торопливо  обошел
самолет.
   -  Хорошо  изукрасили,  -  растягивая  слова,  вымолвил  он  и   горько
улыбнулся.
   - Что случилось, Антон?
   - Да вот, рубанул.
   - Как рубанул? - не сразу сообразил я.
   - Так вот и рубанул, - и снова усмехнулся. Я знал, что  еще  со  времен
Нестерова такой прием в воздушном бою называется тараном. Кончался он обычно
гибелью летчика. А Антон жив, да еще и свой самолет сохранил. Как же все это
произошло?
   Истерзанную машину окружили техники, летчики. \63\ Перед вылетом, когда
была объявлена боевая тревога, на самолете Губенко менялся мотор. Летчик  не
мог оставаться на земле и сел в другую машину. Но и у  этой,  как  на  грех,
работал только один пулемет. Поднявшись в воздух, Антон сразу же ввязался  в
бой. Ему удалось сбить один японский истребитель.
   - Вижу, самурай выбросился, - рассказывал Губенко.  -  Ну,  думаю,  все
равно далеко не уйдет, на земле китайцы возьмут.
   В это время другой японец подвернулся под руку. Нажимаю  на  гашетку  -
пулемет молчит. Выругался: незадача! А  противник,  видать,  не  из  храбрых
попался, начал удирать. Я за ним. Догнал и еще раз нажал на гашетку. А  чего
жать, когда ленты пусты? Вот так история: стрелять нечем, а  упускать  врага
не хочется. "Попробую-ка посадить его на аэродром", -  мелькнуло  в  голове.
Подлетаю ближе, грожу кулаком, потом указываю  на  землю:  дуй,  мол,  туда.
Смотрю, японец закивал и начал разворачиваться. Ну, прямо как в сказке.
   Заинтересованные рассказом  летчики  плотнее  окружили  Губенко.  В  их
глазах горело любопытство: что же дальше?
   - А дальше, - продолжал  Антон,  взяв  протянутую  кем-то  папиросу,  -
дальше все обернулось нескладно. Чиркнув зажигалкой, он жадно затянулся.
   - Я думал: сядем вместе и я представлю  его  как  миленького  пред  очи
своего начальства, - Губенко озорно посмотрел в мою сторону. -  А  он  вдруг
резко развернулся на сто восемьдесят градусов и - шмыг под меня! Перехитрил,
сволочь...
   Летчики рассмеялись. И верилось и  не  верилось,  что  могло  случиться
такое.
   -  Я  опять  за  ним.  Трудно  японцу  удрать  от  меня:   моя   машина
быстроходнее. Ну, думаю, раз ты добром не хочешь, так я с  тобой  по-другому
поговорю. О таране я слышал, но как это делается, не  представлял.  И  решил
попробовать.
   Подошел к японцу вплотную и только было собрался  полоснуть  винтом  по
рулю глубины, как вспомнил, что не отстегнулся от сиденья.  Отстал  немного,
чтобы рассчитать удар, потом снова сблизился и рубанул винтом  по  крылу.  У
вражеского самолета  что-то  отлетело  от  плоскости.  Завалился  он  набок,
перевернулся и начал падать. \64\
   Туда тебе, думаю,  и  дорога.  Не  хотел  садиться  добром  -  пропадай
пропадом!
   А мой мотор сразу застучал, и я уже приготовился  к  прыжку.  Но  потом
вижу:  тянет.  Значит,  кое-какая  силенка  осталась.  Тяни,  милый,   тяни.
Выпрыгнуть я всегда успею...
   Говорил Губенко  без  всякой  рисовки,  как  будто  речь  шла  о  самом
обыденном деле.
   - Где это произошло? - спрашиваю Антона.
   Губенко открыл  планшет,  развернул  карту  и  указал  примерное  место
падения вражеского самолета. Мы попросили  полковника  Чжана  уточнить  факт
гибели  японца.  На  следующий  день  поступило  подтверждение:  все  верно.
Разбитая машина валялась недалеко  от  озера,  указанного  Губенко,  а  труп
летчика, выброшенного сильным ударом, нашли поодаль.
   Так наш советский авиатор совершил первый таран  в  небе  Китая.  Позже
Антон Алексеевич Губенко еще немало воевал, стал  Героем  Советского  Союза,
заместителем командующего авиацией Белорусского военного округа.
   Разгром большой группы японских самолетов над Ханькоу воодушевил  наших
авиаторов и воинов Китая, вселил уверенность,  что  при  умелой  организации
можно успешно бить хваленую авиацию самураев.
