42  танка,  46   автомашин,   5
бензоцистерн, 14 орудий и много другой боевой техники противника.
   Личный состав этого полка имел настолько  богатый  \123\  боевой  опыт,
что, когда потребовалось, ему не нужно было уезжать в тыл  на  переучивание.
За двадцать три дня люди непосредственно на фронте овладели новым  самолетом
ЛаГГ-З и продолжали успешно сражаться с врагом.
   В Либаве, где мне  довелось  побывать  рано  утром,  я  не  смог  долго
задерживаться, и сейчас, когда мы дали знать, что все  запреты  на  активные
боевые действия сняты, меня чрезвычайно  интересовало,  как  там  дела,  как
дерется полк.
   Ни Зайцева, ни Головачева в штабе не оказалось.  По  телефону  со  мной
разговаривал дежурный по части.
   - После вашего отлета нас еще раз бомбили, - сообщил он.
   - Потери есть?
   - Четверо убито, шесть человек ранено.
   - А как дела в воздухе?
   - Дерутся наши здорово!
   В конце дня я узнал от батальонного комиссара Головачева, что с началом
активных боевых действий 148-й полк сражался  мужественно  и  организованно.
Некоторые летчики провели по шесть  и  более  воздушных  боев.  Счет  сбитых
вражеских  самолетов  открыл  капитан  Титаев.  Фашистский   бомбардировщик,
подожженный им, упал неподалеку о г Либавского аэродрома и взорвался.
   - А видели бы вы, как работали техники и механики! -  не  удержался  от
похвалы Головачев. - Хоть пиши приказ о поощрении каждого из них.
   - И надо написать, - поддержал я комиссара полка. - Сейчас это особенно
важно - поднимать боевой дух людей, отмечать их усердие.
   - Мы рассказали всему полку о тех, кто  особенно  отличился,  -  сказал
Головачев.- В  частности,  о  воентехнике  первого  ранга  Загородском.  Под
бомбежкой свою машину выпустил в полет и помог товарищу подготовить самолет.
Отлично работал водитель автостартера красноармеец Фадеев.
   Батальонный комиссар Головачев был опытным, энергичным  и  инициативным
политработником. Оп быстро оценивал сложившуюся обстановку и тут же принимал
\124\ необходимые меры. Подчиненные уважали  его  как  летчика,  ценили  как
чуткого, душевного человека. Порадовал майор Могилевский.
   - Налет на Кенигсберг, Тоураген и Мемель закончился успешно, -  сообщил
он но телефону. - Был мощный зенитный огонь,  но  бомбы  сброшены  точно  на
объекты. Потерь не имеем.
   Это был первый удар наших бомбардировщиков но военным объектам  в  тылу
противника. И  на  этом  примере  мы  поняли,  что  измышления  гитлеровской
пропаганды, будто советская авиация полностью парализована и не  способна  к
сопротивлению, не стоят выеденного яйца.
   В суматохе минувшей ночи и необычно горячего дня я  не  смог  позвонить
домой и теперь, вспомнив об этом, поднял телефонную трубку:  надо  успокоить
семью. Надо. А как это сделать?
   - Началась война. Уезжаю в Митаву, - сказал жене и тут же подумал: "Вот
так успокоил. Ну, да ничего. Она все поймет, подруга старого солдата..."
   Проезжая по Красноармейской улице, я  услышал  выстрелы.  Били  сверху,
вероятно, с чердака какого-то здания. Пули в нескольких  местах  продырявили
крышу "эмки". Шофер побледнел, до хруста в суставах  стиснул  баранку  и  на
бешеной скорости выскочил на Московскую улицу.
   - Тише, - предупредил я его. - Перевернемся или в столб врежемся.
   У подъезда к мосту через Западную Двину снова  раздались  сухие  щелчки
винтовочных  выстрелов.  Значит,  диверсанты  и   их   местные   приспешники
активизируются. Они давали о себе  знать  и  перед  началом  войны:  нередко
нарушали телефонную связь, производили взрывы и поджоги, из-за угла  убивали
военных, в первую очередь командиров и политработников...
   Митава от Риги недалеко, и мы  доехали  по  шоссейной  дороге  довольно
быстро.  Километрах  в  пяти  от  аэродрома  заметили  в  воздухе   немецкие
бомбардировщики. Шли они в клину девяток, как на параде,  без  сопровождения
истребителей. Вскоре послышались глухие  разрывы.  "Как  там,  у  Добыша?  -
подумалось в эту минуту. - Ведь у него нет истребителей, а зенитная  оборона
слабенькая..."
