более ста лет назад.  Их сосед был скрипичным  мастером, и дед
целые  дни проводил у  него  в  мастерской, глядя на работу мастера. Однажды
соседу понадобилось грушевое полено для верхней деки, и тогда дед, зная, что
его отец в  отъезде, велел слугам спилить  в саду все  грушевые  деревья для
мастера.   Прадед  был,  видать  по  всему,  крутой  человек,   потому  что,
вернувшись,  он  пришел  в   такой  гнев  от  самоуправства  мальчишки,  что
просто-напросто посадил его в тюрьму.
     Глупые и  злые  люди  рассказывали  потом,  что  от  испуга у мальчишки
помутился разум.  Выйдя из тюрьмы, он не вернулся домой, а стал подмастерьем
у соседа и с тех пор всю жизнь  строил скрипки. Когда он создал первую виолу
да  гамбу,  ему  было  семнадцать  лет.  В этот  день  в  мастерскую  забрел
сумасшедший  музыкант Маурицио  --  оборванный грязный старик  с клочковатой
нечесаной бородой. Он  ходил по  улицам Кремоны  и играл около всех домов по
очереди, и никогда  не  брал ни одного байокко платы.  Никто не знал, где он
ночует и что  он ест. О нем говорили,  будто  он  колдун, потому что он умел
играть  на всех инструментах и  играл блестяще,  а  жил  всегда бесприютным,
нищим бродягой. Вот этот Маурицио послушал, как звучит виола  да гамба моего
деда, и предложил ему обмен: дед  отдаст ему инструмент, а Маурицио  откроет
ему тайну  жизни. Дед согласился  --  каждый  человек в семнадцать лет хочет
заранее  узнать тайну  бытия. И  тогда  Маурицио сказал деду, что тот должен
сделать еще триста девяносто девять инструментов --  на четырехсотой скрипке
его ждет бессмертие.
     С тех пор  в деда Андреа будто вселился демон. Он работал как галерник,
дни и ночи, случалось, что по трое суток он не  выходил из мастерской,  руки
его были изъедены кислотами и растворителями, в мозолях, порезах и ссадинах,
с трех пальцев были сорваны ногти, и больше они не выросли.
     Он сделал около пятисот  инструментов, и когда  перед  смертью от  него
ушел исповедник, я спросил деда, а было мне тогда девять лет:
     -- Этот противный сумасшедший колдун Маурицио обманул вас, синьор?
     Дед   был   совсем   старый,   просто   усохший    от   времени,   весь
пергаментно-желтый, только  глаза  и руки  жили еще  в  нем. Он засмеялся  и
сказал мне:
     --  Никколо, мой мальчик, когда ты  вырастешь, ты поймешь, что Маурицио
не колдун и не сумасшедший.  Он добрый и мудрый  музыкант.  Когда  мне  было
семнадцать лет, он никак  не смог бы заставить меня  работать так всю жизнь,
как я работал, посулив мне за это меньше, чем  бессмертие. Маурицио  знал, в
чем истинное бессмертие  человеческое, и  я  умираю  с благодарностью ему  и
надеждой, что он выполнил хоть частично свое обещание...
     Старый  мастер Никколо Амати и молодой  мастер Антонио Страдивари долго
сидели молча, погруженные в свои думы, пока учитель не сказал ученику:
     -- Только природа  легко и  просто создает  прекрасное. Все прекрасное,
что  сотворяется  руками человеческими, рождается в  муках,  кровавом  поту,
тоске неудовлетворенности, боли  телесной и страданиях душевных. Если у тебя
достанет сил пройти через это, то -- так же, как  обещал Маурицио деду моему
-- я обещаю тебе бессмертие познания истины. И всегда помни: истину обретают
в боли...
