ный груз.
   Когда самолеты отошли от цели, Храмченков  приказал  заместителю  вести
полк домой, а сам снопа развернулся на селение, которое только что  бомбили,
сделал круг над ним, что-то высматривая, и вернулся на аэродром,  когда  все
другие уже успели зарулить на стоянку. Мрачный, неразговорчивый, он побрел в
землянку, с трудом переставляя ноги.  Вечером  он  не  стал  делать  разбора
полетов и вообще до утра не выходил из землянки.
   - Что с командиром? - встревоженно допытывались у вестового летчики.  -
Не заболел ли?
   - Заболеешь, - ответил сержант. - Он сегодня  водил  вас  бомбить  свою
родную деревню. Там у него мать с отцом остались да две сестры...
   Бомбардировка Молодовое не прошла для Храмченкова  бесследно.  Дня  два
ходил он как потерянный, на лбу появилась еще одна горестная морщинка. Он не
знал, что сталось с отцом, матерью, сестренками: может, немцы угнали  их  на
чужбину, может, расстреляли. И не дай бог, если погибли от бомб, которые сам
он сбросил на родной очаг...
   На следующий  день  погода  выдалась  ясная,  и  разведчики  без  труда
определили: большинство домов в Молодовое не пострадало, танки же  почернели
от огня, а некоторые продолжали дымиться.
   Это известие несколько успокоило Храмченкова. Он сразу же просветлел  и
тут только сказал, как тяжело ему было первым  сбрасывать  бомбы  на  родную
деревню. Правда, он пока еще не знал, пострадали или нет  его  родители.  Но
то, что дома уцелели, вселяло какую-то надежду.
   Вскоре наземные войска,  тесня  противника,  продвинулись  на  запад  и
освободили деревню Молодовое. Только тогда  Храмченков  признался  командиру
дивизии, каких душевных мук стоила ему минувшая бомбардировочная операция.
   - Что же ты сразу не сказал? Можно было направить туда другой  полк,  -
сочувственно отозвался Куриленко. \230\
   - Что поделаешь, война, - обронил Храмченков. - Люди не то потеряли...
   - Но отец-то с матерью живы?
   - Не знаю.
   - Вот что, Афанасий Викторович, бери По-2 и лети в  свое  Молодовое,  -
предложил командир дивизии.
   Храмченков  просиял.  Он  давно  мечтал  встретиться  с  родителями   и
сестрами, о которых ничего не слышал с начала войны.
   - Спасибо, -  признательно  проговорил  майор.  Позже  я  встретился  с
Храмченковым и спросил, живы ли его родные.
   - Живы, - вздохнул он. - Полдеревни немцы угнали в Германию. Отец чудом
избежал расстрела. Ведь у него три сына, и все воюют. Спасибо,  односельчане
заступились.
   - Ну, а дом цел?
   - Какое там, - махнул рукой Храмченков. - Землянки и  то  путевой  нет.
Приземлился я на окраине села, оставил самолет под  присмотром  ребятишек  и
пошел разыскивать свой дом. На  его  месте  землянка.  Спустился  по  шатким
ступенькам, на полу мальчик сидит. Спрашиваю:
   - Ты чей?
   - Мамин.
   - А отец где?
   - На войне.
   - А как отца звать?
   - Папа.
   Так я ничего и не выведал.  Потом  увидел  на  печке  самовар.  Пузатый
такой, с вмятиной на боку.  Узнал.  Наш  фамильный  самовар.  Еще  от  бабки
остался.
   Вышел на улицу, вижу: старушка идет с речки, белье на коромысле  несет.
Узнал: мать. Так и обомлела, старая... Успокоил ее, помог  донести  ношу.  А
вскоре и отец с поля вернулся, сестры пришли.
   Пробыл я с ними часа два, распрощался - и к  самолету.  Провожали  всей
деревней. По пути отец рассказывал, как недавно наши бомбили немецкие  танки
в саду, какая паника там была. Я не сказал, что сам принимал участие в  этом
налете, не стал расстраивать односельчан.
   Слушал я Храмченкова и думал: "Ведь мог же он \231\ попросить  комдива,
чтобы тот освободил его от  вылета.  А  не  сделал  этого.  Значит,  чувство
воинского долга оказалось выше собственных переживаний".
   - А малыш-то чей был в отцовской землянке? - спросил я майора.
   - Соседский. Теперь малышня смелая пошла, - сказал Храмченков. - Вот  и
у нас в полку прижился один паренек. Знаете?
   - Знаю.
