артийным \239\ расследованием. Поведение майора получило суровое осуждение.
На собрании выступил командир корпуса. Говорил он  обычно  образно,  насыщал
свою речь афоризмами, поговорками. Вот и на этот раз начал свое  выступление
несколько необычно:
   - Народная мудрость гласит: без гвоздя потеряешь подкову,  без  подковы
испортишь лошадь, а на хромой лошади проиграешь сражение. Находятся в  нашей
среде  добрячки,  которые  говорят:  "Подумаешь,  выпил.  Подумаешь,  продал
гимнастерку. Война. Все это мелочи, о которых и говорить-то не  стоит".  Нет
стоит! - возвысил голос генерал Каравацкий. - Потому что  именно  с  мелочей
все и начинается. Сегодня вступил в пререкание с  командиром,  а  завтра  не
выполнил боевое задание.
   Потом слово взял начальник штаба  полковник  Власов,  за  ним  Суханов,
Смирнов, Барсуков. Коммунистов возмутил не столько  сам  факт  выпивки,  как
притворство майора А.,  его  стремление  все  отрицать,  черное  представить
белым.
   В  конце  концов  майор  осознал  свой  поступок,  понял,  что   подает
подчиненным недостойный пример.
   - Подобного впредь не допущу, - заверил он коммунистов.
   И верно. Добросовестной работой, примерным  поведением  он  вновь  себе
вернул доброе имя, доверие и уважение  командиров  и  товарищей.  Выговор  с
занесением в учетную карточку,  вынесенный  ему  на  собрании,  сыграл  свою
воспитательную роль.
   На этом же собрании мы обсуждали и проступок начальника почты. Подделка
аттестата - дело уголовное, и его следовало отдать под суд.  Однако  к  нему
проявили снисхождение, учли прежнюю безупречную службу.
   Но разговор на собрании получился крутой.  Начальник  почты  краснел  и
бледнел, не смея поднять глаз на товарищей. В отличие от  майора  он  честно
признал: да, аттестат подделал, вещи получил, деньги пропил.
   - Как же вы могли допустить такое? - спросил я офицера. - Вы же  имеете
высшее образование,  работали  учителем,  а  скатываетесь  на  путь  мелкого
уголовника.
   - Заверяю коммунистов, - глухо сказал он в своем заключительном  слове,
- искуплю вину. Если, конечно, поверите... \240\
   И коммунисты поверил и ему. Но взыскание вынесли  серьезное  -  строгий
выговор с предупреждением с занесением в учетную карточку.
   На войне редко бывало, чтобы  часть  продолжительное  время  воевала  в
одном и том же составе. Одних переводят  с  повышением,  другие  убывают  по
ранению в госпитали, а третьи... Третьи  уже  никогда  не  возвращаются.  На
смену выбывшим приходят новые люди.  Этот  процесс  совершался  беспрерывно:
жестокие схватки с врагом не обходились  без  потерь.  Бывало,  присылают  в
часть бойца. А что о нем знает командир? По существу, ничего, кроме фамилии,
имени и отчества. И  тем  не  менее  люди  распознавались  довольно  быстро.
Лучшего экзамена на стойкость, преданность общему делу,  каким  была  боевая
обстановка, не придумаешь.
   В тыловых подразделениях, непосредственно не соприкасавшихся с  врагом,
люди  удерживались  дольше.  Командирам  и  политработникам   представлялась
возможность изучить их гораздо глубже. Но в душу каждого, как говорится,  не
заглянешь.  Среди  честных  тружеников  войны  вдруг   выявлялись   морально
нечистоплотные  типы,  стяжатели,  моты.  Их  были  единицы,  и  тем  строже
относилась к ним общественность. Законы войны суровы, и  никакой  жалости  к
отступникам от нашей морали не допускалось. Некоторых  приходилось  отдавать
под суд военного трибунала. В условиях кровопролитной схватки с недругом  мы
не  могли  допустить,  чтобы  какой-то  подленький  человек  подрывал  устои
железной воинской дисциплины, разлагал здоровый боевой коллектив.