   Спустя несколько минут я  убедился,  что  воронок  на  рабочей  площади
аэродрома фашисты наделали немало, \125\ однако  ущерб  от  налета  оказался
незначительным. Самолеты здесь  стали  заблаговременно,  с  двадцать  первою
июня, рассредоточивать далеко  за  пределами  взлетно-посадочной  полосы,  и
горели сейчас только три машины из полка Филиппа  Александровича  Агальцова,
который только что перелетел в Митаву с какого-то эстонского аэродрома.
   Из-за дамбы вышел командир 31-го бомбардировочного полка Федор Иванович
Добыш. Он доложил, что его часть дважды поднималась в воздух, чтобы избежать
удара, но, не имея указаний бомбить вражеские объекты, возвращалась обратно.
В третий же раз бомбила колонну фашистских машин и танков.
   - Противодействие было сильным? - спрашиваю Добыша.
   - Истребителей не встретили, а зенитки лупили изрядно. Но все  обошлось
благополучно.
   Подошеи инженер. Сказав, что налетчики разрушили каптерку, он  попросил
у командира дальнейших указаний.
   - Каптерка - ерунда. Надо дозаправить самолеты и быть в  готовности,  -
сухо распорядился Добыш. - Разве не знаете, что в таких случаях делают?
   - Как не знаю? - слабо оправдывался инженер. - Да вот беда:  начальника
базы нигде не найдем.
   - Где он может быть? - закипятился Добыш. Еще по войне в Китае я помнил
Добыша как распорядительного командира, который  не  выносил  бестолковщины.
Поэтому легко было понять его  негодование,  когда  в  самое  горячее  время
начальник базы куда-то исчез.
   Знал я и начальника авиационной базы капитана Рапопорта. Шустрый такой,
услужливый, он считался у нас неплохим хозяйственником.
   - Где Рапопорт? - спрашиваю у водителя топливо-заправщика,  только  что
прибывшего на стоянку.
   - Перед налетом был здесь, а когда немцы стали бросать  бомбы,  побежал
вон туда. - И солдат показал рукой на видневшийся неподалеку хутор.
   Примерно через час Рапопорта нашли. Ему, конечно, было крайне  неудобно
за проявленную слабость, и он не знал, куда  девать  глаза.  Я  сказал  ему,
чтобы он срочно организовал заправку  самолетов,  а  об  остальном  разговор
будет позже. Капитан ожидал,  видимо,  суровых  слов  \126\  осуждения,  но,
отделавшись, как говорят, легким испугом, ошалело выпалил:
   - Будет сделано!
   По его команде один за другим  подкатывали  бензозаправщики,  наполняли
свои объемные чрева горючим и, надрывно урча моторами, уходили на стоянку, к
самолетам. Наведя порядок  у  цистерн,  Рапопорт  собрал  всех  солдат,  что
находились на аэродроме, вооружил их лопатами и повел заравнивать воронки.
   - Вот так, - усмехнулся Добыш. - Хороший человек остается хорошим, если
даже он провинился. Совесть у этого капитана есть. Думаю, что не следует его
наказывать. Война только началась, привыкнет ко всем испытаниям.
   Нечто  подобное  произошло  в  те  дни  и  с   заместителем   командира
авиационной базы  по  политической  части  батальонным  комиссаром  Розовым.
Влетает он ко мне, растерянный, с дрожащими губами, и сбивчиво докладывает:
   - На нас напали немцы и  отрезали.  Мне  удалось  вырваться,  а  что  с
остальными - не знаю.
   - Вы бросили людей? - Я подошел к  нему  вплотную.  -  Не  хочу  больше
слушать. Возвращайтесь обратно, выводите людей,  иначе  за  трусость  будете
преданы суду.
   Розов как-то сразу сник и беззвучно зашевелил губами. Разобрать, что он
говорит, я не мог и не хотел:  его  поступок  возмутил  меня  до  крайности.
Однако по опыту войны в Китае я знал, что потеря самообладания в критическую
минуту иногда поражает людей даже не робкого десятка. Потом они привыкают  к
обстановке, берут себя в руки и прекрасно воюют. Важно с самого начала  дать
понять, что война - дело суровое, беспощадное и никому не прощает слабостей.
