- Вот это другой разговор, - с удовлетворением сказал командарм. -  Так
работайте и впредь. А то беседа... Ее можно провести когда  угодно.  Поняли?
Сорвете еще раз боевой вылет - и вам, и Ивану Ивановичу не поздоровится.
   В минуты недовольства Штерн был крутым, и тогда лучше не попадаться ему
на глаза. Но гнев быстро проходил,  уступая  место  обычной  для  командарма
деликатности.
   Способ подогрева масла, предложенный  опытным  техником,  натолкнул  на
мысль сделать что-то подобное  и  в  других  частях.  Я  рассказал  об  этом
инженеру М. М. Шишкину, и он срочно распорядился использовать для  подогрева
масла и воды все мало-мальски подходящие на аэродромах  помещения.  А  позже
где-то раздобыл водомаслогрейки.
   Нашлись  умельцы,  которые  соорудили  брезентовые   рукава   наподобие
пожарных шлангов. Горячий  воздух  от  печек  подавался  по  ним  к  моторам
самолетов и под капоты автомобилей. Нельзя было оставлять машины на ночь,  и
мы организовали дежурство техников и шоферов.
   Все это сейчас  кажется  мелочью.  Но  тогда  мы  высоко  ценили  такую
рационализацию. Шутка сказать: раньше с машинами маялись сутками, теперь же,
чтобы привести их в действие, уходило всего несколько минут.
   Во время очередной встречи со  Штерном  я  доложил  ему  о  смекалистом
технике. Командующий  распорядился  вызвать  его  в  штаб  армии,  чтобы  он
поделился своим  опытом  с  инженерами-автомобилистами.  В  наземных  частях
водители тоже мучались на морозе не меньше, чем наши.  Нехитрая  выдумка,  а
как она упростила дело. \93\
   Техника Штерн наградил и с почестями отправил в свою часть. А командира
полка, не сумевшего вовремя обеспечить вылет самолетов  на  боевое  задание,
освободил от занимаемой должности. Вместо него был назначен опытный командир
Ю. Таюрский, а начальником штаба - П. И. Брайко.
   Финской авиации в полосе  нашей  армии  было  мало.  Несколько  раз  мы
видели,  как  небольшими  группами  и  поодиночке  пролетали   "фоккеры"   и
"бристоль-бленхеймы". Дважды сбросили они по нескольку  бомб  неподалеку  от
штаба армии, не причинив нам  никакого  ущерба,  если  не  считать  разбитой
кухни.
   - Бисовы дитыны, - ругался  седоусый  повар,  собирая  разбросанные  на
снегу половники и жестяные миски. - Такой гарный борщ сготовил,  а  они  его
разлили. Ну чем теперь я буду кормить хлопцив?
   Под  руку  ему  подвернулся  низенький   сержант,   командир   зенитной
установки:
   - А ты куда смотрел? Почему плохо стрелял?
   - Высоко летели, Петрович. Пушка моя не достала.
   - "Не достала",- передразнил его Петрович. - А вот у меня черпак хоть и
на короткой ручке, а тебя, свистуна, все равно достанет. - И повар  в  шутку
замахнулся увесистой посудиной.
   Послышался хохот. Сержанта схватили за рукава полушубка, подтолкнули  к
разгневанному кулинару.
   - Помогай собирать черепки, - смилостивился наконец повар. - Может, это
у тебя получится, если стрелять по самолетам не умеешь.
   Наши бомбардировщики ходили за  линию  фронта  бомбить  железнодорожные
узлы, скопления войск в лесах, автоколонны и обозы на  заснеженных  дорогах.
Но и там редко когда встречались с вражескими  самолетами.  Истребителям  же
вовсе не было работы. Некоторые летчики в глаза не видели вражеских машин.
   Однажды  возвращался  из  разведки  самолет  морской  авиации  "МБР-2".
Летчик, барражировавший в районе штаба  армии,  принял  его  за  финский  и,
пристроившись в хвост, несколькими короткими очередями подбил.
   Самолет сел на озеро, недалеко  от  берега.  По  \94\  глубокому  снегу
экипаж почти полдня добирался до своей части.
   Моряки позвонили в наш штаб:
   - Кто из ваших утром барражировал в энском районе?
   Навели справки. Оказывается, "отличился" Головин.
   Он сбил свой самолет. Машина выведена из строя, штурман ранен...
   Для нас это было большим позором. Прокурор  настаивал  судить  летчика,
моряки тоже. Да и кое-кто из наших были готовы сурово наказать парня.