     * * *
     Телефон  157-74-62 был установлен в трехкомнатной коммунальной квартире
на  Беломорской  улице.  До  закрытия  ЖЭКа  оставалось  двадцать  минут,  и
техник-смотритель  явно торопился.  С  удивлением,  в котором  сквозил  едва
скрытый намек, он говорил мне  в  третий раз: "А вы сегодня хоккей по  ящику
смотреть не  будете?" Трансляция матча ЦСКА --  "Спартак"  по телевизору уже
началась, а я все  просматривал домовую книгу и  не  мог  принять решения. В
квартире   проживали   шесть   человек.   Игнатьев  А.С.,   механик-наладчик
лаборатории  оснастки  и  автоматических  приспособлений,  Игнатьева  Н. П.,
плановик-экономист  Управления  бытового   и   коммунального   обслуживания,
Бабайцев П. К.,  участковый инспектор  28-го отделения милиции, Бабайцева Г.
И.,  секретарь-машинистка  треста  "Стройдормеханизация",  Филонова  Р.  Н.,
капельдинер Большого зала  Московской консерватории. Телефон общий, и кто из
жильцов  мог иметь отношение к  краже скрипки --  пускай самое косвенное  --
решить  было затруднительно.  Бабайцева я  сразу  вывел за скобки.  Конечно,
среди  милиционеров   тоже  встречаются  нечестные  люди,   а  порой  просто
преступники,  но это такой экстраординарный факт,  что  принимать его в свои
расчеты,  и  без того достаточно  сложные, я  не  пожелал.  Ну, если  честно
говорить, мои представления о корпоративной чести просто не допускали  такой
возможности. Поэтому всерьез  меня заинтересовали Игнатьев Алексей Сергеевич
и Филонова Раиса Никоновна...
     Дверь открыла молодая женщина в ситцевом халатике. На ее полном розовом
лице прозрачно светились капельки  пота, на руках она держала завернутого  в
махровую банную простыню мальчонку. Видимо, только что закончилось купание.
     -- Дверь!  Дверь закрывайте скорее! -- крикнула  она, закрывая собой от
ветра ребенка.
     -- Здравствуйте! Вы -- Нина Петровна Игнатьева, -- сказал я.
     -- Да, -- кивнула женщина. -- А вы кто?
     Я вспомнил висевший в подъезде плакат и уверенно представился:
     --  Я  --  ваш  агитатор.  Меня  зовут  Станислав  Павлович.  Мальчонка
выпростал из-под простыни ручку и, показав на меня пальцем, важно сказал:
     -- Дядя...
     Нина Игнатьевна засунула его руку обратно под простыню:
     -- Дядя, дядя, правильно. Дядя -- агитатор.
     -- Дядя... ата-тор... -- повторил ребенок.
     --• Проходите, пожалуйста, -- сказала Нина, -- я вот только его положу,
и поговорим.
     -- Знаете что, -- предложил я, -- вы укладывайте малыша, а я пока начну
с Бабайцева -- по алфавиту.
     -- Хорошо, -- охотно согласилась она. -- Сейчас я позову его  --  они с
мужем хоккей смотрят.
     Игнатьева отворила дверь в комнату и крикнула:
     --  Петр!  С  вещами на выход --  к тебе агитатор пришел, -- и голос ее
погас в волне рева, который донесся из телевизора. Видимо, там забили шайбу.
Отчетливо  чертыхнулся  мужской  голос,  и  в  коридор  выскочил  белобрысый
курносый паренек...
     У Бабайцева губы были пухлые, чуть выпяченные  вперед, будто он  держал
во рту конфету или  собирался кого-то поцеловать, а говорил он быстро, очень
четко, как  из  автомата  выкидывая пригоршни звонких слов-монеток.  И тогда
были  видны  его  зубы  --  очень  белые,  крупные,  редко  поставленные  --
точь-в-точь как у кролика.
     -- ...Это  недоразумение, товарищ  старший инспектор,  -- доказывал мне
горячо Бабайцев. -- Мы с Лешей Игнатьевым три года вместе живем. Квартира-то
у нас  коммунальная, стены папиросные, никаких  секретов нет -- все друг про
друга знаем...
     -- А друзей вы его знаете? -- спросил я.
     -- Да у него из  друзей -- я  один. Ведь как дело  было --  в  квартире
нашей  дали  по  комнате  трем  одиночкам:  Филоновой,  Нине и мне.  Потом я
женился,  а  немного погодя Нина вышла замуж  за  Алексея, он сюда переехал.
