н Алессандро, взять  в жены
Франческу Ферабоши, дочь Винченцо, а?
     -- Да.
     -- Согласна ли  ты,  Франческа  Ферабоши,  дочь  Винченцо, иметь  мужем
Антонио Страдивари, сына Алессандро?
     -- Да.
     -- Именем бога всемогущего называю вас мужем и женой. Аминь.
     Из  церкви  святого Доминика  все  поехали  в новый  дом молодого мужа.
Вообще-то дом был новый только для Антонио, а так лет ему было не меньше ста
и сменил он добрую дюжину владельцев. Но дом "Каса дель Пескаторе" имел одно
важное достоинство -- он был дешев. А  для Антонио сейчас  это было  главное
преимущество собственного дома. Франческе он сказал:
     --  Правда,  ведь нам не нужна отдельная столовая? Мы спокойно  можем с
тобой обедать в  мастерской. И  кухню  можно сделать во  дворе -- тебе  даже
приятнее будет стряпать на свежем воздухе...
     И  занял  весь  дом  под  мастерскую,   отведя  для  спальни  крошечные
антресоли.   Безгласная   Франческа,  наперед  согласная  с  любым  решением
Ан-тонио, набралась духу спросить:
     -- А когда дети будут -- то как? Ведь даже люльку негде поставить. -- И
сразу испугалась -- не прогневала ли она мужа?
     Но Страдивари был в прекрасном настроении:
     -- Я хочу  занять весь дом мастерской,  чтобы к тому времени,  когда ты
подаришь мне сыновей, у нас вместо этой лачуги был дворец.
     -- Разве так бывает? -- робко спросила Франческа.
     -- Бывает,  бывает, -- заверил муж.  -- Пусть только бог  не карает нас
без  вины, а все остальное у нас будет, и мы проживем с  тобой в счастье сто
лет...
     -- И умрем в один день? -- спросила Франческа с надеждой.
     --  Наверное, --  рассеянно  ответил Страдивари и начал  устраиваться в
мастерской.
     На  рассвете  следующего  после свадьбы  утра  Франческа проснулась  от
тонкого ровного повизгивания. Спросонья протянула она руку рядом с собой  --
подушка  была пуста и прохладна. Она  встала  с постели и подошла к  дверям:
внизу, в  мастерской,  молодой  муж  распиливал  на  ровные  тонкие  досочки
огромную  кленовую колоду. На нем были белые полотняные штаны, белый кожаный
фартук  и белый тряпичный колпак. Лицо его было сосредоточенно и ласково.  И
она вдруг с пронзительной  остротой почувствовала, поняла, вспомнила, что он
никогда не смотрел на нее так, как  он  смотрел на эти бессмысленные  ровные
доски.  Захотелось  громко,  в  голос  заплакать,  крикнуть  ему  что-нибудь
обидное,  но  она  сразу же  испугалась, что Антонио  рассердится.  Бесшумно
притворила она дверь, спустилась во двор, умылась и стала готовить  завтрак,
а когда принесла и поставила на верстаке еду, Страдивари задумчиво сказал:
     -- Спасибо... Нет, я просто уверен, что тангентальный распил лучше, чем
радиальный...
     Он   работал  с  рассвета  до  заката,  и  на  стенах  одна   за  одной
выстраивались все новые  и новые  золотистые  скрипки  и коричневые,  тускло
светящиеся  виолончели, дымящиеся светом альты, и число их все росло, потому
что  ни одна  из  них  не  покидала  своего дома. Инструменты Страдивари  не
покупали. Денежные люди  не давали ему заказов, а продавать  их как базарные
мандолины Антонио не мог -- один материал стоил дороже.  На  деньги, что дал
ему Амати, он  купил дом и прекрасного дерева, и теперь не было ни денег, ни
заказчиков. Антонио готов  был пока  работать бесплатно,  только  бы окупить
стоимость материала, но и это было слишком дорого -- желающих купить скрипку
хотя бы за два пистоля не находилось.
     К  вечеру, когда  пальцы рук  начинали  дрожать от  усталости, а  глаза
слабели  от  напряжения,  Антонио бесцельно  слонялся  по мастерской взад  и
вперед, восемь шагов туда, восемь обратно, брал со стены инструменты, гладил
их,  рассматривал  снова и  снова,  проводил  пальцем по тугим жилам  струн,
недоуменно хмыкал -- они ведь ничем  не  отличаются  от инструментов Никколо
Амати. Почему  же  у  старого мастера  заказывают  скрипки  за многие месяцы
вперед  -- желающих  слишком много, а у него уже собрался здесь целый склад?