   Я хорошо знал  Головина  еще  в  довоенное  время.  Это  был  красивый,
черноглазый летчик, весельчак и балагур. На нем держалась  чуть  ли  не  вся
художественная самодеятельность части. Самолет  он  подбил  по  незнанию,  в
горячке. Думал, что это  неприятельская  машина.  Моторы  у  нее  были  выше
плоскостей, и вся она казалась диковинной.
   Я решил заступиться за летчика, пошел к командующему армией.
   - Хороший парень Головин. Храбрый летчик. Прошу не отдавать под суд,  -
попросил я командарма.
   - Своего сбить - большой храбрости не надо, - сухо ответил он.
   - Это по незнанию. Морской самолет он ни разу не видел.
   - Значит, тут и ваша вина. Не объяснили людям. Как можно? Идти на войну
и не знать даже своих самолетов?
   Отчитал он меня, конечно, правильно. Однако с просьбой моей согласился.
Меру же наказания для Головина избрал оригинальную.
   - Пусть он разыщет пострадавший экипаж, извинится. Что  они  сделают  с
ним - я не знаю. Моряки - народ горячий, могут и бока намять,  -  рассмеялся
Штерн. - А потом лично доложите об этой встрече.
   Мы  передали  приказание  Штерна  Головину,  отправили  его  к  морским
летчикам, а от себя я добавил:
   - Скажи честно все, как было.
   - А как же? - удивился моему совету Головин. - Скажу все, как на  духу.
Провинился - значит, отвечу.
   Вернулся Головин к вечеру сияющий, чуть-чуть навеселе.
   - По какому поводу радость? - спрашиваю. \95\
   - Извините, товарищ комиссар. Так получилось. Не я  выставлял  условия,
мне их продиктовали.
   - Что же все-таки произошло?
   - Ну, пришел я к командиру,  -  немного  помолчав,  начал  рассказывать
Головин, - представился, рассказал, зачем прибыл. Как узнал он, что  я  сбил
самолет, - вскочил из-за стола, подошел  ко  мне  вплотную.  Глаза  суровые,
кулаки сжаты. Ну, думаю, сейчас даст по всем правилам морской выучки.
   Нет, пронесло. Только окинул меня уничтожающим  взглядом,  вернулся  на
место и сказал одно-единственное слово: "Сопляк!"
   Потом вызвал дежурного и приказал отвести меня в домик, где жили сбитые
мной летчики. Мне он бросил: "Поговоришь с ними сам. Простят - твое счастье,
не простят - не жалуйся..."
   Поднялись мы на крылечко, открываю дверь, вижу: лежат на топчанах  двое
здоровенных ребят и на нас ноль внимания.
   "Вот ваш "крестный", - объявил сопровождавший меня моряк. Потом добавил
будто по секрету: -  Тот  самый,  что  рубанул  вас".  Хихикнул  в  кулак  и
удалился.
   Летчики поднялись, сели за стол, смерили меня недобрыми взглядами.
   "Что ж, хорошо, что пришел. Сейчас мы с тобой поговорим. Будешь  знать,
как сбивать морских волков".
   "Эх и зададут же мне сейчас трепку",-думаю. Стою перед ними, с ноги  на
ногу переминаюсь. Вижу, один нагнулся, пошарил под нарами и  достает...  Что
бы вы думали? Бутылку спирта. Улыбнулся мне и озорно так  говорит:  "Садись.
Потолкуем".
   Второй развернул хлеб, сало, достал банку клюквы, нарезал хлеба. Мне  и
радостно стало и  до  боли  стыдно.  Я  их  чуть  не  угробил,  а  они  меня
хлебом-солью встречают...
   "Не знаешь ты, браток, морских летчиков, - хлопнул меня по спине  своей
здоровенной ручищей тот, что доставал спирт. - Они зла не  помнят.  Конечно,
ты не нарочно, иначе расстрелять тебя мало. Да к тому же и сам пришел. Люблю
откровенных людей". - Облапил меня, как медведь.  От  такой  человечности  я
чуть реву не дал. Вот ведь какие люди! \96\
   "А штурмана нашего ты малость покалечил, - незлобиво сказал  другой.  -
Съезди к нему в госпиталь и извинись. Парень вроде пошел на поправку".
   Направляясь к морякам, я, конечно, тоже взял с собой бутылку. На всякий
случай. Когда ее выставил - разговор совсем теплым стал.