   Вот один из примеров. Известно, что резина для автомашин была на фронте
на вес золота. Новые камеры и покрышки мы получали  от  случая  к  случаю  и
нередко обходились латаными-перелатанными комплектами. Каждая машина была на
строгом учете, и если она по каким-либо  причинам  выходила  из  строя,  это
расценивалось  как  ЧП.  Боевые  полки  каждый  день   требовали   огромного
количества боеприпасов, горючего,  смазочных  материалов,  продовольствия  и
другого имущества, без которого часть не могла жить и воевать. И  весь  этот
подвоз осуществлялся автотранспортом. Да  и  внутренние  потребности  частей
требовали, чтобы автомашины всегда были на ходу.
   И вот нашелся в 267-й отдельной роте связи \241\ красноармеец Колупаев,
водитель автомобиля, уже немолодой по возрасту, который решил  погреть  руки
на нашей нужде. Он похитил из гаража три новые автомобильные камеры и продал
их. На вырученные деньги решил погулять, самовольно выехал в деревню и  трое
суток не являлся в часть. И в мирное время за такие проделки  не  гладят  по
головке, а тут война. Разыскали шофера и отдали под суд.
   Приговор    был    суровый:    десять    лет    лишения    свободы    в
исправительно-трудовых лагерях после окончания войны. Но,  учитывая,  что  в
составе преступления Колупаева  не  усматривалось  попытки  к  дезертирству,
ограничились тем, что направили на передовую в штрафной батальон.  Колупаеву
разъяснили: если  он  в  боях  с  немецко-фашистскими  захватчиками  проявит
стойкость,  то  по  ходатайству  командования  может  быть   освобожден   от
назначенной ему меры наказания, либо эта мера будет заменена более мягкой.
   Суд проходил непосредственно в  роте.  Присутствовали  все  водители  и
ремонтники.  Конечно  же,  из   этого   факта   каждый   сделал   для   себя
соответствующие выводы, понял, как сурово карает советский  закон  тех,  кто
надеется, что война все спишет.
   Однажды нам пришлось отдать под трибунал летчика капитана Н. Приписнова
за то, что в боевом вылете он как ведущий самовольно поставил под удар своих
подчиненных.
   Приписнов был не из трусливых. Наоборот, его решение на  первый  взгляд
отличалось исключительной смелостью. Но смелость и ухарство далеко не одно и
то же.
   Дело было так.  Капитан  вылетел  во  главе  девятки.  Их  должна  была
сопровождать группа истребителей. Но по  ряду  причин  "ястребки"  не  могли
подняться. Ведущему следовало доложить на КП и вернуться: приказом командира
корпуса запрещалось ходить на бомбежку без прикрытия истребителей.
   Однако капитан Приписнов  не  посчитался  с  приказом.  Он  довел  свою
девятку до цели, но сбросить бомбы никому не  удалось.  Бомбардировщики,  не
имея  прикрытия,  подверглись  нападению  фашистских  истребителей.  Экипажи
отбивались как могли, но силы оказались неравными. На стороне противника был
маневр, мощный огонь. \242\
   Четыре наших самолета упали на территорию, занятую противником.
   Самолет Приписнова "мессершмитты" тоже основательно потрепали.  Но  ему
удалось перелететь через линию фронта  и  совершить  вынужденную  посадку  в
поле. Машина оказалась разбитой.
   Мы всегда воспитывали летный состав в духе смелости и дерзания,  но  не
могли поощрять безрассудство, неоправданный риск, тем  более  когда  это  не
вызывалось  необходимостью.  Не  было  оправдания  и  капитану   Приписнову,
погубившему ради  бравады  четыре  экипажа.  Его  разжаловали  в  рядовые  и
отправили в штрафную роту.
   Было жаль Приписнова  как  человека,  храброго  летчика  и  в  общем-то
неплохого командира. Но я не мог поддаться личным чувствам.  Слишком  велика
была  потеря,  вызванная  его  безрассудством.  Он  поступился  приказом.  А
требования дисциплины, воля старшего одинаково обязательны как для  рядовых,
так и для командиров. Тем более в боевой обстановке.
   Помню, некоторые товарищи пытались вызвать сочувствие к Приписнову.  Не
личные, мол, интересы преследовал человек,  а  общие,  одинаково  с  другими
подвергался опасности. В бою же  все  возможно.  Бой  -  задача  со  многими
неизвестными. А потери - явление естественное: на то и война...
   Пришлось убеждать этих товарищей, что они глубоко заблуждаются. Да, бой
действительно задача со многими неизвестными, и ее решение без  жертв  редко
обходится. Но на то и командир, чтобы добиться победы малой  кровью,  свести
жертвы к минимуму. У Приписнова же на это разума не хватило. Он  бросился  в
пекло очертя голову, чем нанес невосполнимый урон всей части.