   Настроение было праздничным. Китайские власти устроили банкет в  здании
генерал-губернатора провинции. Произносились тосты за дружбу между китайским
и русским народами, за боевую доблесть советских соколов,  за  окончательную
победу над оккупантами.
   Однако торжество торжеством,  а  боевые  будни  требовали  максимальной
отдачи сил.
   Мы прикинули, что несколько  подбитых  японских  самолетов  И-96  можно
восстановить. Так и сделали. Перегнать их в Советский Союз  поручив  Георгию
Захарову. В пути во время  вынужденной  посадки  в  горах  он  сломал  руку.
Выяснилось, что авария произошла потому, что в  баки  было  залито  негодное
горючее. Это насторожило нас: вражеская рука продолжала действовать; значит,
необходимо усилить бдительность.
   Полковник Чжан по-прежнему  информировал  нас  об  \65\  обстановке  на
фронте, о действиях партизан в тылу захватчиков.
   - Хотя японцы и далеко  продвинулись,  но  мы  их  победим.  Все  равно
победим! - высказывал он твердое убеждение.
   Мы всецело разделяли его оптимизм. Если на борьбу поднялся весь народ -
агрессору несдобровать.
   За многие месяцы совместной работы между нами и командованием китайской
армии сложились хорошие, деловые отношения. Чжан, в  частности,  видел  наше
искреннее стремление помочь его соотечественникам  и  по  достоинству  ценил
храбрость и мужество советских летчиков.  Нередко  он  советовался  с  нами,
ставил в известность о том, какие сведения добыла о противнике разведка.
   В канун Дня Советской Армии и Военно-Морского Флота он сообщил, что  на
одном  из  островных  аэродромов  японцы   формируют   крупное   авиационное
соединение.
   - Туда, по нашим данным, ежедневно прибывают самолетные контейнеры.  Их
сразу же распаковывают, и начинается  сборка.  Многие  машины  стоят  уже  в
боевой готовности, - закончил он.
   Это чрезвычайно заинтересовало  нас.  А  не  попытаться  ли  уничтожить
вражескую технику на земле, не ожидая, когда она поднимется в воздух?
   Но это легко сказать. А расстояние? А полет бомбардировщиков над морем?
Японцы наверняка создали вокруг базы истребительный заслон, мы же  не  можем
сопровождать своих бомбардировщиков: слишком велик радиус полета. Словом,  в
этой соблазнительной идее было много неизвестного, таился немалый риск.
   Жигарев достал крупномасштабную карту острова и долго рассматривал  ее.
Тайвань в ста двадцати километрах от материка. Аэродром,  где  формировалось
японское соединение, прикрыт горами. По  этому  маршруту  наши  самолеты  не
летали. Условия погоды плохо известны.
   Все это минусы. А если взять плюсы? На технику можно положиться? Можно.
Самолеты надежные, запас дальности у них большой. А то, что придется  лететь
без  прикрытия,  -  так  это  же  не  впервые.   Оборонительное   вооружение
бомбардировщиков мощное. А экипажи? Они сомнений не вызывали.  В  предыдущих
боях  люди  приобрели  хороший  боевой  опыт,  обстреляны,  штурманы  сумеют
провести машины точно по намеченному маршруту. \66\
   И последнее. Риск?  Да.  Но  на  то  она  и  война,  чтобы  не  бояться
рисковать.
   На следующий  день  собрали  командиров  групп.  Жигарев  изложил  свой
замысел,  не  скрывая  трудностей,  с  которыми  придется   столкнуться.   В
заключение он выразил  твердое  убеждение,  что  операция  пройдет  успешно.
Штурманам было предложено  детально  разработать  план  полета,  инженеру  -
произвести тщательную проверку техники.
   Подготовка к задуманной операции проводилась тайно.
   - Выкиньте слово "Тайвань"  из  своего  лексикона,  -  предупредили  мы
командиров и штурманов.
   Чтобы ввести противника в заблуждение, пустили  слух,  будто  готовится
операция по бомбежке японских кораблей на Янцзы, близ города Аньцин.
   Дня за два до начала операции мы попросили полковника  Чжана  уточнить,
что делается на тайваньском аэродроме, где  конкретно  формируется  японское
авиасоединение.  Нам  вовсе   не   хотелось,   чтобы   после   многочасового
рискованного полета бомбы упали на пустое место.
   Вылет назначили на 7 часов утра 23 февраля.  В  нем  принимало  участие
девятнадцать экипажей во главе с Ф. П. Полыниным,  ныне  генерал-полковником
авиации, Героем Советского Союза. Перед этим летный состав хорошо  выспался.