   Проводили они меня подобру-поздорову. Еду обратно и думаю: "Да за таких
ребят я жизнь готов отдать". А то, что выпил малость, виноват. Извините.  Не
мог иначе.
   На другой день представили Головина  командующему  армией.  Там  же,  в
кабинете, сидел член Военного совета корпусной комиссар Зимин.  Сначала  оба
настороженно слушали, а потом, когда  Головин  в  своем  рассказе  дошел  до
финала, заразительно расхохотались.
   - Значит, скрепили дружбу? - с трудом сдерживая смех. спросил Штерн.
   - Скрепил, товарищ командующий, - вполне серьезно подтвердил Головин.
   Судить его, конечно, не стали,  но  взыскание  наложили.  Позже  группа
наших летчиков нанесла визит морякам-авиаторам. Все они восприняли случай  с
Головиным как досадное недоразумение.
   Штерн был высокообразованным, умным военачальником, хорошо разбирался в
психологии людей. Другой бы на его  месте,  возможно,  разжаловал  Головина,
навсегда отлучил от самолета, а мог и предать суду. Командарм  избрал  такую
форму наказания, которая в конечном итоге способствовала еще большей  спайке
морских и сухопутных летчиков.
   Штерн покорял всех своим обаянием и незаурядной эрудицией. Я не слышал,
чтобы он кого-то грубо распекал, а тем более унижал достоинство человека. Он
всегда соблюдал такт, выдержку, а если и повышал голос, то  только  в  самых
исключительных случаях. Но за это никто не обижался на него, потому что укор
командарма был справедлив и обоснован.
   Мне ежедневно доводилось разговаривать с членами Военного совета  армии
Зиминым и Шабаловым, начальником политотдела Русских, и  я  чувствовал,  что
все они с большим уважением относились к Григорию Михайловичу Штерну. Многие
знали его по боям в Испании, на  Халхин-Голе  и  отзывались  о  нем,  как  о
талантливом военачальнике. \97\
   Запомнилась и такая его черта: он никогда не обедал  один,  обязательно
приглашал своих ближайших помощников. Это  сближало  его  с  людьми,  делало
отношения более теплыми, искренними, помогало  детально  узнавать  положение
дел в армии, правильно руководить частями. И я не помню  случая,  чтобы  его
теплотой, доброжелательностью  кто-нибудь  дурно  воспользовался.  Наоборот.
Каждое указание и даже совет командующего воспринимались как приказ.
   В начале войны 8-ю армию возглавлял комдив  Хабаров.  Ему  нельзя  было
отказать в смелости, но  опирался  он  на  опыт  времен  гражданской  войны,
придерживался прямолинейной тактики, действовал на ура.
   Войска несли большие  потери,  а  наступление  развивалось  чрезвычайно
медленно. Больше того, 18-я стрелковая дивизия в  результате  непродуманного
приказа о  продвижении  вперед  была  окружена  противником  и  оказалась  в
чрезвычайно тяжелом положении.
   Обстановка резко изменилась, когда командование армией принял Штерн. Он
решил занять оборонительные позиции  и  привести  войска  в  порядок.  Перед
Ставкой  было  возбуждено  ходатайство  об   обеспечении   войск   усиленным
продовольственным пайком, теплым обмундированием, палатками,  лыжами.  Штерн
знал, что на суровом севере можно успешно воевать только при  условии,  если
боец хорошо накормлен, одет, а в  перерыве  между  боями  имеет  возможность
отдохнуть.  Эту  мысль,  кстати  говоря,  он  все  время   внушал   и   нам,
политработникам: "Грош цена всем вашим беседам, если вы не будете  проявлять
заботу о людях".
   Когда готовилось январское наступление 1940 года, командарм  потребовал
обеспечить каждого бойца, действующего в отрыве от тыла,  двухдневным  сухим
пайком: водкой, салом, консервами, галетами или сухарями, отварным  мясом  и
сахаром.
   "Перед атакой, - наставлял  он  командиров,  -  надо  хорошо  накормить
бойцов, а в волокушах и на санках, что пойдут вслед за  наступающими,  иметь
необходимый запас продуктов".
   Штерн горячо ратовал за овладение лыжной  подготовкой  и  обратился  по
этому поводу к войскам со \98\ специальным воззванием. Оно было отпечатано в
типографии и разослано во все части и подразделения армии. Командарм  собрал
нас,  политработников,  и  поставил  задачу:  настойчиво   внедрять   лыжную
подготовку, показать личный пример подчиненным.
