дозревать. Но замки целы, квартира
открыта ключами.  Поэтому  я хочу выяснить, у  кого в  руках могли  побывать
ключи...
     -- Ничего я не знаю. Ключи у меня дома были.
     --  Ну, не  хотите  говорить -- не надо. Вы,  Евдокия Петровна,  живете
этажом ниже?
     -- Да.
     -- Кто еще с вами там проживает?
     -- Муж. Сынок два месяца назад в армию  ушел, дочка замужем -- отдельно
живет.
     -- Как вы обнаружили кражу? Из спальни вышла Лаврова.
     -- Леночка, можно вас на минуту?
     Я  быстро  нацарапал  на  бумажке:  "В  отд.  мил.:  Обольников  Сергей
Семенович -- кто такой?" Лаврова кивнула и пошла в кабинет.
     -- Так что, Евдокия Петровна, как вы узнали?
     -- Поднялась и увидала, что дверь не заперта.
     -- Простите, а зачем поднимались?
     Женщина судорожно крутила в руках поясок от халата.
     -- Ну... как зачем... проверить... все здесь в порядке?..
     -- Вас просили об этом хозяева?
     -- Нет... да, то есть они меня иногда просят об этом. Когда уезжают...
     -- И сейчас тоже просили?
     -- Да... не помню, но, по-моему, просили...
     -- А чем занимается ваш муж -- Сергей Семенович?
     -- Он шофером работает.
     -- Где он сейчас-то?
     -- В больнице.
     -- Ну-у, а что с ним такое?
     Кровь бросилась ей в лицо, я увидел, как цементная  серость  щек  стала
отступать, сменяясь постепенно  багровыми нездоровыми пятнами, будто  кто-то
зло щипал ее кожу.
     --  Алкоголик он. В клинику на улице  Радио его  положили,  -- медленно
сказала она, и каждое слово падало у нее изо рта, как булыжник.
     -- Когда положили?
     -- Вчера. Приступ у него начался.
     Я положил ручку  на стол и постарался поймать ее взгляд, но, хоть она и
смотрела на меня почти в упор, казалось, меня не замечала -- выцветшие серые
глаза незряче скользили мимо.
     --  Приступ?  -- переспросил  я  не спеша.  --  В этой болезни  приступ
называется запоем. Когда он запил?
     -- В пятницу,  позавчера, -- она  больше не плакала, говорила медленно,
устало, безразлично.
     Вошла  Лаврова,  положила  передо  мной листочек.  Ее  круглым  детским
почерком  было  торопливо  написано:  "Характеризуется  крайне отрицательно.
Пьяница, бьет жену, а раньше и детей, дважды  привлекался  за мелкое хулиг.,
неразборчив в знакомств. Работает шофером в таксомоторном  парке, раньше был
слесарем-лекальщиком 5-го разряда на заводе "Знамя".
     -- Евдокия Петровна, а к мужу вашему,  Сергею Семеновичу, ключи  в руки
не попадали? -- спросил я.
     Она  шарахнулась,   как  лошадь  от  удара,  и  незрячие  глаза  ожили:
задергались веки, мелко затряслись редкие реснички.
     -- В больнице он,  говорю же я, в больнице, -- забормотала она быстро и
беспомощно, и снова закапали -- одна за другой -- мутные градины слез.
     Да, сомнений быть не могло, Сергей Семенович, муженек запойный, папочка
нежный, про ключики знал, держал он их в ручонках своих трясучих, это уж как
пить дать...
     -- Евдокия Петровна, я  вам верю, что  вы честный человек. Идите к себе
домой и подумайте обо всех моих вопросах. И про Сергея Семеныча подумайте. Я
понимаю -- он  вам  муж,  кровь  родная, но все-таки всему  предел есть.  Вы
подумайте -- стоит он  тех страданий, что вы из-за него принимаете сейчас? А
я к вам попозже спущусь. У вас ведь телефона нет?
     -- Нет, -- покачала она равнодушно головой.
     -- Ну и хорошо, никто звонками вас отвлекать не будет. Часа через два я
зайду.
     Бессильным  лунатическим  шагом,  медленно  переставляя  свои  отечные,
изуродованные венами ноги, пошла она к двери,  и  я услышал, как, уже выходя
из комнаты, она прошептала:
     -- Господи, позор какой... -...Халецкий снимал на дактопленку отпечатки
пальцев со шкафа. Повернулся ко мне:
     -- Ну что?
     -- Трудно сказать. Ключи у него, во всяком случае, были. Работал раньше
слесарем...
     -- Думаете, навел?