   Когда боевое напряжение несколько спало, я  решил  проверить  состояние
санитарной службы. Я знал, как трудно приходилось  врачам,  как  внимательно
относились они к  каждому  раненому  и  заболевшему,  следили  за  качеством
приготовления пищи, гигиеной быта. Однако контроль быта нужен  всегда  и  во
всем,  тем  более   что   в   политотдел   поступило   донесение:   в   34-м
бомбардировочном полку техник Антонов болен сыпным тифом. \243\
   Вызываю корпусного врача Платонова.
   - Константин Константинович, вам известно о болезни Антонова?
   - Известно, Андрей Герасимович. Меры приняты.
   - А сами вы там были?
   - Завтра поеду.
   - И я туда же собираюсь.
   Наутро мы выехали. Антонова и еще одного человека, тоже  подозреваемого
в  заболевании  тифом,  успели  отправить  в  госпиталь.   Жилые   помещения
продезинфицировали.
   - А где спят люди? - спрашиваем командира полка.
   - Временно перевели вон в тот сарай, - показал подполковник Парфенюк на
окраину аэродрома, где стояло деревянное строение.
   Поговорив с командиром, его заместителем Цибульским п  врачом  части  о
бытовых нуждах, мы спросили:
   - Так что же тут у вас произошло?
   - Техник Антонов летал получать  запасные  части,-  начал  рассказывать
командир. - Вернулся. Его полагалось бы определить вначале в  карантин,  как
положено по приказу командира корпуса, а он пришел в общую землянку,  потому
что помещения для карантина у нас нет.
   - Стало быть, это ваша вина, - заметил Платонов. - Чего же  тут  искать
причину?
   - Я ни на кого не пытаюсь переложить ответственность за  свою  вину,  -
сказал командир.
   - Об ответственности потом, - сказал  я  Парфенюку.  -  Продолжайте  об
Антонове.
   - Ночью Антонова бросило в жар. Начал метаться, бредить. Пришел врач  и
определил: сыпняк. Звонит мне: "Как  поступить?  Надо  всех,  кто  вместе  с
Антоновым  ночевал,  перевести  в  отдельную  землянку,  а  самого  Антонова
отправить в госпиталь". Я согласился с его решением. А через десять минут он
снова позвонил: "Техники не хотят идти  в  карантинную  землянку".  Ну,  раз
начался бунт против  медицины,  -  усмехнулся  Парфенюк,  -  пришлось  лично
вмешаться. В общем, техники  сидят  в  карантине,  а  работа  стоит,  некому
самолеты ремонтировать.
   - Но вы же понимаете, что это дело  серьезное.  С  тифом  не  шутят,  -
вмешался Платонов. \244\
   - Понимаю, - согласился Парфенюк. - Только Пут-кип не будет за техников
ремонтировать машины. Пришлось вмешаться мне:
   - Шутки плохи, товарищ Парфенюк. Вы,  видимо,  до  сих  пор  не  поняли
последствий случившегося. В гражданскую войну  тиф  сильнее  пулемета  косил
людей.  Но  тогда  другое  дело.  Скученность,  грязь,  нехватка  врачей   и
медикаментов. Теперь же допускать такую вещь - позор. Нужны крутые  меры.  А
виновников мы накажем. И в первую очередь вас, товарищ Парфепюк.
   На  другой  день  пригласили  в   корпус   на   совещание   начальников
политических отделов дивизий  и  всех  врачей.  Район,  где  дислоцировались
полки, был небезопасен в санитарном  отношении.  Немцы  в  период  оккупации
занимали лучшие помещения, а местных жителей выгоняли на  улицу.  Что  людям
оставалось? Ютиться в землянках, в грязи, тесноте. Отсюда - тиф.
   Договорились:   разъяснить   людям   всю    опасность    антисанитарии,
предупредить,  чтобы  остерегались  контактов  с   гражданским   населением,
соблюдали все меры предосторожности.
   - Нельзя же отгородиться китайской  стеной  от  местного  населения,  -
вставил кто-то из участников совещания. - Люди так ждали нашего  прихода,  и
вдруг мы им говорим: не подходите.
   - Надо помочь и в селах провести противотифозную профилактику, - сказал
Платонов.
