лежал открытый  футляр с
темной скрипкой, на которой мне однажды играл Поляков.
     -- Вильом  был  талантливым мастером?  -- спросил я.  Поляков удивленно
взглянул на меня.
     -- Конечно! Это был бесконечно одаренный человек. А что?
     --  Нет,  это я просто так, для себя спросил. Мне не понятно, почему он
не получил соответствующего признания.
     Поляков быстро прошел через кабинет, вынул из футляра скрипку и показал
мне:
     --  Взгляните   --   этот  инструмент  поразительно  похож  на  скрипку
Страдивари  "Император", которая  принадлежала  Яну Кубелику.  Но она только
похожа!   Точно  воспроизвести   инструменты  старых  итальянских   мастеров
невозможно.
     --  Почему?  Ведь  нет  ничего непознаваемого, и если  нельзя придумать
своего, то Вильом  же  мог скопировать инструмент, имея под руками оригинал.
Ведь это же только дерево! Поляков улыбнулся и покачал головой:
     -- Не-ет! Вильом --  это  рассудительное деловое спокойствие.  Я думаю,
что  он не провел над своими  скрипками ни одной  бессонной  ночи. А  старые
итальянцы  знали много тайных средств, и  секретов не выдавали никому. Чтобы
понять эти тайны, Вильому надо было много-много  ночей не спать, плакать  от
отчаяния  и  счастья, безумствовать и страдать. Тогда  он открыл  бы  тайные
пружины старинного мастерства.
     -- Тогда ему  не надо  было бы копировать чужие инструменты, он  был бы
тогда сам по себе Вильом, -- сказал я.
     -- Вот это я и имею в виду, --  выбросил ко мне свои худые, острые руки
Поляков,  --  Но  он  был  человек  другого  склада.  Его вполне  устраивала
безбедная сытая жизнь рядом с алчущими талантами Страдивари и Гварнери.
     И удивленно, с очевидным непониманием пожал плечами:
     --   Просто   ума   не   приложу,   как  такой   талантище   мог   этим
довольствоваться!
     -- А специалисты тоже ошибались в  определении инструментов? -- спросил
я.
     -- В  те времена  --  достаточно часто. Смешно  сказать,  но Вильом  на
многие годы с коммерческой точки зрения обесценил скрипки великого Штайнера.
Считанные  люди могли различить  их инструменты.  Со временем,  правда,  все
стало на свои места.
     -- Чем же все-таки отличались скрипки?
     -- Звуком. Звук старых скрипок неповторим. Как человеческий  голос. Под
него  можно  подделаться и  очень  похоже  воспроизвести, но никогда  нельзя
получить  абсолютного сходства.  И  Вильом не смог повторить старых голосов,
потому  что  ему  не  хватило,  как  бы  это  точнее  сказать,  ну,  немного
безрассудности, что ли... И собственного голоса -- одного, главного, который
от сердца идет -- тоже не нашел...
     -- Разве безрассудность -- это тоже добродетель таланта?
     Поляков уселся в глубокое кресло, он  почти весь  исчез в  нем,  только
худые локти и колени торчали, и оттуда как из крепости, чтобы не встречаться
со мной глазами, негромко сказал:
     -- Талант  в работе всегда должен быть безрассуден.  Иначе он ничего не
сделает... Говорят,  Страдивари  очень любил свою  мастерскую, провел в  ней
долгие  десятилетия,  сделав  около  полутора тысяч  инструментов, и завещал
потомкам беречь ее как память  о  его работе. Она сохранилась до  сих пор, и
будучи в Кремоне я заходил туда.
     -- Там музей сейчас?
     -- Нет, в его доме гостиница,  а в мастерской -- биллиардная. На петли,
в которых Страдивари сушил свои скрипки, посетители вешают потные пиджаки...
     На  экране телевизора, который работал с  выключенным звуком, появилась
заставка -- "Музыкальные  встречи". Медленно, как  из глубины  вод,  всплыло
лицо молодой красивой  женщины, и по отчетливо-короткому движению  ее  точно
очерченных губ  я прочитал: "Здравствуйте, товарищи". Она говорила что-то, и
лицо у  нее  веселое было, радостное,  беззаботное, и хотя  я  не знаю,  что
именно она говорила, как-то не вязалось выражение ее лица с воспроизведенным
сразу  же  за  ней   портретом   Бетховена,   с  нахмуренными  его  бровями,
страдальческими  глазами и сжатыми  в муке губами, сквозь которые  не  могла
прорваться мольба-стон-вопль: "Говорите громче, кричите! Я глух!"