Мы заблаговременно  прибыли  на  аэродром,  чтобы  еще  раз  побеседовать  с
экипажами и проводить их в дальний путь.
   Погода благоприятствовала полету. Правда, по горизонту  тянулась  синяя
дымка, но она  не  мешала  вести  детальную  ориентировку.  Корабли  шли  за
облаками, на высоте пять тысяч метров. Маршрут проходил над густонаселенными
районами Китая. Освещенные солнцем, внизу блестели маленькие квадраты полей,
залитых водой, часто встречались города и селения. Затем начались  горы,  и,
наконец, показалась изумрудная гладь Южно-Китайского моря.
   Еще двадцать минут полета, и вдали,  как  на  фотобумаге,  опущенной  в
проявитель, стали обозначаться очертания  Тайваня.  И  вот  надо  же  такому
случиться - в конечном пункте маршрута, над горами, где запрятался вражеский
аэродром, заклубились густые облака.
   Штурман ведущего экипажа  забеспокоился:  что  \67\  делать?  Пробивать
облачность или бомбить вслепую? Аэродром, по расчету времени, вот-вот должен
быть под крылом. Снижаться, не зная, на какой  высоте  стелются  над  горами
облака, - рискованно, бомбить на авось - не позволяет совесть.
   О своих сомнениях ведущий штурман доложил командиру группы. Тот ответил
не сразу. И вдруг - "окно". Всякие колебания отпали.
   По сигналу флагмана ведомые приглушили моторы и начали  снижаться.  Вот
он, аэродром, как на ладони! На  серой  бетонной  полосе  длинной  вереницей
выстроились  самолеты,  а  позади  -  огромные  зеленые  контейнеры,  здания
ангаров.  Кругом  тропическая  зелень,   величественные   пальмы.   "Красота
необыкновенная", -  как  потом  рассказывали  летчики  и  докладывал  Ф.  П.
Полынин.
   В глубоком тылу японцы чувствовали себя в полной безопасности  и,  судя
по всему, не принимали никаких мер предосторожности. Во  всяком  случае,  по
нашим самолетам не было сделано ни единого выстрела, в небе не  появился  ни
один истребитель.
   В строгой последовательности, один  за  другим  наши  экипажи  сбросили
бомбовый груз на стоянку и ангары. Вздыбились  фонтаны  взрывов,  засверкало
пламя, аэродром окутался дымом.
   Воспользовавшись "окнами" в густых  облаках,  бомбардировщики  покинули
цель и взяли курс на запад. Спохватились японские  зенитчики.  Но  было  уже
поздно. Спустя несколько  часов  на  аэродроме  Ханькоу  мы  обнимали  наших
мужественных летчиков и штурманов, поздравляя их с блестящей победой.
   Беспечность обошлась японцам дорого. Мы же лишний  раз  убедились,  как
важно в боевой обстановке хранить тайну, делать все скрытно,  незаметно  для
постороннего глаза.
   В этот день мы потеряли экипаж, где штурманом был батальонный  комиссар
Тарыгин. Но погиб он не от  огня  зенитной  артиллерии  и  не  от  вражеских
истребителей. Он ждал, пока садились другие самолеты, и, когда очередь дошла
до него, горючее кончилось. В сумерках, приняв озеро за рисовое поле, летчик
произвел посадку на воду. Было до боли обидно, что мы ничем не могли  помочь
погибающим друзьям... \68\
   И еще была одна потеря. И тоже в  связи  с  этим  полетом  на  Тайвань.
Только эта потеря совсем иного рода...
   Как-то вечером, дня за два до операции, в штабную комнату приходит один
из командиров групп бомбардировщиков и просит дать ему машину.
   - Хочу завтра с утра пораньше поехать на аэродром, проверить, как  идет
подготовка к вылету, - объяснил он.
   Машину ему, конечно, разрешили взять, только попросили не  задерживать,
потому что нам предстояла поездка в другое, более дальнее место.
   - Хорошо, - не совсем уверенно пообещал К. Я обратил  внимание  на  его
лицо. Оно было бледным. Говорил летчик так,  словно  его  лихорадило.  Глаза
почему-то отводил от собеседников.
   - Не больны ли вы? - спрашиваю.
   - Немного нездоровится. Но  это  ничего...  И  опять  неопределенность,
какая-то отрешенность в голосе. Как это не вязалось с могучей фигурой  К.  и
его былой бравадой. В свое время он успешно окончил школу слепой подготовки,
считался превосходным мастером пилотажа и немало этим гордился. А тут  вдруг
скис.