   Так я поступил и с Розовым. И должен сказать, что  не  ошибся.  Чувство
воинского долга побороло в нем страх. Он  вернулся  на  свою  базу  и  помог
личному составу выйти из полуокружения. Больше мне  не  доводилось  упрекать
его в малодушии. Я знал, что он тяжело пережил минутную слабость, и  никогда
не напоминал ему о случившемся.
   Это был  единственный  случай  с  политработником  нашей  дивизии.  Все
остальные с первых же  дней  войны  \127\  показывали  изумительные  примеры
мужества и отваги, личной храбростью вдохновляли людей на подвиги.
   Вернувшись в Ригу, я снова позвонил домой. Жена была расстроена. Немец,
хозяин дома, в котором мы жили, пригрозил: уходите,  мол,  отсюда,  хорошего
вам ждать нечего...
   Я не застал Федорова: сказали, что он выехал на аэродром. Поэтому зашел
к начальнику штаба полковнику Дмитриеву и попросил  его  срочно  подготовить
список семей наших военнослужащих, проживающих в  Риге,  их  адреса.  Мы  не
могли  подвергать  опасности  семьи.  Кроме  того,  они  серьезно  связывали
авиаторов, мешали им сосредоточиться на выполнении чрезвычайно ответственных
обязанностей, вызванных войной. И чем быстрее мы их отправим в глубь страны,
тем будет лучше.
   Наш разговор прервал дежурный. Он подал мне помятый конверт.  Это  было
торопливое донесение временно исполнявшего обязанности заместителя командира
116-й авиационной базы по политической части Полищука. Оно  и  обрадовало  и
огорчило меня.
   Политрук сообщал, что личный состав базы стойко выдержал  первые  удары
вражеских бомбардировщиков:
   "Старший  сержант  Копытов,  младшие  командиры  Моисеев,   Конивец   и
красноармеец  Хмель,  работавшие   на   старте,   отлично   выполняли   свои
обязанности. Шоферы Станько, Сазонов и Могилевский бесперебойно обеспечивали
самолеты горючим.  Бойцы  роты  связи  Пруданов,  Руденко,  старший  сержант
Бобылев, презирая опасность,  делали  все  от  них  зависящее,  чтобы  связь
работала беспрерывно. В обеспечении самолетов бомбами и  горючим  отличились
Порхунов, Кривокопытов, Фисенко, Новиков и другие специалисты. Исключительно
хорошо работали на зенитной установке  сержант  Сметанников  и  красноармеец
Шер-дяев".
   Но дальнейшие строчки политдонесения меня насторожили. Полищук сообщал,
что личный состав покинул базу и направился в Елгаву. Где  сейчас  находятся
люди  -  сведений  пет.  На  старом  месте  остались  Литовченко,  Калюжный,
Зиновьев, Зверьков и политрук Иконников. Они  получили  от  командира  части
задание взорвать склады \128\  боеприпасов  и  горюче-смазочных  материалов,
если город окажется под угрозой захвата противником.
   "Какие ценности вынуждены уничтожать! - с горечью подумал  я.  -  Части
испытывают нехватку горючего и боеприпасов, а мы своими  руками  предаем  их
огню". Об этом же я сказал и полковнику Дмитриеву.
   - А как же иначе? - ответил тот. - Не оставлять же это богатство врагу.
А что касается личного состава базы, то мы сейчас наведем справки.
   Однако попытки начальника штаба оказались безуспешными. Связь все время
прерывалась. Я ушел в свой кабинет, связался с военным  комендантом  станции
Рига и попросил его побыстрее сформировать эшелон для эвакуации жен и  детей
военнослужащих.
   - Завтра к вечеру, не раньше, - пообещал комендант.
   Секретарю парткомиссии нашей дивизии Чуваеву поручил срочно  оповестить
семьи о подготовке к эвакуации.
   - За погрузку и сопровождение эшелона отвечаете вы лично, - предупредил
я Чуваева. - Машины выделены, эшелон заказан, действуйте.
   - Слушаюсь, - отозвался он.
   Эвакуация семей оказалась хлопотливым делом. Жили они в  разных  частях
города. Некоторые женщины, перед тем как сесть в машину, хватали то одно, то
другое, вещи валились из рук. А Чуваев тоже  растерялся:  вместо  энергичных
действий развел канитель. В общем, с  грехом  пополам  собрал  он  семьи  на
вокзале, но вечером немцы совершили  налет  на  железнодорожный  узел  Риги.
Женщины с детьми бросились кто куда.
   Выехать семьям удалось только 25 июня. Эшелон с эвакуированными надежно
прикрывали истребители 21-го полка.