     Поляков  встал,  подошел к  телевизору, повернул  ручку,  и  в  комнату
плеснулся   бодрый  женский   голос   --   "...осталось   одним   из   самых
жизнеутверждающих произведений великого композитора".
     А потом в комнате оказалось два Полякова -- один, напряженный, замерший
рядом со мной в кресле в  какой-то неестественно прямой позе,  скованный  до
бессилия  волнением  и  ожиданием  того, что  уже  произошло,  взволнованный
строгий экзаменатор того  Полякова,  что вошел  в  комнату с  телевизионного
экрана,   --   Полякова    собранного,   сильного,   уверенного   в   каждом
микроскопическом  движении,  и  до  меня только  сейчас дошел  тот громадный
смысл,  которым было исполнено  все  происходящее  сейчас, --  человек будет
судить самого себя, потому что живой  Поляков,  вот тот, что сидит рядом  со
мной,  был на  встрече с  Поляковым  телевизионным, он пришел  на встречу со
своим "вчера".
     Поляков на экране приложил скрипку к щеке, поднял  смычок, и я  увидел,
что живой Поляков судорожно сжал пальцами спинку кресла.
     И смычок пал на струны...
     Возглас  страдания, протяжный и  полный  боли,  невысказанной и тяжкой,
которую испытать дано только сильным людям, промчался и стих, и ему ответило
фортепьяно,  успокаивающе  и  нежно.  И снова  закричала  скрипка --  резко,
сильно, и в крике этом были гнев и протест...
     Звуки летели,  стремительные, быстрые, полные смысла и чувства, и я  не
знаю, какое  толкование можно  было дать  сонате No 9, посвященной  Родольфо
Крейцеру,  который  не понимал ее  и  упрощал  самые  трудные и значительные
места, но я  слышал о ней яростное дыхание, рывок и легкий вздох -- это  был
побег из тьмы  к свету,  это был побег  от своей немощи к счастью, и  в этом
счастье была свобода  --  солнце,  свет, покой  свершения, и негодование  от
своей слабости, и уверенность в завтрашней своей силз, здесь были  бессонные
ночи, и в них не было  лун,  а  только  стенания  поиска,  сомнения  и испуг
первого открытия, и  звенящий ритм  зачеркивал  слово "смерть", потому что в
звуках  полно радостного и  трудного безумства,  которое,  оказывается,  так
нужно таланту.  А что еще нужно таланту? Терпение, любовь,  и  удача, и сила
физическая, и еще нужно таланту все, что остальным людям нужно...
     Поляков на экране работал. Он тяжело работал, и не было, мне кажется, в
нем никакой легкости, а был тяжелый, изнурительный труд, который  рождал все
эти бегучие, быстрые, легкие, такие точные звуки, и я почему-то  верил,  что
он ничего не  упрощал, и, не зная нотной  грамоты, я  был твердо уверен, что
играет он не  трусливо,  а  смело и сильно -- так яростно, так  отчаянно  он
работал. Он смотрел на  смычок, прислушивался внимательно,  как будто это не
он играл,  а кто-то  другой,  или вроде он уже как  сейчас сидел  дома,  так
внимательно и нервно он вслушивался в каждой звук, и я видел, что в наиболее
трудных местах  лицо его  мучительно кривилось,  он прикусывал губы, а потом
вытягивал их вперед и  чуть вниз,  будто губами и зубами, всей волей своей и
сипай  хотел  дотянуть нужный  звук  до нужного уровня,  формы, акцента.  Он
поддевал  струну  ногтем, и будто серебряные капли летели  на пол, и  он все
вслушивался внимательно,  чтобы, не дай бог,  не перелить  хоть одной  капли
этой  волшебной влаги, и  будто  одна капля, один  звук может все и навсегда
непоправимо испортить.  Пальцы левой руки, невесомые, носились по струнам, и
не  верилось,  что  это он сам  нажимает  ими на  струны  с раз  и  навсегда
отмеренным усилием -- казалось, что струны сами в нужный момент  прожимаются
и подбрасывают пальцы вверх. Океан звуков бушевал, и конец такой буре прийти
не мог.