Разве голос  моих скрипок  слаб?  Или не  поют они  светло и нежно? А резной
завиток не держит ли глаз  своей красотой и  изяществом? Не  дышит ли каждая
жилка  дерева,  видная на просвет, в  золотисто-зеркальном лаке?  Так что же
нужно еще мастеру для  удачи? Может быть, немного счастья?  Простого глупого
везения?  Или  вся  его удача  раз и навсегда исчерпана  подаренным  ему  от
природы талантом? Разве талант всегда должен быть неудачлив?
     Не мог ответить себе Страдивари и ложился с сумерками спать, потому что
вставать надо было рано.
     Родился первенец -- Паоло. Через год родился второй сын -- Джузеппе. Но
больше не обещал Страдивари своей жене дворца, потому что лавочник Квадрелли
сказал, что будет давать в долг только до рождества. А потом придет с судьей
и заберет за долги все скрипки, чтобы за весь  этот деревянный хлам выручить
хоть три дуката.  И дети уже не радовали Антонио, потому что  нет горше муки
для детей, чем бестолковый и бездарный неудачник-отец. И ничего не менялось,
только зимой  вместо полотняного колпака Страдивари надевал  шерстяной и так
же, не разгибаясь, с утра до вечера строгал, пилил, клеил, варил свои краски
и  лаки. Иногда удавалось за бесценок  сбыть какому-нибудь заезжему человеку
скрипку,  и это оттягивало конец. Годы тянулись за годами, сгорбился немного
Антонио,  ударила инеем  первая  седина  в  жесткую  его шевелюру  давно  не
стриженных  волос.  Незаметно  быстро  стала  стареть  тихая  Франческа,  и,
взглядывая на нее,  Антонио с отчаянием думал о том, что  ей только-только к
тридцати...  В  доме  было  голодно, тихо,  нищета  и  безнадежность  совсем
задушили  их. И  единственно, что  радовало  глаз,  это  все новые  и  новые
инструменты.  В  них было  столько звука, веселья, красоты, ласкового света,
что никак невозможно было  поверить, будто их  сделал отчаявшийся мастер, за
спиной которого ныли полуголодные дети...
     Счастье,  удача,  вот  то  самое везение,  о котором столько раздумывал
Антонио, явилось в дом в лице круглого, все время ухмыляющегося и непрерывно
облизывающего красные толстые губы французика по фамилии Дювернуа.
     Цепким, быстрым глазом он  осмотрел убожество  "Каса дель Пескаторе"  и
сказал:
     --   Я  хочу  для  пробы  купить   несколько  ваших  инструментов.  Мне
рекомендовал вас Амати.
     Хваткой,  ловкой  рукой,  опытным  взглядом  он  мгновенно  выбрал  три
скрипки, виолончель и альт и назначил цену -- по два пистоля.
     -- Но за такой же инструмент вы  заплатите Амати по тысяче пистолей! --
с гневом и болью вскричал Страдивари.
     --  Два пистоля --  это  четыре золотых дуката,  --  ухмыляясь,  сказал
Дювернуа. --  Огромные  деньги. А тысяча пистолей --  еще  больше.  Но Амати
известен всему миру. А вы кто  такой?  Вас  нет.  Пар, облачко. Фу! -- и вас
нет.
     -- Но  вы же  понимаете  в этом и  видите, что мои инструменты не хуже.
Послушайте   звук,  взгляните  на  отделку,  --  тихо,   просительно  сказал
Страдивари. -- Разве они хуже?
     -- Думаю,  что вот этот альтик  и получше будет,  -- сказал  Дювернуа и
облизнулся.  -- Особенно, если  внутри на  деке написать --  Никколо  Амати.
Станьте Амати -- и ваши инструменты будут стоить много дороже, чем его.
     -- Но я Страдивари и не хочу быть Амати, -- устало пробормотал Антонио.
     -- Вам это и не удастся, -- засмеялся француз. --  Второй Амати  никому
не нужен.  У  вас  есть  только один  выход  -- стать  выше  Амати, иначе вы
останетесь на всю жизнь  никем. Значит, договорились -- два  пистоля. А пока
вы не стали выше Амати -- это хорошая цена...
     * * *
     Битлы, сдавшие  в ремонт краденый магнитофон "Филипс", были задержаны в
десять  пятнадцать. Двое  лохматых  парней в расклешенных брюках, украшенных
внизу какими-то пряжками и цепочками, ввалились в мастерскую и еще от дверей
заорали Комову:
     -- Готов?