   Признаться, я не придал этому особого значения и вскоре лег спать. Рано
утром слышу тревожный стук в дверь и голос дежурного:
   - Разрешите? Входит и докладывает:
   - На командира группы К. совершено покушение. Он ранен.
   - Когда? - встревожился я.
   - Минут двадцать назад.
   "Что за чертовщина? - в сердцах подумал я. -  Перед  самым  вылетом  на
боевое задание - и такой случай".
   Захватив с собой врача, срочно выехал на аэродром. Раненого уже  увезли
в госпиталь. Приезжаем с Журавлевым туда.
   - Что случилось?
   - Да вот, - морщась от  боли,  стал  рассказывать  К.,-  приехал  я  на
стоянку рано, никого нет. Только подошел к крайнему  самолету,  как  услыхал
выстрел из-за угла домика. Пуля обожгла левое плечо. Я  упал.  Вижу:  кто-то
метнулся за бугор. Выхватил пистолет - и по беглецу...
   - Интересно, кто бы это мог быть? - раздумчиво спросил Журавлев. \69\
   Раненый скривил губы, не ответил. Врач снял  повязку,  осмотрел  плечо,
смазал входное и выходное отверстия пули йодом.
   - Ничего страшного. Кости не затронуты. Посоветовавшись  с  Журавлевым,
мы решили поехать на место покушения.  Шевелилась  смутная,  подсознательная
мысль: тут что-то не так. Правда, никаких доказательств не было, но вечерний
разговор К., его поведение настораживали.
   Мы  прошли  за   угол   служебного   здания,   откуда   якобы   стрелял
злоумышленник. Зеленая, посвежевшая за ночь трава нигде не была  помята.  Не
нашли мы и стреляной гильзы.
   - Странно, очень странно! - качая головой, сказал врач.  Взяв  меня  за
руку повыше локтя, он добавил: - Сомневаюсь, чтобы кто-то в него стрелял.
   Я внимательно посмотрел на Журавлева:
   - Вы понимаете, что говорите?
   Тот развел руками и подкрепил свое предположение выводами из практики.
   - Выходное отверстие слишком большое.  Так  бывает,  когда  в  человека
стреляют в упор. К тому же подпалины на комбинезоне...
   "Неужели самострел?" Теперь уже и я начал сомневаться в объяснении К.
   - Дайте-ка ваш пистолет, - попросил Журавлев и  продемонстрировал,  как
это могло произойти.
   Дело принимало серьезный оборот. Среди наших летчиков объявился  второй
трус. Значит, опять мы что-то недосмотрели.
   Подошли к дежурному на КП, спрашиваем:
   - Сколько слышали выстрелов?
   - Один.
   - Может быть, ошиблись? Припомните, - допытывался я. Если бы он сказал,
что было два выстрела, все выглядело бы по-другому.
   - Я не мог ошибиться, - стоял на своем дежурный.
   - Что же вы предприняли, услышав выстрел?
   - Как что? - удивился он. -  Бросился  туда.  Смотрю,  командир  группы
стоит на коленях,  ухватился  правой  рукой  за  плечо  и  корчится.  "Из-за
бугра..." - сказал летчик, отвечая на мой вопрос. Я, понятно, сразу к бугру,
но там никого не было. Потом попросил  подъехавших  \70\  механиков  отвести
раненого в госпиталь. Вот и все, - закончил дежурный.
   "Вот именно - все, - подумал  я.  -  Врач  прав.  Командир  группы  сам
прострелил себе плечо. Но почему?"
   На обратном пути я много думал над этим "почему", и тут мне  на  память
пришли отдельные моменты из поведения К. в прошлом. Командир группы  не  раз
высказывал  упаднические  взгляды,  хныкал  о  семье,  сожалел  о  том,  что
согласился поехать в Китай.
   Я и другие товарищи пытались разубедить его. Тогда он замыкался в  себе
и целыми днями ни с кем не разговаривал. И вот страх перед боевым вылетом на
далекий Тайвань обнажил его нутро, вывернул наизнанку. Он не верил,  что  из
такого полета можно  вернуться  живым.  Чтобы  не  испытывать  судьбы,  трус
предпочел самострел.
   Слух о  том,  что  наши  бомбардировщики  разгромили  японскую  базу  и
невредимыми вернулись домой, дошел, конечно, и до раненого К. Но никому  уже
не было интересно, как этот слабохарактерный человек реагировал на блестящий
успех сослуживцев. Вскоре его отправили на родину.