     А Поляков, тот, что сидел рядом, на расстоянии одного метра, не смотрел
на  экран. Он  сидел, закрыв  глаза, откинувшись  на стуле, и сосредоточенно
судил  себя,  вчерашнего. И когда эта лавина  все-таки  иссякла, я так  и не
понял,  принял  Поляков  сегодняшний  --  того,  телевизионного,  вчерашнего
Полякова,  или  были  у  него оговорки,  или  сегодня  он  вообще сыграл  бы
по-другому,  потому  что он  встал, походил  в  задумчивости по  кабинету  и
неожиданно сказал:
     -- А все-таки Паша играл это интереснее...
     Мы помолчали, и я, наконец, задал вопрос, из-за которого пришел сегодня
к Полякову и случайно увидел его в двух временах.
     -- Лев Осипович, вы давно знаете Белаша?
     --  Гришу?  И не упомню  даже  --  так  давно.  Наверное, с молодежного
конкурса. Лет пятнадцать-двадцать, наверное, прошло.
     -- Семнадцать, -- уточнил я. -- А вы слышали его на конкурсе?
     -- Да, конечно, я был председателем жюри, -- Поляков ответил коротко, и
мне показалось,  что он не  хочет углубляться в этот  вопрос. Но я пришел за
ответом именно на этот вопрос и уйти, не досказав всего, не мог.
     -- Как вам показалась его игра? Поляков ответил уклончиво:
     --  Он показался мне очень способным мальчиком. Деталей я уже не помню,
прошло ведь так много лет.
     Он  явно не  хотел  входить в  подробности, и хоть  я заметил, что  мое
присутствие начало тяготить его, продолжал настырно задавать вопросы:
     --  А  какие  отношения  их  связывали  с  Иконниковым?  Поляков  начал
сердиться, ему, очевидно, не хотелось вдаваться снова в воспоминания:
     -- Нормальные, приятельские отношения у них были. Я не знаю деталей. Да
и вообще, какое это все имеет значение сейчас, когда...
     Он не договорил, что "когда  Иконников умер", но  эта несказанная фраза
повисла между нами.
     -- Имеет, -- сказал я. -- И вы это знаете.
     --  Почему  я  должен  знать  об этом? --  вяло  возразил Поляков. -- К
сожалению, я много лет не общался с Павлом Петровичем.
     -- И вы полагаете, что их отношения не выходили за дружеские рамки?
     Поляков  поднял  на меня  свои  усталые  грустные глаза, смотрел долго,
внимательно, потом сказал:
     -- Да, да, да. Я знаю, что Иконников был учителем Белаша. И что?
     -- Вы об этом узнали от Белаша?
     -- Да.
     -- Он рассказал вам?
     --  Нет, он сыграл. Я  же  слышал  его  на конкурсе... Я замешкался  на
мгновенье, и Поляков сказал:
     -- Неужели вы думаете, что я мог не узнать этой манеры? Мы ведь с Пашей
выросли  вместе. Белаш играл концерт Прокофьева, это была любимая вещь Паши,
и я сразу узнал его голос, почерк, его широкую размашистую манеру.
     -- Не случись с  Белашом несчастья, он стал бы,  с  вашей точки зрения,
большим музыкантом? -- спросил я.
     -- Чтобы ответить на этот вопрос, нам надо уговориться о масштабе слова
"большой". Вильом был тоже большой мастер.
     -- Существуют же общепринятые критерии исполнительского мастерства? Ну,
хотя бы с обывательской точки зрения?
     -- С обывательской, думаю, мог бы. Но он ни разу не вышел за те  рамки,
что начертал  Иконников в концерте  Прокофьева. Мне показалась  удивительной
рассудочная  холодность молодого скрипача в исполнении такого взволнованного
концерта...

     Катились дни, наступила зима, а мы  с Лавровой методично,  по  графику,
составленному после  долгих препирательств, разыскивали людей -- на  работе,
дома,  в  антракте, между  гастролями и  киносъемками,  на дачах, а с  одним
генералом мне пришлось разговаривать во время  танковых учений,  -- и список
становился все меньше,  а  тома  уголовного дела все  росли, и никак нам  не
удавалось  достичь  той   точки,  через  которую  прошла  жизненная  кривая,
соединившая в последний раз Полякова и Иконникова.
     В ночь с 15 на 16 октября:
     Настройщик Белаш находился в командировке в Ленинграде...
     Скрипач Казаринов давал концерт в Цюрихе...
     Дирижер Станиловский подводил результаты конкурса в Минске...
     Концертмейстер Штук болел воспалением легких...
     Шофер Симоненко ночевал у Полякова на даче...
     Член редколлегии Валяев подписывал газету в свет...