     Не знаю, каким  был мастером  и приемщиком  Комов, но актер он оказался
слабоватый. Нервы у него  совсем неважные были. Вместо того чтобы пригласить
их в подсобную комнату, он вдруг стал лепить отсебятину:
     --  Значит...   это...  как   его...   тут   фрикцион...   За   пятерку
наломаешься...  а  потом...  Интересно  было  бы  знать,  где  достать такую
машину...
     -- Чего-чего? -- спросил один из парней.
     Я   понял,   что  мы  на  грани  прогара.  Невыспавшийся,   недовольный
Севастьянов  понял это  раньше меня, потому что он уже выскочил из подсобной
комнаты, где мы стояли, и сказал ребятам:
     -- Привет, отцы.
     --  Привет, -- сказали они и повернулись снова к Комову. -- Так ты что,
не сделал маг?
     -- Я его сделал, -- сказал Севастьянов. -- У него опыта не хватает.
     Ребята насторожились.
     --  Ничего мы  не знаем, --  сказал  тот,  что  постарше.  -- Мы с  ним
договаривались и пятерку заплатили вперед. А вы тут делитесь, как хотите, --
больше все равно не дадим. Я бы сам намотал мотор, проволоки, жаль, нет.
     Севастьянов засмеялся:
     -- А я разве еще у тебя прошу? Просто сам делал, сам товар хочу отдать.
     Напряжение сошло с их лиц:
     -- Ну, это пожалуйста...
     --   Заходите   в  подсобку,  здесь   показывать  неудобно,  --  сказал
Севастьянов, пропуская их  в  дверь, задернутую плюшевым  занавесом. Комов с
выпученными глазами замер у стойки. Севастьянов зыркнул на него и показал на
вход. Комов лунатическим шагом  подошел к двери, задвинул щеколду  и повесил
табличку "Закрыто".
     Ребята  вошли  в  подсобку  и  вместо  магнитофона  увидели  меня.  Они
удивленно обернулись, но за их спиной вплотную стоял Севастьянов.
     -- Руки вверх, -- сказал я тихо. -- Ну-ка, ну-ка, руки вверх!
     Ребята  с остекленевшими  лицами стали  медленно, как во сне, поднимать
руки. Севастьянов ощупал у них по очереди  карманы, складки брюк -- ножей  и
кастетов не было.
     --  Теперь руки можно  опустить,  -- сказал  он. -- И  присаживайтесь к
столу...
     Не давая им передохнуть, я достал из-под стола магнитофон:
     -- Это ваша вещь?
     Не  произнеся  ни  слова,   они  согласно,  в   такт,   как   заводные,
утвердительно кивнули,
     -- Чья именно? Твоя? Или твоя? -- ткнул я их по очереди пальцем в грудь
     --  Общая,  -- сказал старший и, опасаясь, что я не  понял, пояснил: --
Моя и его...
     -- Где взяли?
     --  Ккупили, -- ответил он, заикаясь от волнения, и со  своими длинными
каштановыми патлами волос он был совсем не похож на вора, а скорее напоминал
рослую девочку-старшеклассницу.
     -- Где?
     -- В электричке...
     -- Когда?
     -- Позавчера...
     "СПРАВКА
     ...Несовершеннолетние   Александр  Булавин  и   Константин   Дьяков   в
предварительном  объяснении, а  затем  допрошенные  в  Московском  уголовном
розыске, в присутствии педагога Сутыриной К. Н. показали, что магнитофон они
купили у незнакомого им мужчины в пригородном поезде.
     Подробный словесный портрет продавца прилагается.
     По  месту  жительства  Булавин и Дьяков  характеризуются  благоприятно,
судимостей, приводов,  компрометирующих  действий не было. Булавин и  Дьяков
работают   учениками   автослесаря   в   12-й  автобазе   Главмосавтотранса,
одновременно  продолжают  учебу в 9-м классе  119-й  школы рабочей молодежи;
поведение  и  успеваемость  хорошие.  По  месту  работы  характеризуются как
любознательные  и  порядочные   ребята,   быстро   овладевающие  профессией,
общественно активные, члены народной дружины..."
     По описанию ребят человек, продавший им магнитофон, был сильно похож на
слесаря, "ремонтировавшего" замок у Полякова незадолго перед кражей. Я вошел
к Лавровой, которая с утра допрашивала Обольникова.
     Два дня  в  КПЗ  подействовали  на  Обольникова  удручающе. Он  вытирал
рукавом нос и слезоточивым голосом говорил:
     -- Ну, накажите меня, виноват я.  Ну, дурак, глупый я  человек, темный,
от болезни происходят у меня в мозгу затемнения.  Но в тюрьме-то  не  за что
держать меня...