   Я увидел его около самолета в окружении техников. То ведро с маслом  им
поднесет,   то   какой-нибудь   инструмент   подаст.   На   вид   ему    лет
одиннадцать-двенадцать. Худенький, с тоненькой шейкой, похожей на былинку.
   - Откуда у вас такой герой? - спросил я инженера.
   - На днях прилетел транспортный самолет от партизан.  Женщин,  детей  и
больных на Большую землю вывозил. Вышел из самолета и  этот  мальчик.  Жалко
мне стало его: родителей, оказывается, нет, круглый сирота.  "Хочешь  у  нас
остаться?" - спрашиваю. Он смутился, покраснел и задает вопрос: "А можно?" -
"Конечно, можно". "Тогда останусь", - сказал Миша.
   Мальчишка смышленый оказался. Перешили на его рост гимнастерку и брюки,
сапоги  подобрали.  Теперь  вот  помогает  самолеты  готовить,  -  улыбнулся
инженер.
   - Что вы думаете делать с пареньком? - спросил я Храмченкова.
   - В Москву бы надо  отправить,  в  спецшколу,  -  задумчиво  проговорил
майор. - Рано ему к фронтовой жизни привыкать. Да  и  небезопасно.  Довольно
того, что в партизанском отряде побыл.
   Спустя несколько недель мы отправили Мишу в Москву. Где-то  он  теперь,
сын авиационного полка?
   Из этой же беседы с майором Храмченковым я узнал о драматическом случае
с экипажем Хохолина.
   При подходе к  деревне  Молодовое  крупный  осколок  зенитного  снаряда
оторвал Хохолину ступню по щиколотку. Кровью залило пол кабины.  Превозмогая
страшную боль, он все же не свернул  с  курса.  Управляя  одной  педалью,  с
трудом вывел самолет на скопление танков, а штурман сбросил бомбы.
   На обратном пути ничего не подозревавший штурман  упрекнул  летчика  по
переговорному устройству: \232\
   - Ты ведешь самолет как пьяный. Что случилось?
   - Ничего, - коротко ответил Хохолин.
   Только на аэродроме, после посадки, штурман узнал, какую нечеловеческую
выдержку проявил командир экипажа, и нещадно бранил себя за то, что упрекнул
его. От большой потери крови Хохолин был белый, как полотно. Летчика  увезли
в госпиталь...
   У майора Храмченкова было много друзей, и все они,  не  жалея  крови  и
самой жизни, самоотверженно сражались с врагом. Майора знали  летчики  всего
корпуса, и каждого из них он считал своим другом. Илья Маликов не  составлял
исключения.
   ...Четыре раза экипаж Маликова поднимался в воздух. Четырежды  за  один
день  подвергал  он  себя  смертельной  опасности.   Но   когда   обстановка
потребовала лететь и в пятый раз, он без раздумья ответил:
   - Готов идти на задание.
   В пятом полете боевое счастье изменило Маликову. От  прямого  попадания
зенитного снаряда в левый мотор машину резко качнуло,  и  она  стала  терять
высоту.
   - Командир, -  передал  по  переговорному  устройству  штурман  Николай
Баранов, - левый...
   - Вижу, - спокойно ответил Маликов. - Бомбы есть, сделаем еще заход  на
одном моторе. Не бросать же их попусту.
   И вот самолет снова разворачивается  на  цель,  и  снова  фугаски  рвут
железнодорожные составы. Но один снаряд разорвался под самым днищем  кабины.
Маликову перебило ногу ниже колена. И  все  же  летчик  нашел  в  себе  силы
довести машину на одном  моторе  до  аэродрома.  После  посадки  он  потерял
сознание.
   Много отважных, находчивых людей было и среди младших командиров полка,
возглавляемого майором Храмченковым.
   Однажды самолет, на  борту  которого  стрелком-радистом  летал  сержант
Павленко, пострадал от зенитного огня  противника.  Поврежденными  оказались
мотор и плоскость. Летчик кое-как перетянул через  линию  фронта  и  посадил
машину в поле. Рация была тоже повреждена, и летчик со штурманом отправились
пешком в свою часть, чтобы доложить о случившемся.
   У самолета остался Павленко. "А ведь  на  открытом  месте  немцы  легко
обнаружат бомбардировщик и \233\ постараются его уничтожить", - подумал  он.
Но что делать? Самолет - не коляска, его за хвост, к тому же без  колес,  не
поволочешь.
   Походил стрелок-радист вокруг машины,  подумал.  Решение  пришло  очень
простое: подкопать землю под колесами и выпустить шасси аварийно.