   Противник по этой части преподал нам  предметный  урок.  Лыжные  отряды
финнов легко маневрировали в лесах по глубокому снегу, наносили  неожиданные
удары и так же быстро скрывались. Та же окруженная 18-я дивизия большой урон
понесла прежде всего от финских лыжников.
   В разгар боевых действий к нам прибыл товарищ Кулик. Не посчитав нужным
разобраться в  обстановке,  оп  с  ходу  принялся  отчитывать  командиров  и
политработников. "Сниму! Отдам под суд!"-кричал он, выходя из себя.
   Возражать было бесполезно. Любое оправдание еще  больше  разжигало  его
гнев.
   Между тем люди совершенно  не  заслуживали  таких  угроз.  Командиры  и
солдаты проявляли героические усилия, чтобы наша авиация  успешно  выполняла
боевые задачи в условиях сурового севера. А  вместо  того  чтобы  поддержать
командиров, политработников, вникнуть в их нужды,  в  чем-то  помочь,  Кулик
вносил нервозность  в  работу,  сеял  неуверенность  и  даже  уныние.  Внеся
сумятицу и неразбериху во всем, он уехал...
   Условия для действий авиации на фронте оказались чрезвычайно  тяжелыми.
В составе 14-й смешанной авиабригады, которая поддерживала  наступление  8-й
армии, насчитывалось всего лишь 155 самолетов.  От  станции  снабжения  наши
части находились в двухстах километрах. Если учесть  бездорожье,  отсутствие
необходимого количества машин, станут понятными трудности снабжения  авиации
горючим и смазочными материалами, боеприпасами и продовольствием,  запасными
частями и многим другим.
   Вопросы тыла и снабжения стояли на первом плане. Военному комиссару ВВС
армии приходилось заниматься ими денно и  нощно.  Чтобы  четче  организовать
работу в этой области, мы назначили внештатного  комиссара  по  снабжению  и
тылу ВВС армии, а на авиабазах ввели должности  политруков  хозяйственных  и
технических отделов. \99\
   Боевые задачи  нередко  ставились  без  учета  средств  и  возможностей
авиации. Это вело к распылению сил. Образно говоря, порой мы наносили  удары
не  кулаком,  а  растопыренными   пальцами.   Начальник   политотдела   1-го
стрелкового корпуса так и писал: "Отсутствие авиации  затрудняет  выполнение
боевой задачи".
   Нелегко было вести наступление и наземным войскам. Леса, глубокий снег,
бездорожье сдерживали продвижение вперед,  сковывали  маневр.  У  противника
были преимущества.  Финны  умело  использовали  природные  условия,  владели
довольно гибкой тактикой. Они устраивались на деревьях  или  между  ними,  в
подвешенных на сучьях корзинах, хорошо маскировались и вели прицельный огонь
из пистолетов-пулеметов "Суоми".
   Мы не располагали автоматическим оружием, а  винтовка  никак  не  могла
заменить его. Поэтому у отдельных красноармейцев и даже командиров появилась
лесобоязнь. Им казалось, что  на  каждом  дереве  непременно  сидит  финская
"кукушка". Вообще говоря, вражеские снайперы иной раз целыми подразделениями
маскировались  на  деревьях.  Приходилось  прочесывать   лес,   прежде   чем
наступать.
   Особую  трудность  представляли  снега  для  действий  механизированных
подразделений. Приведу  пример.  Одна  из  наших  танковых  бригад  и  часть
стрелковой  дивизии  вырвались  вперед.  Но  дальнейшее  продвижение   машин
застопорилось,  горючее  кончилось.  Соседи  отстали.  Финны  же,  используя
подвижные отряды лыжников-автоматчиков,  быстро  блокировали  их,  расставив
мины на вероятных путях отхода.
   В ожидании помощи танкисты и пехотинцы организовали круговую оборону. У
окруженных кончались боеприпасы и продовольствие.  Надежда  была  только  на
авиацию.
   Штерн вызвал Копца и  меня  и  поставил  задачу:  немедленно,  пока  не
подойдут на помощь наземные части, организовать доставку  по  воздуху  всего
необходимого для зажатой в кольцо группировки войск.
   Финны старались всячески воспрепятствовать задуманной операции, вели по
низко летящим  самолетам  яростный  огонь.  Но  экипажи  прорывались  сквозь
зенитный заслон, сбрасывали  осажденным  бочки  с  горючим,  \100\  мешки  с
продуктами питания, патронами и снарядами, медикаментами и теплой одеждой.