   ...И вторую военную ночь работники штаба и политотдела дивизии  провели
без сна. Командир ни на шаг не отходил  от  телефона,  слушал  донесения  из
частей и отдавал необходимые распоряжения. Штабисты и политотдельцы готовили
к эвакуации документы, уничтожали ненужные бумаги. Большая часть управленцев
находилась  непосредственно  в  полках  и  на  базах,  оказывая   помощь   в
организации боевой работы.
   Утром мы получили газету "Правда". В ней  была  опубликована  передовая
статья  "Фашизм  будет  уничтожен",  \129\   которая   раскрывала   сущность
навязанной  нам  войны,  истоки  нашего  могущества,  выражала  несокрушимую
уверенность в победе. Работникам политорганов  армии  и  флота  вменялось  в
обязанность разъяснить воинам смысл этой статьи, провести в частях собрания.
   Едва я успел сообщить об этом комиссарам  частей,  как  снова  раздался
сигнал боевой тревоги. Посты воздушного наблюдения сообщили, что  курсом  на
Ригу идет  большая  группа  фашистских  бомбардировщиков.  Истребители  21-ю
авиационного полка поднялись им навстречу. В боевых  документах  этой  части
записано: "В 13.55 двадцать "юнкерсов" бомбили рижский  аэродром,  а  другая
группа самолетов нанесла удар по мосту через реку Западная Двина".
   Запись  лаконичная,  но  за  ней  кроются  очень  напряженные  события.
Истребителям было  приказано  не  только  прикрывать  свой  аэродром,  но  и
сопровождать эшелоны по маршруту Рига - Двинск - Псков. В первые  же  минуты
боя наши летчики на подходе к городу сбили три "лаптежника" -  так  авиаторы
окрестили   "юнкерсов"   за   неубирающиеся    шасси.    Небольшой    группе
бомбардировщиков все же удалось прорваться  к  аэродрому,  но  существенного
ущерба они не нанесли. Целым остался и мост через Западную Двину.
   24 июня немцы снова предприняли налет на рижский аэродром.  Им  удалось
поджечь две цистерны  с  горючим.  В  единоборстве  с  пожаром  погибли  два
красноармейца. Они получили настолько сильные ожоги, что врачи уже не  могли
их спасти.
   Огненная колесница войны набирала разбег.
   * * *
   В двери моего кабинета кто-то торопливо постучал.
   - Пожалуйста, входите, - пригласил я нежданного визитера.
   Вошел запыхавшийся радист с сияющим лицом:
   - Товарищ полковой комиссар, пойдемте скорее в радиорубку! - выпалил он
скороговоркой.
   - Что случилось?
   - Там узнаете, - торопил он меня.  -  Пойдемте.  Иногда  я  слушал  там
важные  сообщения,  чтобы  тотчас  же,  не  ожидая,  когда  придут   газеты,
рассказать о них сотрудникам политотдела  и  штаба  дивизии,  а  если  \130\
нужно, то  и  полковым  политработникам.  "Наверно,  Совинформбюро  передает
сводку с фронтов", - подумал я, направляясь вслед за радистом.
   Радиоаппаратуру,  смонтированную  в  специальной  автомашине,  облепили
человек десять. Нет, это были не последние  известия.  Люди  слушали  песню,
суровую и торжественную:
   Пусть ярость благородная Вскипает,  как  волна,  Идет  война  народная,
Священная война.
   Песня гудела призывно,  звала  на  борьбу  с  врагом,  дышала  силой  и
уверенностью в победе. Казалось, тысячи, миллионы сердец жили сейчас  единым
дыханием, отбивали могучий такт, который способен рушить скалы. Новая  песня
произвела на всех огромное впечатление. Когда  затих  последний  аккорд,  мы
долго еще стояли как завороженные. Затем кто-то восхищенно сказал:
   - Здорово! Душу зажигает огнем.
   Песня и в самом деле брала за  сердце.  Ни  один  человек,  стоявший  у
аппаратуры, не остался безучастным к священному гневу, к  призывному  голосу
боевого гимна, который только что услышал.
   Я позвонил Юрову, замполиту истребительного полка:
   - Слышал песню, что сейчас передавали по радио?
   - Нет, - удивился тот неожиданному вопросу. - А что?
   - Настрой приемник и жди. Может, еще будут сегодня  передавать.  Сделай
так, чтобы записать ее и размножить.