     -- А куда вас -- в санаторий? -- спросила Лаврова.  -- Даже если мы вам
поверим, то преступление вы все равно совершили.  Вот  расскажите инспектору
Тихонову о своих художествах, послушаем, что он скажет...
     Обольников  повернулся  ко мне и приготовился  сбросить  на меня  обвал
жалоб и стенаний. Но тут зазвонил телефон.
     -- Тихонов у аппарата.
     -- Здравия желаю! Это Бабайцев вас приветствует...
     -- День добрый. Что же вы мне про рыжего-то ничего не сообщили?
     Бабайцев заторопился, слова-монетки градом застучали в мембрану:
     -- Так я вам вчера  раз  десять звонил, никак поймать на месте  не мог.
Позавчера вечером он к Филоновой  приходил. А  сегодня спускаюсь в  почтовый
ящик за газетами, гляжу -- Филоновой письмо с припиской на конверте: "для П.
П. Иконникова"...
     -- А раньше никогда таких писем не приходило?
     --  Ни разу не видел, --  сказал  Бабайцев. -- Обычно почту  вынимаю из
ящика я, и никогда не  видел. Но почему еще обратил я снимание  на письмо на
это -- адрес написан  вроде бы детской рукой или  малограмотным -- все буквы
квадратные...
     Вот она, депеша, о которой сообщалось  в анонимке. Скорее всего об этом
письме и шла речь. Может быть, в бумажном конверте лежит ключ ко всему этому
делу? Как же узнать, что там написано?
     -- Алло, вы меня слушаете? -- зазвучал издалека голос Ба-байцева.
     -- Да, слушаю. А что с письмом сделали?
     -- Ничего не  сделал.  Филонова же  на работе! Это я  сегодня выходной.
Письмо у меня пока. Может быть, привезти его вам? -- спросил Бабайцев.
     Я вспомнил комиссара и усмехнулся:
     -- Не стоит. Пускай уж письмо идет к адресату.
     -- Как? -- не понял Бабайцев.
     -- Обычно. Отдайте его Филоновой -- и все. Спасибо вам за информацию...

     Я  смотрел  в  длинное  вытянутое  лицо Обольникова,  который  по-рыбьи
беззвучно  разевал и закрывал кривую прорезь рта, а дряблые желвачки  ходили
по его щекам, и глаза -- круглые маленькие скважины -- двустволкой  целились
в меня, и никак не мог сообразить: он -- слесарь --  депеша -- Иконников  --
работает такая цепь или это  бессмысленный  набор никак не  связанных  между
собой людей?
     -- Рассказывайте, Обольников...
     --  А что  рассказывать? Я  ведь  и не могу  ничего  нового рассказать,
потому как  я же не обманывал  вас раньше, а только  ради истины общей хотел
так сообщить вам обо всем моем поведении и  жизни, чтобы  не складывалось  у
вас  мнения,  что  Обольников  хочет на  дармовщину  прожить или как-то  без
благодарности попользоваться  чужим... --  и всю эту  галиматью он  бормотал
заунывным  плачущим голосом,  захлебывая воздух, пришепетывая и глотая концы
предложений.
     --  Ну-ка,  остановитесь,  Обольников,  --  сказал я. -- Либо вы будете
разговаривать как человек,  либо я вас отправлю обратно в камеру. Вот  где у
меня стоят ваши штучки, -- провел я рукой по горлу.
     Обольников похлопал веками и заговорил нормальным голосом:
     --  Дело в  том, что  решил я принести свои чистосердечные показания  в
расчете на вашу совестливость и сознательность, поскольку признание мое есть
главная смягчающая причина в слабом состоянии моего здоровья.
     -- Давайте приносите свои показания, -- сказал я равнодушно.
     Мое безразличие, видимо, несколько обескуражило Обольни-кова, и он стал
быстро говорить:
     -- Я ведь был в квартире у скрыпача...
     -- Мы это знаем. Дальше...
     -- Только не воровал я ничего оттуда...
     -- А что, на экскурсию ходили?
     -- Вроде бы этого, -- подтвердил Обольников. -- В болезненном состоянии
организма находился я в тот вечер.
     -- Пьяный были, что ли? -- уточнил я.
     -- Да,  захмелился  я сильно и заснул. А когда проснулся,  времени  час
ночи, башка трещит  с опохмелюги, а поправиться негде -- магазины закрыты, а
на рестораны мы люди бедные, тратиться не можем...
     -- В час ночи рестораны тоже закрыты, -- заметил я.