     --  Не знаю.  Алиби  у него  при всем  том  стопроцентное. В этой милой
больничке  режим   --  будьте  спокойны,  оттуда  не  сбежишь  на  ночь.  Но
разрабатывать его  придется  всерьез.  Да и  на  жену я  надеюсь -- она  мне
обязательно сегодня про него что-нибудь поведает.
     --  Э, не скажите. Такие женщины если замыкаются -- то все, хоть  лопни
-- рта не раскроют.
     -- Поживем -- увидим, -- сказал я и позвал Лаврову.
     -- Да? -- раздался ее голос из кабинета.
     -- Идите сюда, протокол будем писать здесь.
     Я снова уселся за стол, разложив листы протокола осмотра.
     -- Вы диктуйте, а я буду записывать, -- сказал я.
     -- Пожалуйста, -- кивнула она, будто так оно и было правильнее.
     Халецкий, натянув тонкие  резиновые  перчатки,  стоя на  коленях, очень
аккуратно  --  один  к  одному -- начал  подбирать  с  пола  осколки стекла,
складывая из  них, как из мозаики, единую плоскость. На вощеном паркете, как
свежие раны, были видны соскобы.
     -- Исходные данные заполнили? -- спросила Лаврова.
     -- Заполнил.
     --  Пишите. Квартира  расположена  на  пятом этаже,  других квартир  на
лестничной клетке нет. Дверь изнутри  обита белым  листовым  железом.  Замки
повреждений не имеют, ригели  и запорные планки в порядке,  на обвязке двери
против  замка  заметна вмятина.  По-видимому,  вор проник  в квартиру  путем
подбора ключей...
     -- Та-ак, этого писать не будем.
     -- Почему? -- подняла голову Лаврова.
     -- В протокол надо вносить только факты, -- сказал я. -- А насчет  вора
-- это пока только мечтания... Ну-с, дальше.
     --  ...На  полу  в  прихожей три обгоревшие  спички... Здесь  же  лежит
проигрыватель, рядом, слева, черные мужские полуботинки  новые... на  нижней
полке   горки  в  беспорядке  большие  медали  с  надписями  на  английском,
французском, немецком  и  японском языках -- в количестве одиннадцать  штук,
все  на имя  народного артиста СССР Льва Осиповича Полякова, окна в порядке,
створки и рамы повреждений не имеют, форточки заперты на шпингалеты, опорные
крючки  которых  довернуты  и  закреплены  в  обойме... слева  на  тумбе  --
радиоприемник,  на  котором  стоит   бюст   Полякова...   работы  скульптора
Манизера...
     --  Вы забыли про поднос на  колесиках, -- сказал  я,  не отрываясь  от
записей.
     -- Это называется сервировочный столик.
     -- Тем более надо указать, -- усмехнулся я.
     -- До него еще не дошла очередь...
     --   Одну   минуту.  Ной  Маркович,  когда  у  вас  дойдет  очередь  до
сервировочного  столика,  посмотрите  внимательно,  нет  ли  на  нем  следов
пальцев.
     -- ...В спальне гардероб, встроенный в  стену, раскрыт, одежда валяется
на  полу  в  беспорядке.  Здесь же на полу  туфли,  сумки, чемодан импортный
мягкий  с  разрезанной  верхней  крышкой...  в  кресле лежит  подсвечник  --
трехсвечный шандал  с обгоревшими более чем  наполовину  свечами... На  полу
восемь  листов  сгоревшей бумаги,  пепел  значительно  поврежден.  Здесь  же
валяются  принадлежности  скрипичных  инструментов...  В спальне  разбросаны
вещи, белье, на полу --12 коробочек от ювелирных изделий...
     Лаврова положила на стол желтый металлический диск:
     -- Это  "Диск  де Оро" --  золотая пластинка, которая  была  записана в
честь Полякова в Париже. Здесь собрана его лучшая программа...
     --  Прекрасно, --  сказал  я.  --  Что,  перекур?  Давайте  передохнем,
закончим  общее описание  и  тогда  составим  протокол на  каждую  комнату в
отдельности.
     -- А зачем отдельные протоколы?
     -- Перестраховка.  Если мы с вами,  Леночка, не справимся с этим делом,
то хоть протокол  надо составить так, чтобы  и через десять лет следователь,
взяв его в руки, представил обстановку так же ясно, как мы видим ее сейчас.
     -- Откуда такой пессимизм, Станислав Павлович?
     --  Это  не пессимизм, Леночка. Это разумная предосторожность. В  нашем
деле всякое случается.
     --  Но  ваша  любимая  сентенция  --  "нераскрываемых  преступлений  не
бывает"?