   Потом позвонил в другие полки и  попросил  политработников,  чтобы  они
непременно разучили песню с красноармейцами и  командирами.  Оказалось,  что
кое-где смекалистые радисты уже записали текст песни и ее слова были  крупно
выведены в  боевых  листках.  "Священная  война"  облетела  всю  дивизию  за
несколько часов.
   А  когда  по  радио  начали  снова  передавать  эту  песню,  неожиданно
прозвучала команда: "Воздух!" В небо взвилась сигнальная ракета, и  дежурное
подразделение, взвихрив пыль на аэродроме,  поднялось  в  воздух.  Наводчики
зенитных установок прильнули к прицелам,  готовясь  встретить  врага  огнем.
Техники и механики бросились в \131\  щели.  Из  динамиков,  словно  вечевой
колокол, гремел призывный клич:
   Вставай, страна огромная... Вставай на смертный бой...
   Этот клич удесятерял силы бойцов, наливал их сердца отвагой,  заставлял
крепче сжимать в  руках  оружие,  рождал  испепеляющую  ненависть  к  врагу.
Немецким  бомбардировщикам  не  удалось  дойти  до  аэродрома.   Истребители
встретили их на  дальних  подступах.  Два  самолета  были  сбиты,  остальные
повернули обратно.
   Песню сразу же приняли на вооружение во всех частях и подразделениях, и
она долго сопровождала нас по  трудным  дорогам  войны.  Ее  пели  в  тесных
землянках, мотив ее раздавался с импровизированных сцен на лесных полянах.
   Даже Иван Логинович Федоров,  не  любивший  на  людях  показывать  свои
чувства, не удержался однажды и после какого-то разбора полетов поднял руку,
призывая к тишине:
   - А ну, давайте "Священную войну", - и сам громким голосом вывел первый
куплет.
   Было и после "Священной войны" создано поэтами и  композиторами  немало
хороших песен: шутливых и лирических,  боевых  и  с  грустинкой.  Их  горячо
приняли, они стали спутниками бойцов. Но такой, как "Священная  война",  что
родилась в самый трудный для Родины час, по-моему, не было,
   На одном из совещаний политработников я особо остановился на роли песни
в патриотическом воспитании  воинов.  Кто-то  из  присутствующих  иронически
улыбнулся: тут, мол, война идет, а он  о  песнях  говорит.  Этим  ли  сейчас
заниматься?
   Товарищ, очевидно, не понимал, что добрая песня в бою не помеха.  Когда
человеку особенно тяжело, без нее обойтись трудно.

ГОРЬКИЕ ДНИ

   27  июня  из  Румболо  через  Ригу  шла  колонна  грузовых   автомашин.
Возглавлял ее капитан Сазонов. Прибыв к нам  в  штаб,  он  доложил,  что  на
Московской улице и при выезде из города их обстреляли из винтовок. \132\
   - Удалось привести только четырнадцать  машин,  -  сетовал  капитан.  -
Остальные где-то растерялись под огнем.
   - Нельзя оставлять их в городе, -  предупредил  я  Сазонова.  -  Каждая
машина сейчас на вес золота. Придется разыскать отставший транспорт и только
потом двигаться дальше.
   Капитан оказался расторопным человеком. Он нашел все до единой машины и
в целости привел их в пункт назначения.
   Вскоре я снова уехал на аэродром Митава, к Федору Ивановичу Добышу.  Он
по-прежнему держал свой полк в кулаке. Каждый день организовывал  вылеты  на
боевые задания. Несмотря на вражеские бомбардировки, ему  удалось  сохранить
самолеты почти полностью. Сказывался опыт, полученный им в Китае и в боях  с
финнами. Сейчас Добыта беспокоила судьба семей  однополчан,  оставленных  на
прежнем месте дислокации части.
   - Надо принимать меры, Андрей Герасимович, - тревожился командир.
   - За чем же  дело,  Федор  Иванович?  Организуйте  из  солдат  команду,
выделите машины и сегодня  отправьте  туда,  -  распорядился  я.  -  Старшим
назначаю замполита 116-й авиабазы Полищука.
   - Вот это деловой разговор, - удовлетворенно произнес подполковник.
   Связавшись  с  управлением   военных   перевозок   Рижского   узла,   я
договорился, когда и в каком пункте будет  посадка  семей  военнослужащих  в
эшелон. Потом объявил об этом летчикам и техникам. Надо было  видеть,  какой
радостью озарились их лица. Теперь они знали, что их семьи не будут  брошены
на произвол судьбы, и могли с полной отдачей  заниматься  своими  служебными
делами.
   С