головой, и это тоже действовало очень успокаивающе.
     --  Сейчас  все бреются  электробритвами, и  в этом видна наша жизнь...
Быстро...   Быстро...  В   парикмахерскую  некогда  ходить...   Кроме  того,
электробритва массирует кожу... И кроме того,  люди стали хорошо питаться...
Таки должен вам  сказать, что у большинства клиентов щеки стали много глаже,
а двойных подбородков увеличилось втрое... Так  разве  электробритва --  это
плохо?.. Нет, никто не скажет... А ну, взгляните зато на кожу у глаз -- и вы
увидите, что у совсем молодых людей полно морщин...  Все стали много думать,
много переживать, много хмуриться...  Много  нервничают  -- много  морщин на
лбу...  В  этом зеркале многое  отражается... Мы живем  в  быстрое  время, в
нервное время...  Вот  и  лысеют тоже от  этого... Раньше  вы видели столько
лысых?
     Я сказал лениво:
     -- Вот на вашем друге это не сильно отразилось.
     -- Да, конечно,  -- согласился  Кац.  --  Все  люди разные. Но если  вы
думаете, что его жизнь не била, то вы-таки ошибаетесь...
     -- Упаси бог, я так не думаю, -- поспешил оправдаться я.
     -- Вы видели картину "Выборгская сторона"?
     -- Да. А что?
     -- Так вы наверняка запомнили "короля петербургского биллиарда", и  как
его обыграл Чирков. Вот их обоих играл Дзасохов.
     -- Что-что-что?
     -- То, что вы слышите. То есть все,  что  они должны были там играть по
картине,  они  себе  и  играли.  Но  ведь  кто-то  должен  был  сделать  эту
королевскую партию на биллиарде?
     -- Наверное...
     --  Вот  именно.  И  сделал  ее Дзасохов,  потому что  никто  не  знает
биллиардиста и маркера лучше него. При этом запомните,  что  ему тогда  было
лет  двадцать.  Или восемнадцать.  Если  бы  разыгрывали  чемпионат  мира  в
биллиард,  как в футбол, Дзасохов был  бы большой человек. Это  вы запомните
наверное...
     Кац  рассказывал  всякие  истории,  окутывая  меня словами  и струйками
обязательного парикмахерского  одеколона "В  полет",  а я  сидел  и думал  о
Дзасохове, которого велел запомнить Кац, хотя я бы его и так запомнил,  даже
если  бы он не велел мне его запоминать,  потому что только сегодня  утром я
держал в  руках  фотографию Дзасохова,  и в приложенной  к ней справке  было
написано:  "Кисляев  Николай  Георгиевич,  1920  года  рождения,  инструктор
трудового   обучения  производственного   комбината   Всесоюзного   общества
глухих"...

     Дзасохов смотрел на меня, и по его  глазам  я  видел, что он мучительно
пытается восстановить в памяти -- где он меня встречал? А я не  напоминал, и
ему было довольно  затруднительно  вспомнить  обросшую белой мыльной бородой
физиономию, на которую  он  мельком  бросил  взгляд вчера  в  парикмахерском
зеркале старого Каца.
     -- Я не понял вашего вопроса? -- переспросил он.
     -- Меня интересует, Николай  Георгиевич, чему вы учите ваших работников
на комбинате.
     -- Я лично?
     -- Ну да. Вы лично.
     -- У меня две группы. В основном это глухонемые -- инвалиды детства без
перспективы  восстановления  утраченных функций.  Я обучаю их картонажным  и
переплетным работам. Вот образец нашей продукции, -- он протянул мне детскую
книжечку-раскладушку.  Длинная  цветная  картонная  гармошка  --  "Сказка  о
Курочке Рябе".
     Книжка была красивая,  с очень хорошими рисунками,  Рисунки,  наверное,
делал  тоже глухонемой,  потому что все события в сказке,  весь  сюжет  были
переданы художником  исключительно  точно, выразительно в  движениях и позах
персонажей.  Курочка Ряба  была похожа  на человека, у нее было человеческое
лицо  --  есть  такой тип  женщин с  узким,  слегка вытянутым  лицом, острым
носиком   и   большими,  очень   грустными  глазами  с  тонкими  немигающими
перепонками прозрачных век. Очень грустными глазами смотрела на деда с бабой
Курочка Ряба,  и  по  ней  было  видно,  что она  и  для  себя самой  совсем
неожиданно  снесла не простое  яичко, а золотое, и теперь,  когда мышка  его
разбила,  смахнув на  пол  хвостом,  курочка была не рада всей этой дурацкой
истории с необыкновенным яйцом, от которого произошли сплошные неприятности.