     -- Полностью остается в силе. Если мы с вами не раскроем, придет другой
человек на наше место  -- более  талантливый,  или  более трудолюбивый, или,
наконец, более удачливый -- тоже не последнее дело.
     -- А если и тому не удастся?
     -- Тогда, наверное, нам отвинтят головы.
     -- Ой-ой, это почему? Перед законом все потерпевшие равны -- независимо
от  их должностного или общественного положения. По-моему,  я это от  вас  и
слышала.
     Я засмеялся;
     -- Я и не отказываюсь от своих слов. Но было бы неправильно, если бы мы
позволили ворюгам безнаказанно шарить в квартирах наших музыкальных гениев.
     -- Понятно. А  в  квартире  обыкновенного инженера можно? Я с интересом
взглянул на нее, потом сказал:
     --  Эх, Леночка, мне бы вашу беспечность.  От нее независимая  смелость
ваших суждений.
     -- Подобный выпад нельзя рассматривать  как серьезный аргумент в споре,
-- спокойно сказала Лаврова.
     -- Это  верно, нельзя.  Скажите, вам никогда не приходило в голову, что
наша работа в чем-то похожа на шахматную игру?
     -- А что?
     -- А то, что нельзя играть в шахматы, видя перед собой только следующий
ход. В  шахматах побеждает тот, кто может намного вперед продумать свои ходы
и  их  железной логикой навязать  противнику  удобную  для себя контригру --
чтобы она ложилась в рамки продуманной тобой комбинации...
     -- Какой же вы продумали ход?
     --  К  сожалению, в наших  партиях  противник  всегда  играет белыми --
первый  ход  за  ним. Причем,  вопреки  правилам, ему удается сделать  сразу
несколько.
     -- Ну, е2 --  е4 он сделал. Каковая  связь с нашим спором? Я задумался,
будто забыл о ней, потом спросил:
     --  Не  понимаете?  Сейчас приедет хозяин  квартиры  -- народный артист
СССР, лауреат всех существующих премий, профессор консерватории Лев Осипович
Поляков.  Он,  как  вам  это известно,  гениальный  скрипач.  Теперь он  еще
называется потерпевший.  И подаст  нам заявление, которое  станет документом
под названием лист дела номер два. Вот тут мы с вами  можем узнать, что есть
еще один потерпевший... Этого я боюсь больше всего...
     -- Кто же этот потерпевший?
     В прихожей хлопнула дверь. Я обернулся. В комнате стоял Поляков.

Глава 2 Гений

     От  нестерпимого   блеска   солнца  болели  глаза,   и   вся   Кремона,
отгородившись от  палящих  лучей  резными жалюзи,  погрузилась  в  дремотную
сиесту. Горячее дыхание  дня проникало  даже  сюда,  в покрытый  виноградной
лозой  внутренний  дворик: каменные  плитки  пола  дышали  жаром.  Прохладно
плескал лишь вспыхивающий искрами  капель маленький фонтанчик посреди двора,
но  у Антонио  не  хватало смелости  спросить  воды. Великий мастер, сонный,
сытый,  сидел  перед  ним в деревянном кресле,  босой, в  шелковом  турецком
халате, перевязанном золотым поясом с кистями, и мучился изжогой.
     -- Нельзя есть перед сном такую острую пиццу, -- сказал мастер  Никколо
грустно.
     -- Да, конечно, это вредит пищеварению, -- готовно  согласился Антонио,
у которого с утра во рту крошки не было.
     Мастер Никколо долго молчал, и Антонио  никак не мог понять -- спит или
бодрствует  он, и  нетерпеливо, но тихо  переминался на своих худых  длинных
ногах, и во дворике раздавался лишь ласковый плеск холодной воды в фонтане и
скрип  его  тяжелых козловых  башмаков. На розовой лысине  мастера светились
прозрачные круглые капли пота.
     -- Чего же ты хочешь -- богатства или славы? -- спросил наконец мастер.
     -- Я  хочу знания. Я хочу познать мудрость  ваших рук,  точность глаза,
глубину слуха. Я хочу познать секрет звука.
     -- Ты думаешь, что возможно познать и подчинить себе звук? И по желанию
извлекать его из инструмента, как дрессированного сурка?
     Антонио облизнул сухие губы:
     -- Я в этом уверен. И вы это умеете делать. Мастер засмеялся:
     -- Глупец!  Сто  лет  мы все -- мой дед Андреа, дядя Антонио,  мой отец
Джироламо  и  я сам --  Никколо Амати -- пытаемся научиться этому.  Но умеет
это, видимо,  только господь бог, и всякого, кто приблизится к этому умению,
покарает, как изгнал  Адама из рая за познание  истины.  Если ты превзойдешь
меня в умении своем, то приблизишь к себе кару божью. Тебя не пугает это?