     Скрипичный мастер Батищев отдыхал с женой в Ессентуках...
     Режиссер Александровский проводил разбор премьеры...
     Генерал Лукьяненко командовал на ночных учениях...
     Эксперт-антиквар Самончиков праздновал свадьбу дочери...
     Профессор Кандель  выводил из клинической смерти  попавшего под  машину
мальчика...
     Гроссмейстер Горст со своим  тренером разбирал отложенную в безнадежном
положении партию...
     Композитор Шовкунов принимал у себя гостей...
     Виолончелист Шахназарян был в гостях у Шовкунова...
     А остальные спали. У себя дома, как и полагается нормальным людям. Спят
люди по ночам. Эту привычку -- спать по  ночам -- они завели довольно давно,
и не надо им никакого алиби доказывать, коли  они  спят у себя дома, в своей
постели. Имеют право. И я  бесновался -- на себя  самого оттого, что человек
говорил мне, глядя в глаза искренне и спокойно: "Спал я". И это естественное
и  необходимое ночью занятие -- спать, вызывало  у меня досаду и подозрение,
потому что оставляло  оно  между  нами  завесу  неизвестности,  сторожкой  и
сумеречной, неверной, как сам человеческий сон.
     Ни  одного  из  этих людей,  предъявленных  на фотографиях, Мельник  не
опознал.  Но ведь кто-то  же из них  не спал! Кто-то только  сказал мне, что
спал,  а сам  ночью  украл  скрипку  "Страдивари"!  Если  бы  только был жив
Иконников! С его  помощью я вышел бы на человека, который украл  скрипку. Но
Иконников сильно  устал, и не было в  его сердце покоя, о котором он говорил
мне, а одно  только небо,  и тихая  осень, и весь прекрасный невероятный мир
вокруг не могут  дать  покоя, если  вокруг  нет  людей,  и  нет их тепла, их
признательности, хоть капельки самой обычной человеческой любви...
     И  поэтому я  не  мог  узнать,  кто не  спал из тех людей,  которых  мы
допросили, извинились и отпустили домой:
     Профессора психиатрии Богомолова.
     Инструктора трудового обучения Общества глухих Кисляева.
     Скрипача Хорошилова.
     Знаменитого иллюзиониста Коона.
     Распространителя театральных билетов Содомского.
     Известного адвоката Рудмана.
     Художника Полозова...
     Отпустили, хотя я наверняка знал, что одного из них мы отпустили зря --
он ведь не спал.  То,  что было для всех  естественно и не требовало никаких
дополнительных вопросов -- спать  ночью дома, у себя в постели, он превратил
в юридическую категорию -- алиби. И опровергнуть это алиби я был не в силах.
Существует  разумный предел возможностей, и  я остановился перед ним, потому
что дальше начинался  абсурд, чудовищная суетливость всеобщего подозревания,
а  это было глупо  и бесполезно.  В пасьянсе с девятью  наглухо  заклеенными
картами нельзя было рассчитывать на успех. И даже если  бы я умел гадать, то
сложившаяся ситуация  напоминала мне обычную человеческую ладонь, на которую
нанесли  все линии и  складки рук прошедших  передо  мной  людей,  и  в этой
сумятице   перепутавшихся   маршрутов  жизни,  любви,  удачи,  характеров  и
долголетия не разобрался бы ни один хиромант.
     В детстве  мне подарили книжку "Морозко". Это  была книжка-фокус: к ней
придавались слюдяные очки двух цветов --  красные и  синие. Посмотришь через
красную слюду  на  растекшуюся кляксу неразборчивой иллюстрации -- и,  как в
волшебном  фонаре, проступает картинка: Морозко  наряжает  падчерицу в  шубу
соболью. Посмотришь через синюю на этот же  рисунок -- совсем уже заморозил,
уморил Морозко злую и ленивую  дочку.  Помню, что я  часами рассматривал эти
непонятные  рисунки без  очков,  пытаясь  разглядеть  уже знакомые  сюжеты в
цветовом  хаосе   иллюстрации-фокуса,  но  все  было   перемешано,  спутано,
искорежено, и доброе ласковое лицо падчерицы  почему-то росло из скрюченного
окаменевшего  туловища  дочки.  И  когда я  приходил  в отчаяние, не в силах
разобрать   доброе  и  злое,  красивое  и  уродливое,  на  помощь  приходили
удивительные двухцветные очки.
