истребительные, 241-й штурмовой,  31-й  и
40-й бомбардировочные и 312-й разведывательный.
   Кроме  того,  в  стадии  формирования  находились  31,  238   и   239-й
истребительные и 61-й штурмовой полки.
   Такая насыщенность Прибалтики авиацией  объяснялась  тем,  что  обороне
северо-западного рубежа, прикрывавшего жизненно важные центры нашей  страны,
уделялось серьезное внимание. Каждый из нас,  воинов  приграничного  округа,
отчетливо  сознавал,  что  он  находится  на  боевом   форпосте,   почти   в
непосредственном соприкосновении с вероятным противником.
   К тому времени в нашей дивизии, как и в  других  соединениях,  началось
обновление самолетного парка, а также реконструкция старых  и  строительство
новых аэродромов. Но процесс перевооружения проходил  довольно  медленно.  И
это легко понять:  авиационная  \116\  промышленность  только  еще  начинала
перестраиваться на производство более совершенной техники и, естественно,  в
короткий срок не могла обеспечить ею боевые части.
   Все это наложило своеобразный отпечаток на боевую подготовку и характер
партийно-политической работы в полках. Личный  состав  знакомился  с  новыми
образцами самолетов, настойчиво изучал опыт участников хасанских  и  финских
событий, готовился к достойному отпору врага  на  случай  нападения  его  на
Советскую Родину.
   А в том,  что  рано  или  поздно  нам  придется  драться  с  фашистской
Германией, пожалуй, мало кто сомневался:
   в  результате  мюнхенского  сговора  уже  состоялся  империалистический
раздел Чехословакии, немецкие полчища оккупировали Польшу.
   Командиры и политработники  6-й  дивизии  всеми  формами  и  средствами
разоблачали звериный облик германского  фашизма,  призывали  авиаторов  быть
бдительными, внимательно следить за происками агрессора, несмотря на то  что
23 августа 1940 года между Советским Союзом и Германией был заключен договор
о ненападении, а 28  сентября-договор  о  дружбе  и  границе  между  СССР  и
Германией.
   Как-то  вечером  я  задержался  в  кабинете  комдива  Ивана  Логиновича
Федорова. Предстоял партийный актив, на котором он должен  был  выступить  с
докладом. Мы посоветовались, кое-что уточнили. Затем начался  доверительный,
чисто товарищеский разговор, какие нередко возникали между нами. Федоров был
прямым человеком и говорил со мной всегда откровенно.
   - Слышь, комиссар, - "слышь" было его любимым присловием, -  что  будем
делать дальше? Ну, выступлю я перед коммунистами, расскажу  им  о  последних
установках и директивах: не  поддаваться,  мол,  на  провокации,  нам  нужно
выиграть время, а оно, как известно, работает на нас, и так далее. А  потом?
Немецкие самолеты все чаще нарушают государственную границу, ведут воздушную
разведку, а катера, как тебе известно, заходят в наши территориальные  воды.
Открывать огонь по нарушителям запрещено. Единственное, что нам  разрешается
- подавать крылышками сигналы: пожалуйста, приземлитесь, господа  фашистские
летчики. Но ведь ни один экипаж еще не подчинился этим вежливым командам...
   Иван Логинович говорил горькую правду, и на его \117\  вопрос  ответить
было очень трудно. Собственно, такой вопрос - а что же дальше? - возникал  у
многих. Как-то я был на одном из аэродромов. Летчик, только что ходивший  на
перехват немецкого самолета, страшно негодовал:
   - Фашисту надо не условные сигналы подавать, товарищ  комиссар.  Плевал
он на эти сигналы. Огнем бы его, сволоту, приучить!
   В душе я был согласен с летчиком. А что ему сказать, чем утешить? Вот и
теперь вместо ответа командиру дивизии сочувственно говорю:
   - Да,  что-то  неладное  творится,  Иван  Логинович.  Над  Либавским  и
Виндавским аэродромами снова кружились немецкие разведчики.
   - Верно, неладное. Что же дальше будем делать? - отозвался он. - Слышь,
Андрей Герасимович,  я  сегодня  кое-кому  намекнул:  на  договор  с  немцем
надейся, а сам в случае чего - не плошай. Как думаешь, правильно?