   - Правильно. Мы не можем остаться безучастными  к  местным  жителям,  -
одобрил начальник политотдела 241-й бомбардировочной дивизии Шибанов. -  Это
тоже наши, советские люди, и мы должны оказать им помощь.
   Совещание вылилось  в  большой  разговор  о  насущных  нуждах,  которые
ставила перед нами сама жизнь.
   Вскоре после этого я снова поехал в один из  полков,  чтобы  убедиться,
какие приняты меры по улучшению быта  и  медицинского  обслуживания  личного
состава.
   Зашел в первую попавшуюся на глаза землянку. На нарах  лежала  измятая,
ничем не прикрытая солома.
   - Чья землянка? - спрашиваю одного из техников.
   - Первой эскадрильи. - Так и спите?
   - А чем ее прикроешь, солому? Обращались в БАО - \245\ там говорят:  на
войне никто гостиниц для вас не приготовил. Солдаты в пехоте хуже живут и то
не жалуются.
   - И в других землянках так же?
   - Есть и похуже.
   Я терпеливо обошел все землянки, потом вызвал заместителя командира  по
политической части и полкового врача.
   - Вы были на совещании?
   - Были.
   - Знаете, как живут ваши техники?
   - А как же? Они у нас каждый час на глазах. Если  вы  о  простынях,  то
ведь для всех простынь не припасено. Батальон не дает.
   - Своему начальнику политотдела докладывали?
   - Нет.
   Из полка сразу же направился в штаб  дивизии.  Командира  на  месте  не
оказалось, и я рассказал начальнику  политотдела  Горбунову  обо  всем,  что
видел и слышал в полку.
   Горбунов был старым солдатом и опытным  политработником  и  потому  как
должное воспринял в свой адрес справедливое нарекание. Он лично пошел в  БАО
и договорился обо всем, что было необходимо для наведения должной  санитарии
в полку и предотвращения тифозной эпидемии.
   Я  подробно  говорю  об  этом  потому,  что  забота  о  здоровом   быте
военнослужащих   была   важнейшей    обязанностью    политработников,    она
способствовала повышению морально-политического состояния  и  боеспособности
личного состава подразделений и частей.
   Рассуждения о неизбежности  тягот  войны  и  связанных  с  нею  лишений
вызывали порой апатию, безразличие, порождали безответственность.  Вот  один
из примеров бездушного отношения к людям.
   Однажды штурман Терехов выбросился с парашютом из  подбитого  самолета.
Экипажи видели, что приземлился он на своей территории, доложили об  этом  в
полку. Однако никто не позаботился  о  том,  чтобы  немедленно  организовать
поиск.
   - Ваш же человек, - сказал я тогда начальнику санитарной  службы  301-й
бомбардировочной дивизии Фрейдесу. - Неужели у вас сердце не  болит?  Может,
он ранен, \246\ не в силах передвигаться. Немедленно примите меры к  поискам
штурмана.
   Этот  случай  заставил  нас  издать  специальный  приказ  по   корпусу.
Командирам  частей,  их  заместителям  по  политической  части,   врачебному
персоналу  вменялось  в  обязанность  производить  поиски  подбитых  в   бою
экипажей, принимать все меры к тому, чтобы люди быстро возвращались  в  свои
части.
   В каждом батальоне аэродромного обслуживания создали поисковые команды,
обеспечили  их   необходимыми   средствами   передвижения.   Летный   состав
предупредили:
   в  случае  попадания  в  госпиталь  сразу  же  ставить   командиров   в
известность и после выздоровления непременно возвращаться в свой полк.
   Политработники навещали больных и раненых в лазаретах, рассказывали  им
полковые новости, приносили газеты, письма, подарки от товарищей.
   Конец зимы 1942/43 года и начало весны прошли в сколачивании  частей  и
подразделений, в напряженной боевой учебе. Среди летчиков и  штурманов  было
немало  молодых,  необстрелянных  людей,  которые  еще  не  успели   познать
искусство  борьбы  с  противником  и  на  первых  порах   допускали   немало
тактических ошибок. Учеба чередовалась с  боевыми  вылетами  на  разведку  и
бомбометание.