     Но сейчас очков  у меня не было. Их должны были заменить опыт, интуиция
и потребность, ставшая частью моей жизни, пройти лабиринт до конца. В долгие
ночные часы, когда меня мучили бессонница  и тупая вязкая тишина,  я пытался
понять незримую связь времен и поступков, которые сплелись в  громадную сеть
длиною в  сорок лет, и в  этой  сети  были колокола  судьбы,  муки работы  и
поиска,  сладостность  славы,  боязнь  Ледовой  дороги,  укрощение  голубого
крайта,  сотни встреч,  грусть уходящих дружб,  горький  осадок  озлобления.
Потом туда неслышно  забрался Минотавр  и начал  бешено комкать,  спутывать,
наворачивать на себя эту сеть,  стягивая ее хищными яростными  рывками  -- и
взбаламутились, перемешались  годы, чувства, люди. Ушли на  дно,  опустились
привязанность,  память,  уважение,  любовь  -- по  ним  бегали  в сапогах  и
топтались толстыми  подметками с шипами  какие-то люди,  они хватали  руками
память, тискали, мяли привязанность, ковыряли  пальцами  уважение, поддевали
для верности ногтем любовь -- и на поверхность пошла пена -- зло, усталость,
зависть,  страх,  обида. В безмолвии и  протокольной  тишине  все  бурлило и
клокотало, и вновь оглушительно гремели  немые  колокола судьбы, но их никто
не  слышал,  потому  что  все повили бесшумного взбесившегося  Минотавра.  И
старая,  очень  старая -- она  сплеталась более сорока лет --  сеть времен и
поступков не  выдержала.  С  треском разлетелась она на крошечные клочки,  и
трудно, просто невозможно было связать вновь  из этих  обрывков человеческих
страстей тот  громадный  мир  дружбы,  соперничества  и  неприязни,  который
связывал когда-то  всех этих людей. Сеть перестала существовать, и Минотавр,
целый и невредимый, ушел к себе в свои темные глубокие закоулки.
     И отступиться сейчас совсем от этого дела я  не мог -- существуют вещи,
которые человек сам себе простить не может.  Ведь это я бегал по старой сети
в поисках Минотавра, я топтал  ее, рвал, тискал,  мял, залезал руками в душу
--  по самый  локоть, и простить  себе  этого я не  имел права,  потому  что
Минотавр знал -- придет ловец, и  эта сеть будет на него. Пришел я -- и сеть
была уничтожена в прах...
     Иконников  умер,  и больше  ни  у  кого не  было нужды,  желания  да  и
возможности  вновь  связать  эту  сеть.  Но   в  часы  бессонницы   я  понял
окончательно и  бесповоротно, что  связать силок, западню для  Минотавра мне
удастся  только из  обрывков  нитей  памяти и чувств, которые унесли с собой
люди из разорвавшейся навсегда сети длиной в сорок лет и шириной в два таких
непохожих человеческих таланта...

Глава 4 У людей долгая память

     Паоло Страдивари, много  лет  назад  убежавший  в  Америку, не погиб на
зыбких морских дорогах, не умер от лихорадки в бразильских джунглях и не был
повешен корсарами на рее взятого на абордаж галиона.
     Он  приехал в Кремону, красивый, загорелый,  обветренный, хозяином пяти
собственных  кораблей и счета  в "Банко  коммерциале  ди Наполи".  Негоциант
Паоло Страдивари: открытый кредит во всех английских  и ганзейских  торговых
домах. И сейчас с усмешкой смотрел на отца.
     -- Как видишь, ты был не прав...
     Отец пожал плечами, упорно глядя в сторону.
     --  Хорошо,  .допустим, ты  отверг меня и Джу-зеппе, потому что мы сами
распорядились  своей  жизнью. Но  Франческо и Омобоно ведь не нарушили твоей
воли --  разве стали они  прославленными мастерами?  Разве они стоят чего-то
без твоей славы и богатства?
     Паоло говорил спокойно, не стесняясь  присутствием младших братьев, как
говорят богатые, уверенные в себе  люди. Франческо и Омобоно сидели тихо, не
поднимая глаз  от  пола. Джузеппе  быстро перебирал сухими  белыми  пальцами
четки. Антонио  посмотрел на Паоло затуманенными прищуренными глазами, будто
сын был где-то очень далеко -- там, на другом  берегу океана, и такой он был
крошечный,  что  никак  не мог  рассмотреть  его  мастер своими зеленоватыми
узкими глазами. Но ничего не сказал.
     --  Я знаю, что т