И обещала снести новое  яичко она скорее для того, чтобы успокоить стариков,
поскольку сама-то понимала: разве чудеса повторяются?
     -- А чьи это рисунки? -- спросил я.
     -- Мои, -- ответил коротко Дзасохов.
     -- А вы кому-нибудь еще их предлагаете?
     -- Нет.
     -- Чего так?
     -- А я сам недавно узнал, что умею рисовать для детей.
     -- Вы давно в комбинате?
     Дзасохов    потер   ладонью   свою    невообразимую   щетину,   ответил
неопределенно:
     -- Да уж порядочно времени будет...
     Я знал, что он работает с глухонемыми четырнадцать месяцев. Почти сразу
после отбытия трехлетнего заключения за мошенничество.
     -- Порядочно, говорите?
     --  Да, --  сказал  он, как отрезал, и  сейчас в нем трудно было узнать
того веселого шутника, который вчера вернул давнишний долг парикмахеру Кацу.
А  может  быть, все  дело  в  том, что  не  разыгрывают первенства  мира  по
биллиарду, и по  чьей-то  дурацкой прихоти  эта  прекрасная  игра существует
как-то полулегально, но уж,  во  всяком случае, Дзасохов не выглядел большим
человеком. Так, тихий волосатый человечек, который умеет  рисовать в длинных
книжках-раскладушках грустных куриц с мудрым взглядом. И чего-то расхотелось
мне  доводить комбинацию  до конца  и точно,  наповал  "раскалывать" его.  Я
просто спросил:
     -- Слушайте, Дзасохов, а вы чего живете под чужой фамилией?
     Он дернулся и просел глубже на стуле, будто я ударил его  ребром ладони
по шее. Помолчал, усмехнулся, как-то безразлично сказал:
     -- Мне так больше нравится,
     -- Что значит --  нравится? Это  же не ботинки --  не  нравятся старые,
выкинул и купил новые. Менять самовольно фамилию не разрешается.
     -- А почему?
     -- Потому! Если бы вы подали заявление с просьбой сменить  свою фамилию
Дзасохов на  Рембрандта, я  бы вам вопросов не задавал. А если вы самовольно
берете себе фамилию Кисляев, значит это не от хорошей жизни.
     -- А я не самовольно. Я официально изменил фамилию через органы загса.
     -- На каком основании? -- удивился я.
     -- В связи со вступлением в брак. Женился я. И взял фамилию жены.  Имею
право? А?
     Я покачал головой и сказал:
     -- Вы уж извините меня за бестактные вопросы, но... Он махнул рукой:
     -- Валяйте  дальше. У вас  работа такая. Когда  вы приглашаете сюда,  в
этом уже содержится элемент бестактности...
     -- Почему же так категорически?
     --  Потому  что  вы хотите  выяснить,  не имею ли я  отношения  к краже
скрипки у Полякова. И в  самой постановке вопроса имеется оскорбительный для
каждого честного человека момент -- назовем это бестактностью.
     Я вскинул на него  взгляд, и  он  поймал его,  как опытный игрок ставит
мгновенный блок над сеткой.
     --  Да-да,  --  подтвердил он.  --  Вы  хотели сказать,  что  вчерашний
арестант не может пользоваться моральными привилегиями честного человека?
     Я ничего не ответил, а он закончил:
     --  Вот поэтому я и взял  фамилию жены.  Человек с некрасивой  фамилией
Кисляев  имеет  моральных  прав  много больше,  чем  Дзасохов.  Перед  теми,
конечно, кто не знает, что это одно и то же лицо. Что вас еще интересует?
     Меня очень  интересовало, почему он  отдал сейчас долг,  который не мог
возвратить много лет, но спросить об этом как-то не поворачивался язык.
     -- Вы давно знаете Иконникова и Полякова?
     --  Очень давно. Еще до  войны. Я работал маркером  биллиардной в Парке
культуры, и они часто заезжали поиграть со мной.
     Я обратил внимание,  что  он сказал -- "работал".  Хотя, наверное,  это
работа, и нелегкая, коли люди приезжали специально поиграть с ним.
     -- А что, они увлекались биллиардом?
     --  Лев Осипович  прекрасно  играет. У  него  восхитительный  глазомер,
нервная, очень чуткая рука. Но ему  всегда не хватало духа, ну,  азарта, что
ли.  Нет  в нем настоящей игровой сердитости. Иконников  в турнирных партиях
всегда его  обыгрывал. Правда, мне  иногда казалось,  что  Поляков чуть-чуть
поддавался.