   - Да, оружие надо держать наготове. Я тоже как следует потолкую об этом
с комиссарами полков.
   О том, что фашистская  Германия  готовится  к  нападению  на  СССР,  не
скрывала  и  зарубежная  пресса.  Сообщения  на  этот  счет   появлялись   в
заграничных газетах одно за другим.
   ...Вскоре в округе  состоялись  большие  учения.  Мы  играли  в  войну:
шуршали в штабах картами, наносили на них условные знаки, писали  легенды  и
политические донесения. А  немецкие  самолеты  тем  временем  все  нахальнее
залетали  на  нашу  территорию  и,  зная,  что  они  все   равно   останутся
безнаказанными, фотографировали аэродромы,  железнодорожные  узлы  и  порты,
будто свои учебные полигоны.
   Все ожидали: вот-вот поступит  распоряжение  о  том,  какие  необходимо
принять меры в сложившейся ситуации. Но вышестоящие штабы молчали. И  только
накануне 22  июня  получаем  наконец  указание  рассредоточить  самолеты  по
полевым аэродромам  и  тщательно  замаскировать  их.  Но  было  уже  слишком
поздно...
   На рассвете я зашел к Федорову. Весь штаб не  спал  в  эту  ночь.  Иван
Логинович разговаривал по телефону с командиром 148-го истребительного полка
майором Зайцевым. Я понял,  что  там  произошло  что-то  серьезное.  Положив
трубку, Федоров тревожно посмотрел на меня и сказал: \118\
   - Аэродром и порт в  Либаве  подверглись  бомбежке.  Сожжено  несколько
самолетов.
   - Когда это произошло?
   - В 3 часа 57 минут. И еще, слышь, Зайцев доложил, что немцы  выбросили
десант.
   На  какое-то  время  в  штабе  установилась  мертвая  тишина.   Каждый,
вероятно, думал: "Что же делать?" Потом Федоров  снова  схватился  за  ручку
телефонного аппарата и начал безжалостно крутить ее. Не скрывая тревоги,  он
попросил телефонистку срочно соединить ею с Виндавой. Минуты  две  спустя  в
трубке  послышался   голос   начальника   штаба   40-го   полка   скоростных
бомбардировщиков. Слушая его, комдив кивал  головой  и  барабанил  по  столу
пальцами.
   - Понятно, товарищ Чолок, - заключил Федоров, - Теперь  слушайте  меня.
Во-первых, не допускайте паники,  немедленно  уточните  нанесенный  ущерб  и
доложите мне. Во-вторых, передайте командиру полка, чтобы он  послал  экипаж
на разведку. Да предупредите, пусть далеко не заходит.
   - Есть! - донеслось со второго конца провода.  О  результатах  разведки
доложил майор Могилевский:
   - В районах Кенигсберга,  Тоурагена  и  по  дорогам,  ведущим  к  нашей
границе, обнаружено скопление танков и пехоты.
   - У Зайцева дела, видать, плохи. Полечу туда, -  сказал  я  комдиву.  -
Надо на месте посмотреть, что делать.
   - Что делать? - вскинулся Федоров. - Бить фашистскую сволочь - вот  что
надо делать!
   Вошел офицер оперативного отдела с только что полученной  радиограммой.
Мы буквально впились в нее глазами, однако нового в ней ничего не  было:  на
провокации пс поддаваться, одиночные немецкие самолеты не сбивать.
   - Нас лупцуют, а  мы  помалкивай.  Ничего  не  понимаю,  -  раздраженно
произнес командир и бросил шифровку на стол.
   - Все же полечу в 148-й полк, - еще раз напомнил я Ивану Логиновичу.
   - Хорошо. Он у нас на отшибе, надо людей поддержать. Лети. \119\
   Когда я уже  взялся  за  скобку  двери,  чтобы  выйти,  Федоров  жестом
остановил меня:
   - Слышь, если Зайцеву будет очень туго, пусть  всем  полком  перелетает
сюда.
   В  Либаве  я  застал  невеселую  картину.  Аэродром  рябил   воронками,
некоторые самолеты еще продолжали тлеть. Над ангарами стлался дым,  а  языки
пламени дожирали остатки склада горюче-смазочных материалов.