     Антонио подумал, затем качнул головой:
     -- Ищите и обрящете, сказано в писании. Если бы я знал,  что вы дьявол,
обретший плоть великого мастера, я бы и тогда не отступился.
     Старик оживился:
     --  Ага,  значит, и ты  уже  наслушался, что  Никколо Амати якшается  с
нечистой силой? Не боишься геенны огненной?
     -- Нет ада страшнее, чем огонь неудовлетворенных страстей и незнания...
     -- Ты жаден и смел,  и это хорошо. Но ты хочешь  моей  мудрости и моего
умения. Что ты дашь мне взамен?
     -- Разве спрашивает об этом оливковое дерево у молодой ветви  своей, на
которой еще не созрели плоды?
     -- Но  ты не ветвь древа жизни моей, -- сурово сдвинул клочкастые седые
брови Амати.
     -- Вы богаты и славны, великий мастер. Богатство и слава щедро  напоили
ветви  древа  жизни вашей. Но ветви  не дали плодов. Сто лет ищет род  Амати
секрет звука...
     -- Мой  сын Джироламо продолжит мое дело. И моя рука еще тверда, а глаз
точен.
     -- Джироламо, я уверен, укрепит славу вашего дома. Но он еще ребенок. И
такое  богатство  нельзя  держать  в  одном  месте.  Разумнее  его  было  бы
разделить...
     -- Ты уже был резчиком и  музыкантом. Почему я должен верить, что ты не
раздумаешь быть скрипичным мастером?
     -- То  были  необходимые  ступени к саду ваших знаний. Нет мечты у меня
более сильной и святой, чем работать у вас.
     -- А что ты умеешь?
     -- Учиться...
     Учеником  был принят Антонио Страдивари  к Никколо Амати -- без оплаты,
за еду и науку...
     * * *
     Я сразу узнал Полякова.  Тысячи раз  я  видел  его  по  телевизору и  в
киножурналах, портреты  в газетах и на афишах,  и я был готов к тому, что он
появится с минуты на минуту, и хорошо знал, кто он такой. А мы были для него
неизвестными  пришельцами  --  посторонние,  чужие люди,  которые  почему-то
хозяйничают  в  его доме, где все перевернуто, развалено,  намусорено --  по
всей квартире до  самых  дверей,  у  которых  предупреждением  о беде  стоял
постовой милиционер.
     От этого замерло на лице Полякова досадливое удивление, хотя  в  глазах
еще  плавала, постепенно угасая,  надежда:  все  это чья-то  нелепая  шутка,
глупый  и злой  розыгрыш от  начала до конца -- не было никакой  кражи, и не
было  звонка  из  милиции на  дачу с  просьбой срочно  явиться  в Москву  на
квартиру, или, наоборот, был звонок, но  это  какой-то дурак  решил  так его
разыграть, и пропало  воскресное  утро,  вырванное, наконец, из сумасшедшего
потока  повседневной  суеты,  утомительной  работы,  невозможности  подумать
спокойно и в одиночестве,  погулять  в замерзшем солнечном лесу. И  я видел,
как растаяла эта надежда -- будто льдинка на жарком июльском асфальте.  Ушло
выражение досадливого удивления, и лицо его -- худое, усталое лицо с тяжелым
подбородком  боксера  и  грустными  глазами  апостола  --  затопила  обычная
человеческая  растерянность,  и  кривая  жалобная  улыбка  помимо  его  воли
наискось перерезала лицо.
     Так  мы и стояли молча, лицом  к лицу, не зная, что надо сказать в этой
ситуации, а он все улыбался этой  невыносимой улыбкой, которая для меня была
пыткой.  Потому  что  только  мы  двое  знали  сейчас  масштаб  случившегося
несчастья. Но пока мы говорили с Лавровой, я старательно отгонял от себя эту
мысль. А теперь, глядя на  его жалкую кривую  улыбку, я понял, что произошло
именно  это. Так бессмысленно  и страшно  улыбаются люди,  которым миг назад
принесли  разящую  весть  о  потере  кого-то  очень  близкого.  Он  облизнул
пересохшие губы и хрипло спросил:
     -- Скрипка?!. В шкафу?..

     -- ...Постарайтесь вспомнить, что еще пропало из квартиры?..