   Не теряя времени, Павленко побежал к  видневшемуся  невдалеке  поселку,
попросил в крайней хате лопату и, возвратившись, стал усердно рыть землю.  К
обеду траншея была готова. Радист поднялся в кабину летчика и выпустил шасси
с помощью аварийного крана. Радость переполнила его сердце: машина стояла на
колесах!
   Теперь  оставалось  вытащить  самолет.  Но  одному  сделать  это   было
невозможно, и сержант направился в ближайшее воинское подразделение. Доложив
командиру о случившемся, он попросил у него подмогу.  Командир  выделил  два
десятка бойцов. С их помощью Павленко выкатил  самолет  на  ровное  место  и
отбуксировал на лесную поляну, прикрытую густыми кронами могучих дубов.
   Теперь он был спокоен: немцам  не  удастся  обнаружить  бомбардировщик.
Оставалось терпеливо ждать, когда из части прибудет  эвакуационная  команда,
чтобы переправить машину на свой аэродром.
   Об  этом  случае  находчивости  бойца,  верности  воинскому   долгу   я
рассказывал в каждом полку нашего корпуса, и он послужил добрым примером  не
одному экипажу.
   Разные люди были у нас среди солдат и  сержантов.  За  некоторыми  даже
значились в прошлом немалые грехи, но в годину испытаний для Родины  они  не
шли на сделку с совестью, воевали с врагом по-настоящему.
   Храмченков рассказал мне об одном любопытном эпизоде. В эскадрилье, где
служил  стрелок-радист  Дуда,  летчики  и  техники  справляли  чей-то   день
рождения.  Казенных  ста  граммов   водки,   что   выдавались   на   каждого
военнослужащего, оказалось маловато. Собрали деньги, отдали их Дуде,  и  тот
направился в ближайший поселок.
   Через час возвращается. Ставит на стол две бутылки водки,  вынимает  из
кармана пачку денег и говорит:
   - А это в фонд обороны.
   Все переглянулись.
   - Откуда у тебя деньги? Дуда рассмеялся. \234\
   - Зашел в магазин, а там толпа баб. Прошу их: пропустите, бабоньки, вне
очереди, у меня неотложное дело.
   - Какое такое неотложное? - набросились они на меня.
   Показываю им руками, что мне надо. А они - ни в какую. Стать в  очередь
- к утру к прилавку не проберешься. Я одну тихонько плечом, другую,  шучу  с
ними, а сам пробираюсь вперед. И тут какая-то настырная бабенка  как  хватит
меня за воротник и поволокла назад.
   - Подожди, - говорю, - гражданка, не рви казенное обмундирование. А она
не отступается, норовит еще в бок ткнуть.
   Отбился я кое-как от нее, смех поднялся. Закупил свою продукцию,  вышел
за дверь. И тут во мне старое, воровское, взыграло. Ах, думаю, негодница, на
кого руку подняла? Бутылки в карман - и обратно в магазин. Тетка эта  еще  с
кем-то  сцепилась.  Я  приблизился  к   ней,   очаровательно   улыбнулся   и
поблагодарил ее за вежливость. Пока она держала открытым свой хохотальник, я
обработал ее карманы...
   Кто-то засмеялся, но другие осудили Дуду.
   - Пойди сейчас же обратно и верни деньги.
   - Но я же не себе, - пробовал отшутиться Дуда.
   - Не разговаривай, - оборвали его. - Иди сейчас же  в  поселок.  У  нас
воров не водится. У кого украл? Может, у той тетки  и  весь  капитал-то  при
себе был.
   А для того чтобы  все  было  исполнено  как  надо,  отправили  с  Дудой
напарника. Больше такого рода "фокусов" за Дудой  не  замечалось.  А  воевал
этот бывший вор отважно и фашистов ненавидел люто.
   Вот что произошло однажды.
   Стояла отвратительная  погода.  Низкая  облачность  закрыла  аэродромы,
беспрерывно сыпал мелкий дождь. Ни наши, ни немецкие самолеты  в  воздух  не
поднимались. Но вот поступил приказ командующего фронтом:
   - Разрушить переправу!
   Переправа - не площадная цель. С воздуха она кажется тонкой ниточкой, и
с большой высоты в нее не попадешь. Нужно  идти  на  бреющем.  А  это  очень
рискованно: противник подвергает самолеты обстрелу  из  всех  видов  оружия.
\235\
   Командир полка выстроил летный состав и сказал:
   - Задание чрезвычайно трудное, опасное. Я могу, конечно, приказать.  Но
возможно, кто-нибудь изъявит желание лететь добровольно?