     -- Вы поддерживали с ними знакомство все эти годы?
     --  Льва Осиповича я не видел уже множество лет. А с  Иконниковым мы до
последнего времени общались.
     -- А точнее?
     -- Точнее некуда. В последний раз я его видел дня за три до смерти.
     -- Вы говорили с ним о краже у Полякова?
     -- Нет, не говорили.
     -- Странно, -- заметил я. -- Тема-то куда  как волнующая.  А  Иконников
был всем этим весьма озабочен.
     -- Я думаю, -- усмехнулся Дзасохов. -- Под таким мечом сидеть...
     -- А что -- под мечом? -- снаивничал я. -- Иконников тут при чем?
     Дзасохов пожал плечами, неуверенно сказал:
     -- Не знаю, правда  или нет,  но против него ведь вроде  было выдвинуто
обвинение...
     -- Откуда вы это взяли? -- быстро спросил я.
     -- Слышал такое. Мир тесен...
     -- А все-таки? Кто это вам сказал?
     --  Сашка Содомский.  Он, конечно, трепач первостатейный,  но такое  из
пальца не высосешь. Тем более что при мне у них произошел скандал.
     -- А из-за чего произошел скандал?
     -- Не знаю. Я был у Иконникова, когда  пришел сияющий, как блин, Сашка.
Иконников  побледнел и своим каменным голосом  велел  ему  убираться ко всем
чертям, предварительно забыв его, Иконникова то есть, адрес.
     -- А что Содомский?
     -- Ничего.  Ему же хоть плюнь  в  глаза... Ушел и сказал, что Иконников
еще одумается и позовет его снова. Вот и все...
     ---- А когда он вам про Иконникова сказал -- до этой встречи или после?
     -- За несколько дней до этого.
     -- При каких обстоятельствах?
     --  Ни  при  каких  --  на  улице.  Встретились,  остановились -- какие
новости? Ну, вот он и рассказал.
     --  А  вы не можете поточнее вспомнить, что именно?..  Дзасохов покачал
головой:
     -- Не помню. Я ведь обычно в его брехню не слишком-то вслушиваюсь.
     -- Что он за человек, этот Содомский?
     -- Так, -- сделал  неопределенный жест Дзасохов. -- Живет -- хлеб жует.
Человек как человек. Распространяет театральные билеты.
     -- Я  заметил, что вы о нем говорили  без малейшего почтения, -- сказал
я, и Дзасохов улыбнулся.
     -- О нем все говорят без почтения. Ну а уж мне-то сам бог велел...
     -- Почему именно вам?
     -- Да ведь мне теперь  помереть придется с элегантной  фамилией Кисляев
-- и не без его участия. Это он меня, дурака, правильно жить научил.
     -- То есть?
     --  Несколько  лет  назад  остался  я  без  работы, и  у  меня,  денег,
естественно, ни  хрена. Пошел я к Сашке перехватить  четвертачок.  Денег  он
мне, правда, не дал, но говорит:  с твоими-то руками побираться -- глупее не
придумаешь. А что делать?  -- спрашиваю. А он отвечает -- фокусы. Достал  из
кармана  пятиалтынный, положил  на бумагу и обвел карандашом. Потом на полке
нашел  старый журнал "Нива" и показывает -- сможешь в  кружок врисовать царя
Николу?  Ну,  я  взял  и  срисовал  портрет  Николашки.  А Сашка  смеется --
награвируй  такую  штуку  на  металле,  это будет заработок  повернее  твоих
дурацких шаров-киев. Ну, короче говоря, сделал я пуансон...
     Дзасохов  замолчал.  У  него  были  очень  красивые  руки   --  хоть  и
непропорционально крупные на таком  небольшом туловище. Сильные,  с крепкими
длинными пальцами, четким рисунком мышц и жил. И в руках этих совсем не было
суетливости, они спокойно,  твердо  лежали на столе, и по ним совсем не было
заметно, что Дзасохов волнуется. Иногда только  он проводил ладонью по своей
немыслимой  шевелюре, и  снова руки  спокойно  лежали на столе, с гибкими  и
мощными  кистями,  которые  могли  делать  королевские  партии  в  биллиард,
рисовать курочек со  скорбными  глазами  и фальшивые формовки  для  "царских
золотых" монет.
     --  Ну  и что дальше  было?  -- спросил  я,  хотя знал  почти  все, что
произошло  дальше:  утром  я успел  прочитать справку  по  делу. Но  никаких
упоминаний о Содомском там не было.