   Помню, командир корпуса  поставил  241-й  бомбардировочной  авиационной
дивизии задачу нанести удар  по  скоплению  войск  противника,  а  также  по
колонне машин и танков, двигавшихся по  одной  из  дорог.  На  задание  ушли
девять самолетов. Опасаясь огня зенитной артиллерии, ведущий поднял  экипажи
на  высоту  три  тысячи  пятьсот  метров.   Никаких   тактических   приемов,
обеспечивавших внезапность удара, не применялось. Сделав один заход, экипажи
сбросили бомбы с горизонтального полета и вернулись домой. Эффект  получился
никудышный: большинство бомб взорвалось в стороне от цели.
   В  боевых  вылетах  других   групп   также   допускалась   элементарная
тактическая неграмотность. Экипажи ходили на  задания  по  одним  и  тем  же
маршрутам, и противнику  не  составляло  особого  труда  перехватывать  наши
бомбардировщики. Редко кто из летчиков отваживался производить  бомбометание
с пикирования, а обстрел \247\ целей пулеметным  огнем  поначалу  вообще  не
практиковался.
   Приезжает  как-то  из  этой  дивизии  главный  инженер   корпуса   Иван
Степанович Гудков и возмущается:
   - Безобразие. Так все моторы можно вывести из строя.
   - Что случилось? - спрашиваю его.
   - Судите сами, - продолжает Гудков, - где  это  видано,  чтобы  за  час
полета бомбардировщик сжигал пятьсот семьдесят  килограммов  горючего?  А  у
Токарева это отнюдь не исключение. Экипажи летают  на  максимальном  режиме.
Никто не думает о том, что надо беречь горючее и моторесурс.
   Выслушав Гудкова, генерал Каравацкий снял телефонную  трубку  и  вызвал
командира дивизии Токарева.
   Комдив не заставил себя  ждать.  Это  был  молодой,  невысокого  роста,
стройный и симпатичный авиатор.
   - Вы что это цирк там устраиваете, вперегонки друг за другом гоняетесь?
- меряя шагами свой маленький кабинет, спросил Каравацкий.
   - Какой цирк, товарищ генерал? Не понимаю, - пожал плечами Токарев.
   - А такой, что ваши летчики включают форсаж, чтобы  быстрее  проскочить
цель и на максимальном режиме вернуться домой. Трусят, что ли?
   - В трусости вы зря их обвиняете, - обиделся Токарев.
   - А как же прикажете понимать, что они на цель приходят чуть ли  не  на
стратосферной высоте и предельной скорости  и  бросают  бомбы  куда  попало?
Может, вы так распорядились?
   Токарев замялся:
   - Это в интересах безопасности.
   - Ах вот оно что! - вспылил Каравацкий. -  О  безопасности  думаете,  а
чтобы точнее поразить цель - вам до этого дела нет?
   - Ну почему же, - оправдывался Токарев. - Стараемся.
   - Что-то не видно в вашем старании проку. С одного захода бомбите, лишь
бы побыстрее сбросить груз... Что это за работа?  -  Каравацкий  остановился
перед командиром дивизии. - Самолеты готовятся в полет безобразно. \248\  Из
двенадцати вылетевших на задание четыре сели на вынужденную. У одного  мотор
отказал, у второго приборы, у третьего еще что-то.
   Токарев молчал. Слишком уж очевидны были промахи, чтобы пытаться искать
какие-то оправдания.
   - За слабую тактическую подготовку частей и  промахи  в  боевой  работе
объявляю вам выговор, - Каравацкий рубанул рукой воздух и отошел к окну.
   Немного  успокоившись,  он  снова  обернулся  к   Токареву   и   сказал
примирительно:
   - Вы же боевой командир, сами  знаете,  почем  фунт  лиха.  Неужели  не
видите, что такими послаблениями делаете экипажам плохую услугу?
   После  этой  беседы  мы  решили   основательно   проверить   боевую   и
воспитательную работу в частях дивизии, помочь командирам и  политработникам
устранить недочеты.
   Прежде всего выяснилось, что многие недостатки в боевой работе являются
следствием слабого воспитания личного состава. Политотдельцы дивизии  целыми
днями корпели над составлением всякого рода сводок и донесений, в частях  же
бывали редко и положение дел на местах знали плохо.
   В комиссию мы включили летчика-инспектора штаба корпуса. Он побеседовал
с некоторыми политработниками  по  вопросам  боевого  применения  самолетов,
потом приходит ко мне и со смехом рассказывает:
   - Хорошие они ребята, но технику  не  знают.  Попросил  одного  из  них
рассказать,  как  устроена  авиационная