     -- Да,  конечно, --  спокойно продолжал Обольников. --  В безвыходном я
положении оказался. Думал, что  помру до  утра. И когда понял, что кончаюсь,
решил пойти к скрипачу, в долг у него выпить. А завтра купить и отдать. Да и
не отдал бы --  тоже свет не перевернулся,  потому  как у него там бутылок в
буфете -- дюжина. Их  пить там  все равно некому -- разве нормальный человек
бутылку раскупоренную бросит? А у него там они все початые, да не конченные.
Считай так, что пропадает выпивка без дела. Гости  к нему каждый день ходют,
а все вместе выпить как следует не могут!
     --  Ц-ц-ц! -- прищелкнул  я языком.  -- Не знает, я вижу, скрипач, кого
ему вовсе надо в гости приглашать...
     Оболькиков опасливо покосился на меня, на всякий случай хихикнул:
     --  Ну и подумал я, что если с пары бутылок  я  прихлебну  -- ему урона
никакого, а мне от смерти, может быть, спасение...
     Он  замер  в  сладостном  воспоминании,  и  вдруг   отчетливо,  как  на
киноэкране,  я увидел его  три пальчика, которыми  он держит стакан, и  чуть
отодвинутый  безымянный палец, и торчащий  в  сторону птичкой-галочкой сухой
мизинец.  Заключение экспертизы  --  "...отпечатки  пальцев  на  хрустальном
бокале идентичны с отпечатками большого,  указательного  и среднего  пальцев
левой руки"...
     -- И что? -- холодно спросил я.
     -- Поднялся я, выпил портвейну какого-то заграничного...
     -- А вы как определили -- в какой бутылке портвейн?
     --  Так я все пробовал сначала, --  сказал Обольников,  явно  удивляясь
моей несообразительности.
     -- Пили прямо из горлышка?
     -- Зачем? -- обиженно возразил он. -- Попробовал сначала, а потом налил
в рюмку. Стол у них там такой на  колесах, вот снял я  с  него рюмку и налил
себе...
     -- А потом?
     -- Потом еще разок пригубил и пошел домой.
     -- И встретили на лестнице свою жену?
     -- Встретил, встретил, было, -- кивнул он.
     -- А как  же насчет  ее хахаля, о котором нам рассказывали? -- спросила
молчавшая все время Лаврова.
     Обольников повернулся к ней с доброй улыбкой:
     -- Так  чего  между родными не  бывает? Да ничего, мы  с ней помиримся,
простит она меня,  она  ведь  баба-то не злая, в  горячке и не такое сказать
можно...
     -- А почему же вы нам в горячке  сразу это не  рассказали?  Вот  только
сейчас надумали? -- спросил я.
     -- Так я поначалу, до того как  про кражу узнал, думал,  что так просто
скрыпач наклепал на  меня.  Ну  и решил  помолчать --  как  докажешь, что  я
портвейн  пил, -- может, он сам выпил,  а на меня сваливает? -- он говорил с
ласковым откровенным нахальством, каким-то шестым звериным  чувством ощущая,
что сейчас  мы  обязаны  будем выяснить и впредь отстаивать именно  эту  его
позицию,  потому  что скорее всего это была правда, и он  точно знал, что уж
раз он сказал правду,  то мы теперь его  сами будем защищать  от обвинения в
краже,  и  то,  что все  это мерзко, ему  и  в  голову не  приходило, а если
приходило, то  не стесняться же нас --  нам ведь деньги платят именно за то,
чтобы мы узнавали правду.
     --  Да-а,  значит,  не знал  ведь я  поначалу, что  вещички у  скрыпача
маханули, и  он из-за них такой тарарам  поднимет. А как узнал, то испугался
-- иди  докажи,  что  ты  не  верблюд,  что ты не  брал  барахла никакого  у
скрыпача. Покрутятся маленько, думал, вокруг да около и  отвалят от  меня. А
вы вон чего надумали  -- в тюрьму меня сажать! За что? За глоток портвею? Да
я выйду отседа -- я ему сам бутылку куплю,  пусть удавится с  нею.  Эт-то же
надо -- за стакан выпивки человека в тюрьму сажать!
     Он уже вошел в новую роль -- искреннего ощущения себя безвинной жертвой
чудовищной  жадности богатея-скрипача,  у которого полный  буфет пропадающих
зазря початых бутылок выпивки, и учиненного нами произвола и беззакония.
     -- Что же это? -- говорил  он с надрывом.  -- Как в старые времена -- в
тюрьму за краюху хлеба? Или за стакан выпивки?
     -- Ну-ка, не отвлекайтесь! Эта история когда