     --  Дальше?  Дальше Сашка  устранился от этого  дела --  так, во всяком
случае,  он сказал мне. Однажды пришел ко мне  человек,  забрал пуансоны,  а
через некоторое время принес уже готовые фальшивые царские  червонцы. Он мне
сказал,  что я должен  прийти  по  указанному адресу --  там,  мол,  уже все
договорено, отдать монеты и получить деньги,..
     Люди, к которым пришел Дзасохов -- спекулянты и жулики, -- находились в
разработке УБХСС, и надо было всему так совпасть, что,  когда к ним пришел с
фальшивыми червонцами  Дзасохов, в квартире шел обыск. Дзасохова  задержали,
нашли червонцы. На следствии было установлено, что эти люди и Дзасохов между
собой незнакомы, а выдать сообщника он  отказался. Три года в колонии общего
режима.
     -- А почему вы на следствии не рассказали о Содомском? -- спросил я.
     --  Зачем?  Я  ведь  не  малый  ребенок, которого  охмурил  злой  демон
Содомский.  Когда соглашался, знал, на что  шел. А получилось -- собрался за
шерстью, а вернулся стриженый...
     --  Но   ведь  Содомский,  как  я  понимаю,  был   организатором  этого
преступления. А отдувались вы один.
     -- А может, не был -- он и за комиссионные мог участвовать. Кроме того,
вы, наверное, не поняли меня -- я ведь вовсе не слезами восторга и раскаяния
принял приговор суда.
     -- Ну, восторгаться там и нечем было. А раскаяние вам бы не помешало --
может быть, наказание меньше назначили.
     --  Мне  и так  несправедливо  тяжелое  наказание  дали.  От  моего так
называемого преступления никто не пострадал. Я засмеялся:
     --  Это просто вам не повезло, что там уже шел  обыск. Дзасохов  махнул
рукой:
     -- Я не об этом. Честный человек не станет скупать золотые монеты, будь
они хоть трижды настоящие, а не  фальшивые. Даже  если  бы мое  преступление
удалось -- тоже  ничего  страшного:  подумаешь, вор  у вора  дубинку  украл.
Улыбаясь, я развел руками:
     -- Мой начальник говорит, что каждый должен заниматься своим делом. Вот
наказывать жуликов -- это  наша  задача. Вы  тут ни при чем -- занимались бы
своими делами.  Не можем мы  допустить, чтобы преступники у нас между  собой
разбирались по своим понятиям о справедливости.
     -- А я и не говорю ничего, -- пожал плечами Дзасохов.
     -- Но одной вещи я все-таки не понимаю, -- сказал я.
     -- Какой? -- поднял на меня спокойные глаза Дзасохов.
     -- Почему вы мне это сейчас рассказали, умолчав на следствии?
     Дзасохов  достал  пачку  "Казбека", вынул  папиросу,  подул в  бумажный
мундштук, постучал  папиросой  о  ладонь,  двойным прижимом  смял  мундштук,
прикурил, помахал спичкой перед тем, как бросить ее в  пепельницу, затянулся
и  пустил длинную фигуристую струю  дыма к  потолку. И  делал он  все это не
спеша,  внимательно, очень  спокойно,  и  мне  почему-то  не  нравилось  это
спокойствие  --  было   в  нем  какое-то  упорное   внутреннее   напряжение,
недвижимость  характера, немота чувств,  неестественный покой  клочка  воды,
залитого маслом, когда вокруг бушуют  волны  и летят во все стороны  брызги.
Дзасохов покурил немного, сказал:
     -- А потому, что  вопрос этот  давно иссяк. Вы  же  не  побежите сейчас
возбуждать дело  по  вновь  открывшимся  обстоятельствам. Да и я своих  слов
подтверждать не стану.
     -- Почему?
     -- Потому что я с той жизнью, со всеми людьми  из нее, со всем, что там
было -- хорошим и  противным,  -- со  всем покончил навсегда. Из той жизни у
меня  оставались две  привязанности  -- Иконников  и  старый  смешной  чудак
Соломон Кац. Вот Иконников умер уже.
     -- А что в новой жизни?
     -- Все. Я в сорок шесть лет вдруг узнал, что  умею рисовать картиночки,
которые почему-то ужасно  нравятся детям. И я  сейчас очень тороплюсь -- мне
надо  наверстать хотя бы  часть из того, что  не успел сделать  раньше и чем
должен был заниматься всю жизнь. Понятно?