     Он  сидел  в  глубоком  кресле, высоко  задрав  худые  колени,  которые
выпирали сквозь  серую  ткань брюк, и ладонями  держал  себя за лицо, отчего
казалось, будто голова  его украшена  двумя белыми ветками. Поляков меня  не
слышал. Потом он поднял голову и сказал:
     -- Да-да, конечно, наверное... Что вы сказали, простите?
     -- Мне нужно,  чтобы  вы  перечислили пропавшие  из дома вещи.  Поляков
пожал плечами:
     -- Я  затрудняюсь так, сразу... Жена  попозже  приедет, она,  наверное,
точно скажет. Но  это все не имеет значения. Пропала скрипка...  Скрипка моя
пропала
!..  --  сказал  он сдавленным  голосом,  и  весь  он  был  похож  на
горестно-нахохленную, измученную птицу.
     Я не знал, что сказать, и неуверенно спросил:
     -- Вы,  наверное,  привыкли  к  этому  инструменту? Он  поднял голову и
посмотрел на меня  удивленно,  и  по  взгляду его я понял, что сказал  нечто
невероятное.
     --   Привык
?  --  переспросил  он.  И   голос  у   него  все  еще   был
удивленно-раздумчивый. -- Привык? Разве человек к рукам своим или к  глазам,
или ушам своим привыкает? Разве к детям или родителям привыкают?..
     Желая выкрутиться из неловкого положения, я брякнул следующую глупость:
     -- Да, это,  видимо, редкий инструмент-Поляков встал так  стремительно,
будто его выбросила из кресла пружина. Он быстро  прошел по  комнате, достал
из письменного стола пакет, раскрыл его:
     --  Это  паспорт моей скрипки.  Позвольте  задать вам  вопрос,  молодой
человек... Я кивнул.
     -- Вы дежурный следователь или будете заниматься этим делом до конца?
     -- Я старший инспектор Московского уголовного розыска и буду вести дело
по краже в вашей квартире. Моя фамилия Тихонов.
     Поляков  походил по комнате  в задумчивости, потом  резко повернулся ко
мне:
     -- Перед тем как вы приступите к своему делу, я хочу поговорить с вами.
Я уверен, что наговорю массу банальностей,  как всякий неспециалист.  Но  об
одном все-таки  я хочу вас  попросить:  сделайте все, что в ваших силах, для
отыскания скрипки. Я уже вижу, что украли  большую сумму денег, много вещей,
но клянусь вам  жизнью, если бы у  меня потребовали все имущество и  вернули
инструмент, я был бы счастлив...
     Он  говорил  сбивчиво,  слова  накипали у  него  в  горле  и,  стремясь
одновременно  вырваться  наружу,  сталкивались, застревали,  речь  от  этого
получалась  хриплая,  задушливая.   Он   был  бледен  той  особой  синеватой
бледностью, что затопляет лица внезапно испуганных или взволнованных нервных
людей, и сквозь эту бледность особенно заметно проступала неживым коричневым
цветом кожная мозоль на шее  под левой щекой  -- печать  усердия  и терпения
гения, след тысяч часов упражнений на скрипке.
     Поляков прижал паспорт к груди и сказал:
     --  Я  понимаю, что говорю какие-то совсем не те слова,  но  мне  очень
важно, чтобы  вы  поняли масштаб  несчастья.  Дело  в  том,  что скрипка  --
единственная вещь, не принадлежащая мне в этом доме...
     -- То есть как? -- спросила незаметно вошедшая Лаврова.
     -- Моя  скрипка --  общенациональное достояние.  Владеть, хозяйствовать
над ней  одному человеку так  же немыслимо,  как  быть  хозяином Царь-пушки.
Скрипка, на  которой  я  играю... --  он  запнулся,  и  губы  его болезненно
скривились,   --   на  которой  я  играл,  принадлежит   всему  народу,  она
собственность государства...
     Поляков  достал  из кармана  металлический  тюбик, трясущимися пельцами
отвинтил крышку  и  достал  плоскую белую таблетку, кинул ее  под язык, и по
легкому запаху мяты я догадался, что это валидол.
     -- Этой скрипке,  -- сказал  он, тяжело вдохнув, -- двести сорок восемь
лет. Последние тридцать шесть лет на ней играл я. Взгляните,  -- протянул он
мне паспорт скрипки.
     Но у него не было времени  ждать, пока я прочту, он торопливо заговорил
снова:
     -- Это "Страдивари" периода расцвета. Одно из  лучших  и  самых трудных
творений мастера. Он изготовил ее  в 1722  году и назвал  "Сайта Марией". На
нижней  деке  его  знак  --  год,  мальтийский