   Дождь моросил, не переставая, затянув серой кисеей самолетную  стоянку,
скрыв от наблюдения горизонт. Летчики стояли, поеживаясь, натянув  шлемофоны
на самые глаза. Первым вышел из строя Скосырев, потом рядом с ним стали  все
остальные семнадцать экипажей полка. Только три экипажа остались на  прежнем
месте. Остались потому, что их машины были неисправны.
   Переправа была разрушена, но полк не обошелся без  потерь.  В  один  из
самолетов попал зенитный снаряд. Летчика контузило, и он  потерял  сознание.
Молодой штурман экипажа Селезнев  снял  его  с  пилотского  сиденья  и  взял
штурвал в свои руки. Стрелку-радисту Дуде он крикнул:
   - Прыгай!
   - А кто под нами: свои или немцы? - переспросил тот.
   - Немцы.
   - С немцами мне делать нечего. Не моя компания,  -  категорично  заявил
Дуда и остался в своем крохотном отсеке. - Лучше  умереть  в  небе,  чем  на
земле попасть в плен.
   Позже мне довелось беседовать с Селезневым.
   - Страшно было? - спросил я его.
   - Страшно, - чистосердечно признался штурман.
   Я думал, что он поведет разговор об убийственном зенитном огне, который
фашисты сосредоточили по  низко  летящим  самолетам.  Его  же,  оказывается,
волновало другое.
   - Раньше я никогда не держал в руках штурвал, - продолжал  Селезнев.  -
Представляете ситуацию? Будь я один, возможно, вмазал  бы  самолет  прямо  в
переправу: такое ожесточение овладело мной, какого никогда не испытывал.  Но
рядом лежал летчик без памяти, да и стрелок отказался прыгать  с  парашютом.
Славный боец, между прочим.  Бил  по  зенитчикам  до  тех  пор,  пока  я  не
остановил его: надо было беречь боеприпасы на случай встречи с истребителями
противника.
   - Но как все-таки вам удалось довести машину и посадить ее на аэродром?
   -  Жить  захочешь  -  долетишь  и  сядешь,  -  повторил  \236\  штурман
популярное в то время изречение.- Я видел прежде,  как  действует  в  кабине
летчик. Это  мне  и  пригодилось.  Попробовал  одну  педаль,  потом  другую,
штурвалом  покрутил,  смотрю,  что-то  получается.  Воспрянул  духом.  Да  и
стрельба к тому времени поутихла  -  отошли  от  переправы.  Лечу,  командир
экипажа лежит у ног, в чувство не приходит. Я его и так и сяк тормошу - ни в
какую. Здорово, видать, контузило. Ну, думаю, в воздухе кое-как  совладаю  с
машиной. А что буду делать при посадке? Наверняка  разобьюсь  сам  и  экипаж
погублю. Подлетаю к аэродрому, слышу по радио: "Заходи на прямую". Я  зашел.
Советуют: "Отожми штурвал чуть-чуть от себя". Отжал. Да так вот  и  сел.  Но
самолет дал такого козла, что даже контуженный  командир  экипажа  пришел  в
себя.
   Слушал я этот рассказ, которому штурман пытался придать  юмористическую
окраску, и думал: какой замечательной силой воли и выдержкой наделила  этого
человека природа. Не  растерялся,  спас  весь  экипаж  и  машину.  А  может,
"виновата" не одна природа? Может, наше, советское, воспитание сказалось?
   Как  бы  то  ни  было,  а  люди  проявили  настоящее  геройство,  и  мы
позаботились, чтобы о Селезневе и Дуде знал не  только  корпус,  но  и  весь
фронт.

ПО ТУ СТОРОНУ ПОДВИГА

   Было бы наивным думать, будто на войне люди только и делают, что рвутся
в атаки, бьют врага, поздравляют друг друга с  наградами  и  отдают  почести
павшим смертью храбрых. Нет. После  бомбежки  или  воздушного  боя  вернется
летчик  на  свой  аэродром,  присядет  на  лесной  опушке,  прочтет  письмо,
присланное из дому, а если нет его -  взгрустнет  под  неторопливый  перебор
баяна, сыграет с друзьями партию-другую в шахматы или домино, побалагурит  в
кругу весельчаков. Словом, жизнь течет во всех ее проявлениях. А еще наивнее
полагать, что за словом "фронтовик" стоят только мужественные, честные воины
с кристально чистыми сердцами и высокими  помыслами.  К  сожалению,  были  и
такие, которые оправдывали  свои  неблаговидные  поступки  хлесткой  фразой:
"Война все спишет", или приспособленной для  \237\  собственного  оправдания
строчкой из песни: "...а до смерти четыре шага".