     -- Понятно,  -- кивнул я и,  набравшись наконец  храбрости, спросил: --
Скажите,  пожалуйста,  вы  вот  в  течение   многих  лет  не  отдавали  долг
парикмахеру Кацу, а вчера возвратили. С чем это связано?
     Он   удивленно  посмотрел   на  меня,  мгновенье   всматривался,  потом
засмеялся:
     -- Ах, это вы были в кресле, намыленный? То-то я все старался вспомнить
ваши глаза -- где я их видел.
     -- Да, это был я.
     -- Долг я возвратил из гонорара, который получил за эту книжечку, -- он
кивнул на раскладушку "Курочка Ряба", лежавшую на углу стола,
     --  Прекрасно.  И  последний  вопрос: что  могло связывать Иконникова с
Содомским?
     --  Так  ведь  когда-то  Сашка  Содомский  был  постоянным   концертным
администратором Иконникова, -- сказал Дзасохов. -- В конце  концов Иконников
его со скандалом прогнал...
     -- А потом помирились, что ли? -- уточнил я.
     -- Ну да. Другие дела уже были -- Иконников Паша не тот стал.
     -- Из-за чего скандал вышел? -- спросил я  и подумал,  что, когда выйду
на    пенсию    и    мои   вопросы    утратят   характер    профессиональной
заинтересованности,  из  меня  получится  образцовая  квартирно-коммунальная
сплетница:  накопится большой опыт  узнавания  интимных подробностей частной
жизни.
     --  Да  я  точно  не знаю,  так,  в общих чертах,  -- неуверенно сказал
Дзасохов и зябко потер щетину на лице.
     -- Можно и не очень точно... Вы хотя бы так, в общих чертах расскажите.
     -- В общих чертах -- Иконников послал Сашку взять в репетиционном фонде
скрипку для кого-то из своих учеников...
     -- Подождите, Дзасохов. Разве у Иконникова были ученики?
     -- А как же? -- удивился Дзасохов. -- Конечно!
     -- Вы не ошибаетесь?
     -- Да что вы спрашиваете? Я сам знал некоторых...
     -- Ну, ну, извините. Дальше. Что такое репетиционный фонд?
     -- Ну,  есть в филармонии такая кладовочка, а в ней старичок-пенсионер.
Лежат в кладовочке разные  инструменты, а старичок  выдает их  исполнителям,
если у кого они  сломались  или там  почему-то  еще.  Инструменты,  конечно,
барахло,  старый  хлам  --  понятное  дело,  прокат. Пришел гуда  Содомский,
поковырялся,  а  у  него глаз -- алмаз, нашел  какую-то грязную, затерханную
скрипочку, без струн, без колков, всю перепачканную белилами. Взял скрипочку
--  и к  скрипичному  мастеру  Батищеву.  Тот  прямо  затрясся, как  увидел:
старинная скрипка,  предположительный автор -- Бергонци, в крайнем случае --
Винченцо Па-нормо, начало восемнадцатого  века. Короче, больше  этой скрипки
никто  не видел. На другой день пришел  Содомский в милицию  и  говорит, что
задремал в троллейбусе, а у него скрипочку украли.  Там спрашивают -- ценная
скрипка?  А он говорит -- нет, барахло, из репетиционного фонда, но все-таки
вы поищите --  как-никак государственное имущество. Милиция, конечно, ничего
не нашла, потому что там и искать нечего было, а Содомский никому ни гугу --
взял из  фонда другую  скрипку и  доставил  Иконникову. Через  год Содомский
пришел в  фонд,  предъявил справочку  из  милиции  и  сокрушенно  согласился
возместить стоимость похищенной у него скрипки. А ей цена по описи -- грош с
половиной.  Так  бы  об этом  никто  не  узнал, но мастер Батищев  входил  в
инвентаризационную  комиссию  и сообразил, что  это  за  штучки. Он и  начал
кричать, что  год  назад ему Содомский приносил скрипку, похожую на Бергонци
или  Винченцо Панормо. Вызвали  Содомского,  а  он  сидит  и  ухмыляется  --
показалось,  моя,  все  это  нашему  почтенному  мастеру.  Ну,  выгнали  его
отовсюду, вот он и стал заниматься распространением билетов...
     Я  подписал Дзасохову пропуск, в котором было  написано -- Кисляев,  он
встал, маленький, сухой, с дикой гривой волос, и я почему-то подумал, что он
похож на торчмя поставленный помазок.
     -- А это, если вам понравилось, возьмите себе, -- кивнул он на курицу с
библейским глазом, мудрым и скорбным. -- У меня еще есть,
     -- Спасибо, -- сказал я.
     -- Э, ерунда, -- махн