   Нигде так быстро и всесторонне  не  проверяются  люди,  как  на  войне.
Скромный, вроде бы ничем не приметный человек  порой  становится  героем.  И
наоборот, бравирующий за столом, во время  дружеской  пирушки,  молодец  при
малейшей опасности превращается в мокрую курицу.
   Так случилось с  Машкиным,  командиром  группы  К.,  о  котором  я  уже
говорил, и еще с одним авиатором.  Называть  его  не  буду.  Свой  позор  он
искупил кровью в Отечественную войну, стал генералом, уважаемым человеком  и
погиб на боевом посту.
   Но был  у  нас  летчик  Н.,  о  котором  хочется  рассказать  несколько
подробнее. Это типичный  пример,  когда  человек  побеждает  самого  себя  и
становится мужественным бойцом.
   Вскоре  после  налета  японских  бомбардировщиков  на  один  из   наших
аэродромов, который почему-то называли итальянским, ко  мне  подошел  техник
Никольский и, пригласив к самолету, спросил: \71\
   - Скажите, товарищ  комиссар,  может  ли  при  таком  положении  летчик
остаться живым?
   Я пожал плечами, не зная, на что он намекает.
   - Вы смотрите, - показывал техник  на  пробоину  в  плоскости,  -  пуля
попала сюда, прошла через кабину и вышла снаружи. Летчика  должно  было  или
убить, или ранить. А он жив. Чудо, не правда ли?
   Я посмотрел на входное и выходное отверстия, мысленно  начертил  прямую
линию полета пули и согласился с Никольским.
   - Пробоины залатайте. Об этом случае пока никому ни  слова.  Так  надо.
Ясно?
   - Ясно! - подтвердил техник.
   Вечером я пригласил летчика к себе, закрыл дверь на крючок и, подойдя к
нему вплотную, сказал прямо в глаза:
   - Трусы нам не нужны. Можете собираться и отправляться домой.
   Летчик побледнел. Его охватило такое смятение, что он даже и не пытался
возражать.
   Ушел. Часа через два  слышу  осторожный  стук  в  дверь,  нерешительное
покашливание в кулак. Открываю и вижу на пороге того самого летчика.  Пришел
он выпивши. Я впустил его в комнату, усадил на стул,  хотя,  честно  говоря,
никакой охоты беседовать с ним не испытывал.
   - Знаю, вы меня презираете, - не глядя в глаза, тихо  сказал  он.  -  Я
подлец. Сам прострелил свой самолет. В бою не участвовал. - Потом  поднялся,
на глаза его навернулись слезы. - Что хотите  со  мной  делайте,  только  не
отправляйте домой с таким позором,  -  чуть  слышно  добавил  он  и  опустил
голову. - Да я лучше... Нет, я возьму себя в руки. Даю слово...
   Сказано это было искренне, от всего сердца, и я поверил  ему.  Поверил,
но согласился не сразу. Пусть, думаю, перебродит в нем эта самая  горечь,  и
тогда, если он настоящий человек,  подобного  с  ним  никогда  не  случится.
Погибнет, но вторично опозорить свое имя не позволит.
   - Ладно, - наконец произнес я. - Если  хорошо  покажете  себя  в  боях,
считайте, что разговора между нами не было.
   К тому времени  первую  партию  добровольцев,  закончивших  свой  срок,
отправляли домой. Настала пора \72\ уезжать и летчику  Н.  Но  как  уезжать,
когда на нем позорное пятно?
   - Разрешите остаться, - попросил он меня.
   Командование оставило его на второй  срок.  И  надо  было  видеть,  как
самоотверженно дрался этот человек. Приезжает однажды с соседнего  аэродрома
командир одной из авиационных групп Баранов и спрашивает:
   - Кто из ваших летал на "пятьдесят пятом"?
   В то время каждый самолет имел на фюзеляже хорошо заметную белую цифру.
Это нововведение принадлежало Благовещенскому. Сделано оно  было  для  того,
чтобы ведущий всегда знал, кто рядом с ним дерется. Баранову ответили:
   - Летчик Н.
   - Можно его видеть?
   - А почему бы и нет? Вон он идет.
   К Баранову подходит  высокого  роста  парень,  лицо  загорелое,  нос  с
горбинкой, в глазах недоумение.
   - Вы сегодня летали на "пятьдесят пятом"?-спрашивает его Баранов.
   - Я. А что?
   - Голуба моя! - и Баранов, широко распахнув объятия,  облапил  летчика,
расцеловал. - Да вы