   Вскоре танкистам и пехотинцам  удалось  прорвать  кольцо  окружения,  и
первое слово благодарности они передали летчикам.
   Особенно интенсивно в интересах наземных войск работали наши  воздушные
разведчики. Это было тонкое, ювелирное дело. Противник искусно  маскировался
в лесах, и обнаружить его с воздуха было весьма трудно. Для ведения разведки
мы создали специальный  отряд,  недобрав  туда  наиболее  опытных  и  смелых
летчиков.  Командиром  назначили  самого  искусного  крылатого  следопыта  -
Ткаченко, а комиссаром - не уступавшего командиру  в  пилотажном  мастерстве
летчика Евтеева. Позже, в Отечественную войну, он совершил немало  подвигов,
стал Героем Советского Союза.
   Самолеты отряда базировались на озере, недалеко от штаба. Важно было не
только собрать свежие и достоверные сведения  о  противнике,  но  и  вовремя
доставить их командованию. Поэтому близость разведывательного отряда к штабу
играла незаменимую роль. Сведения тотчас же передавались из рук в руки.
   Разведчики по нескольку раз в день  на  малой  высоте  облетывали  весь
район в полосе наступления 8-й армии. Они научились так хорошо определять по
известным им признакам изменения обстановки, что иной раз мы  диву  давались
их зоркости.
   Бывало, вернутся  разведчики  с  задания  и  рассказывают:  в  таком-то
квадрате появился  финский,  отряд,  там-то  он  ночевал,  оставив  потухшие
костры; от нового места расположения отряда следы ведут к озеру,-  очевидно,
брали воду. Наметанный глаз воздушных разведчиков замечал появление  и  едва
обозначенной лыжни, и свежесрезанного дерева, и вновь установленного  шалаша
или палатки.
   Однажды прилетает Ткаченко и докладывает:
   - Вчера проходил над энским участком леса. Деревья стояли  в  снегу.  А
сегодня смотрю, кое-где  свежие  вырубки  появились.  Э,  думаю,  неспроста.
Внимательно просматриваю лесную чащу. Долго кружил, но все  же  нашел  отряд
финских лыжников. И белые халаты не помогли...
   В тяжелую  пору  войны  особенно  отчетливо  \101\  проявляются  лучшие
качества людей - преданность Родине, мужество,  отвага,  готовность  сделать
все, чтобы постоять за интересы своего народа. Личное  отступает  на  задний
план, человек отдает всего себя без остатка ради общего дела.
   В этой связи  хочется  вспомнить  знаменитого  полярного  летчика  Илью
Павловича Мазурука, имя которого в те  годы  гремело  на  весь  мир.  О  его
полетах в Арктику ходили легенды. Он знал этот необжитый край, как свой дом.
Ему принадлежит честь первооткрывателя многих  полярных  трасс,  по  которым
сейчас регулярно совершаются полеты.
   К началу войны с финнами Мазурук жил в Москве. Его никто  не  собирался
призывать в действующую армию. Ценили опыт и знания Ильи Павловича,  берегли
его для других, более важных дел, с которыми мог справиться только он.
   Но сам Мазурук рассудил по-иному.  Он  сел  в  свою  красную  машину  с
размашистой надписью на борту: "Арктика" - и прилетел к нам на фронт.  Копцу
и мне объяснил свое решение просто:
   - Я могу летать в любую погоду,  при  самой  плохой  видимости.  А  ваш
участок фронта - тот же север. Молодым летчикам наверняка нужна помощь.  Вот
мне и хочется передать им все, что я знаю.
   Намерение Ильи Павловича было  самое  благородное,  и  мы,  конечно,  с
удовольствием приняли его в свою  семью.  Он  летал  но  аэродромам,  охотно
делился с летчиками и штурманами своим  опытом  пилотирования,  навигации  и
эксплуатации техники в своеобразных условиях северного края.  Летный  состав
наших частей он покорил простотой  и  душевностью.  Каждое  слово  полярного
летчика воспринималось ими как откровение.
   Прошло,  наверное,  дней  десять,  и  Илья   Павлович   предъявил   нам
"ультиматум":
   - Спасибо, что допустили меня до работы. Но я  и  сам  хочу  летать  на
бомбежку.
   Просьба его поставила нас в тупик. На  войне  всякое  может  случиться.
Погибнет такой человек - потеря невосполнимая. Да и кому нужна эта жертва?
   Связались по телефону с на