   Нет, война не все списывала, и на войне шла борьба за человека, за  то,
чтобы он не поступался моральными принципами, не изменял правилам и  нормам,
выработанным советским обществом. И в этом огромную роль играли партийные  и
комсомольские организации, мнение солдатского и офицерского коллектива.
   Майор А. (не называю его фамилии, потому что этот  офицер  впоследствии
вел себя достойно) зачастил с выпивками, втянув в свою  компанию  начальника
полевой почты,  командира  роты  связи,  его  заместителя  и  военфельдшера.
Сначала выпивки устраивались по вечерам в комнате, которую майор  занимал  в
частном доме, потом их стали замечать под хмельком и в служебное время.
   Начальник политотдела  корпуса  старший  батальонный  комиссар  Шибанов
пришел по каким-то делам на полевую почту. Постучался в комнату начальника -
закрыта.
   - Где ваш начальник? - спросил он девушек, сортировавших письма.
   Те многозначительно переглянулись,  хихикнули,  и  одна  из  них  молча
указала на дверь: там, мол, он, постучите еще раз.
   Шибанов постучал. За загородкой послышались шаги, на пол что-то упало и
покатилось. Потом дверь открылась, и начальник полевой почты, без  ремня,  с
расстегнутым воротом, изумленно посмотрел на Шибанова и смутился,  не  зная,
что предпринять. Сидевшие за столом поспешно встали.
   - Что  вы  здесь  делаете?  -  спросил  начальник  политотдела,  обводя
взглядом маленькую комнатушку.
   - Да так, обсуждаем разные вопросы, - растерянно  ответил  майор.  Лицо
его залилось  краской.  Уж  слишком  очевидна  была  обстановка,  в  которой
обсуждались "разные вопросы". На разостланной газете стояла банка консервов,
горкой лежали нарезанные ломтики хлеба, лук.
   - А где водка?
   - Какая водка? - наивно переспросил майор. - Никакой  водки  у  нас  не
было.
   - А это что? - Шибанов наклонился и извлек из-за \238\ шкафа  недопитую
бутылку, которую второпях кто-то постарался спрятать.
   - Ну, это самая малость, - пытался свести все к шутке начальник  почты.
- Она давно тут стоит. В это время в дверь постучали.
   - Входите, - распорядился Шибанов.
   На пороге показался красноармеец. От неожиданности он растерялся, хотел
было повернуть обратно, но Шибанов задержал его.
   - А ну-ка, молодец, показывай, что у тебя в кармане?
   Тот поспешно поправил ремень, пытаясь прикрыть выпиравшую из-под подола
гимнастерки бутылку.
   - Не прячь, не прячь, выставляй. Видишь,  гости  пришли,  -  миролюбиво
сказал старший батальонный комиссар.
   Красноармеец обвел недоуменным взглядом собравшихся в комнате и,  видя,
что его начальники уныло потупили голову, все понял и  поставил  бутылку  на
стол.
   - Теперь можете идти, - приказал Шибанов.  -  Хороший  пример  подаете,
товарищи начальники, - укоризненно заметил Шибанов. - Пей, гуляй среди  бела
дня. а на все дела наплевать... Над вами даже девушки смеются. Как вы  могли
докатиться до такого положения?
   Компания стояла потупившись. Оправдываться было бесполезно.
   Об этом ЧП Шибанов доложил мне. Из ряда  вон  выходящий  случай  решили
разобрать в партийном  порядке.  Война  войной,  а  чернить  высокое  звание
коммуниста, разлагать дисциплину никому не позволено.
   - Поскольку вы были очевидцем, - сказал я Шибанову,  -  разберитесь  до
конца и доложите на собрании.
   Выявилась довольно неприглядная картина. Водка стоила дорого.  Месячное
денежное содержание у  любителей  выпить  расходилось  быстро.  Где  достать
дополнительные средства? Тогда пошли с молотка личные и казенные вещи. Майор
А. продал деревенской шинкарке меховой  комбинезон  и  шинель.  А  начальник
почты оказался изобретательней.  Ему  удалось  подделать  вещевой  аттестат,
получить по нему комплект нового обмундирования и продать.
   На партийном собрании  майор  вел  себя  неискренне,  пытался  отрицать
предъявленные обвинения, грубить начальнику политотдела,  который  занимался
п