   - Плохо дело, товарищ комиссар, - доложил майор Зайцев.  -  Подняли  мы
самолеты по тревоге, но стоял туман, и вскоре пришлось садиться. Тут-то  нас
и накрыли...
   - Головачев где?
   - Где же комиссару быть? С народом конечно. Моральный дух поднимает,  -
горько усмехнулся командир. - Летчики у машин. В случае чего - по газам и  в
воздух.
   Сигнал воздушной тревоги прервал наш  разговор.  Истребители  пошли  на
взлет.
   - Идемте в щель. Сейчас будет второй налет, - сказал майор.
   - А что с  немецкими  парашютистами?  -  спросил  я  Зайцева,  провожая
взглядом самолеты, улетавшие не на перехват бомбардировщиков, а в сторону от
них: приказ есть приказ - не сбивать.
   - Как сквозь землю провалились, - ответил майор.  -  К  месту  выброски
десанта мы сразу же послали на машине команду. Она прочесала  окрестности  -
никого. Видимо, пригрел кто-то из местных жителей...
   - Сколько же будем играть в кошки-мышки? -  спросил  Зайцев,  когда  мы
вылезли из щели. - Смотрите, что они,  гады,  наделали,  -  обвел  он  рукой
дымящееся поле аэродрома. - Пас бомбят, мы кровью умываемся, а их не тронь.
   - Потерпи, Зайцев, приказа нет, - уговаривал я командира полка, хотя  у
самого все кипело внутри от негодования.
   "Юнкерсы" начали сбрасывать фугасные и зажигательные бомбы. Нет, это не
провокация, а самая настоящая  война!  Прав  Федоров:  бить  фашистов  надо,
беспощадно бить!
   К нам подошел комиссар Головачев. Глаза его были воспалены.
   - До каких пор нам  руки  связанными  будут  держать?  -  Он  зло  пнул
подвернувшийся под ногу камень. - \120\ В общем, докладываю: летчики  решили
драться, не ожидая разрешения сверху. За последствия буду отвечать вместе  с
ними.
   Я связался по телефону  с  членом  Военного  совета  округа  и  доложил
обстановку в Либаве,  надеясь  получить  совет  или  приказ.  Но  он  ничего
вразумительного не сказал. Напомнил только об одном:
   - Что будет нового - докладывайте.
   Стало ясно, что в этой  труднейшей  и  запутанной  ситуации  приходится
рассчитывать только на свой боевой опыт и поступать  так,  как  подсказывает
партийная совесть.
   Из Либавы я  возвратился  на  Рижский  аэродром.  У  КП  меня  встретил
командир 21-го истребительного полка майор Мирошниченко.
   - Как обстановка? - спрашиваю. - Бомбежка  была.  Правда,  не  сильная.
Самолеты рассредоточили, летчики в кабинах. Ждут команды.
   Заметив меня, подошел батальонный комиссар Юров:
   - Настроение у людей боевое. Я сам летчик и отлично понимаю негодование
ребят: когда разрешат бить фашистскую сволочь? Летчики ждут честного ответа.
   Я взял Юрова за руку и благодарно стиснул ее:
   - Идемте на стоянку,  поговорим  с  народом.  Нас  окружили  летчики  и
техники. В глазах  нетерпеливое  ожидание:  что  скажет  полковой  комиссар,
представитель партии в дивизии?
   - Кто наблюдает за воздухом?
   - Наблюдающий на посту.
   - Все ли готовы к вылету?
   - Все!
   - Расскажите порядок взлета по тревоге и действий в бою, - обратился  я
к одному из командиров эскадрилий.
   Тот ответил. Чувствовалось, что люди в любую минуту готовы к схватке  в
небе. Выжидать было нечего. И я сказал:
   - Фашистская Германия напала  на  нашу  Родину.  Наступил  суровый  час
испытаний...
   - Воздух! - неожиданно полетел по стоянке тревожный сигнал,  и  летчики
тотчас же бросились к своим самолетам, чтобы отразить нападение гитлеровских
стервятников. \121\
   Распорядившись, чтобы о результатах боя донесли  командиру  дивизии,  я
направился в штаб.
   Федорова я нашел повеселевшим, будто вопроса  "а  что  дальше  делать?"
вовсе не было и теперь все стало ясным и определенным.
   Доложив об обстановке в полках, я услышал в ответ:
   - Вот директива Наркома обороны. Приказано приступить к активным боевым
действиям. - Федоров поднялся из-за стола. - Читай, комиссар.
   Я ознакомился с документом и тоже порадовался: наконец-то снят  запрет,
связывавший инициативу командиров, охлаждавший боевой порыв наших летчиков.
   Вошел офицер штаба с новым распоряжением: нанести бомбардировочный удар
по Кенигсбергу, Мемелю и Тоурагену.
   - Вот это уже деловой разговор!  -  Глаза  Федорова  загорелись  боевым
азартом. - Давай звонить Могилевскому.
   Телефонистка соединила его с Виндавой:
   - Могилевский? Как дела? Нормально? Возьми пакет, что лежит  у  тебя  в
сейфе, вскрой его и действуй, как там написано.
   Командир полка подтвердил, что приказание  понял  и  приступает  к  его
выполнению. В пакете том как раз и было сказано, что в  случае  развязывания
войны  40-й  полк  скоростных  бомбардировщиков  наносит  удар  по   военным
объектам.
   В десять часов две минуты наши краснозвездные бомбовозы взяли  курс  на
запад.
   Уже после войны мы как-то встретились с Иваном Логиновичем и  вспомнили
первый день лихолетья.
   - Как жаль, что мы не знали тогда о расположении в Восточной Пруссии, в
районе Ростенбурга, ставки Гитлера "Волчье логово", - сказал я  Федорову.  -
Можно было разбить его в пух и прах.
   - Конечно досадно. Но кто же предполагал, что логово хищника было у нас
под боком?..
   В  ожидании  сообщения  от  майора  Могилевского  я  позвонил  в   21-й
истребительный полк, стоявший на окраине  Риги.  Временно  нарушенная  связь
была восстановлена. Я знал,  что  наши  самолеты  вышли  на  перехват  \122\
фашистских бомбардировщиков, но о результатах Юров пока не докладывал.
   - Результаты? - переспросил батальонный комиссар. - Неважные. Из десяти
пушечных самолетов эскадрильи капитана Нестоянова половина не вернулась.
   - Сбиты?
   - Нет, - поспешил успокоить  меня  Юров.  -  Сели  на  вынужденную.  Не
хватило горючего. Две машины разбиты.
   - Ну а летчики, летчики как? -  стараясь  перекричать  шум  и  треск  в
телефонной трубке, беспокойно выпытывал я у Юрова.
   - Все живы. Посылаем за ними машину. Несмотря ни на что,  настроение  у
людей бодрое, товарищ полковой комиссар. Рвутся в бой.
   Несколько  позже  Юров  прислал  политдонесение.  Написано   оно   было
карандашом, на мятом, оборванном с краев клочке бумаги. В такой  напряженной
боевой обстановке не до канцелярских формальностей. Главное,  что  донесение
дышало огневой страстью. Я не уловил в нем даже и намека  на  растерянность.
Юров кратко докладывал: сбито девять вражеских самолетов. Старший  лейтенант
Гаркуша и лейтенант Комиссаров в первых же воздушных схватках уничтожили  по
две фашистские машины. Самоотверженно, не  жалея  сил,  трудятся  техники  и
механики.
   21-й  истребительный  полк  был  укомплектован  хорошо  подготовленными
летчиками, и потери он нес в основном не в воздухе, а на  земле.  Аэродромы,
на которых ему доводилось базироваться  в  первые  дни  войны,  подвергались
неоднократно массированным налетам вражеской авиации. "На сегодня,  -  писал
Юров в одном из своих донесений, - у нас осталось шесть исправных самолетов.
За последнюю неделю от бомбежек мы потеряли пятнадцать машин".
   Забегая  вперед,  скажу,  что,  несмотря   на   потери,   полк   майора
Мирошниченко дрался геройски. Только за июль  и  август  на  старорусском  и
новгородском направлениях его летчики совершили 2366 боевых вылетов, сбили в
воздушных  боях  87  самолетов,  уничтожили