Парень  он тихий, да и шумный бы у Нинки не  шибко  разгулялся.  Вот она ему
запрещает с дружками  водиться. Да  и  сам он  не очень общительный человек,
тихий очень, можно сказать, даже робкий.
     -- Со слесарным делом ему по работе приходится сталкиваться?
     -- Конечно. Он же мастер по оснастке и  оборудованию. Но только это все
равно не имеет значения. Подумаешь, ключ подогнать. Я бы тоже мог, наверное,
если бы понадобилось...
     -- А Филонова? Что о ней можно сказать?
     Бабайцев  чмокнул пухлыми  губами -- не то удивился, не то  выразил так
свое недоумение:
     -- А что про  нее  скажешь?  Культурная старушенция,  начитанная. Образ
жизни пристойный, ведет себя вежливо, живет по средствам...
     -- Сколько лет старушенции-то вашей?
     --  Много,  --  покачал головой Бабайцев.  --  Наверное,  к  пятидесяти
тянет...
     Он неожиданно засмеялся:
     -- Смехота! Ухажер у нее... Раз в месяц заходит, так она вот уж к этому
событию  готовится!..  Прическу  в  парикмахерской  накручивает,  разносолов
всяких наготовит, наворотит на стол угощений разных...
     -- Да-а? -- заинтересовался я.  -- А  кто  он такой? Бабайцев мгновение
удивленно смотрел на меня, потом махнул рукой:
     -- Да вы не  думайте  даже!  Этот  не  то  что слесарить,  он, по всему
видать, напильник на витрине только и видал. Такой дядя чистоплюистый...
     -- Лет? Лет сколько? -- спросил я.
     -- Кому? -- показал белые кроличьи зубы Бабайцев.
     -- Ну, не мне же! Дяде сколько лет?
     -- Лет шестьдесят, думаю, с хвостиком,  -- неуверенно  сказал Бабайцев.
-- Я к нему не присматривался... Сутулый он, помню, с острой бородкой...
     -- Рыжий, очень  бледный? Еле заметная седина,  глаза светлые, крупные?
Нос прямой, длинный? Так выглядит дядя? -- спросил я.
     -- Так, -- настороженно кивнул Бабайцев. -- А у вас  в розыске фигурант
такой есть?
     -- Похожий на него, -- уклончиво  сказал я. В прихожей хлопнула входная
дверь,  мы  оба замолкли,  и я услышал  неспешные,  усталые  шаги  -- паркет
скрипел медленно,  тяжело, ритмично.  Звяканье ключей,  щелчок  замка, шорох
двери, тишина.
     -- Это Филонова пришла, -- почему-то шепотом сказал Бабайцев, будто она
могла услышать наш разговор из своей  комнаты. Мы  посидели  некоторое время
молча, потом я сказал ему:
     --  Запомните, что для ваших  соседей я агитатор.  Пока не  надо давать
лишних поводов для разговоров. Кроме того, я не хочу, чтобы  рыжий дядя знал
о моем визите сюда. Понятно?
     -- Так точно. Вы с ней будете разговаривать?
     -- Да.  Но сначала  я коротко переговорю  с Игнатьевым --  агитаторы, в
отличие от сыщиков, уделяют внимание всем...

     Может быть, у нас с Бабайцевым были разные представления о возрасте или
рядом с его девочкой-женой Филонова ему и впрямь казалась старушенцией, но я
увидел интересную женщину средних лет. Конечно,  она была  уже немолода,  но
оттого, что не пыталась этого  скрыть теми  тщетными  ухищрениями, к которым
прибегают женщины в  пору своей поздней осени,  добиваясь  обычно  обратного
результата,  Филонова  никак  не  могла  быть  отнесена  к  старухам.  Седая
моложавая женщина с ровным персиковым румянцем на добром круглом лице. Через
пять  минут  разговоров  про житье-бытье  я  убедился в ее огромном,  просто
глобальном доброжелательстве ко всему сущему и прямо-таки  неправдоподобной,
вулканической  разговорчивости.  Она  исходила из нее  широкой  неиссякаемой
полноводной  рекой, причем речь Филоновой напоминала  песню степного чабана:
что вижу  -- о том и  пою. Раиса  Никоновна Филонова  говорила обо всем, что
попадалось ей  на  глаза,  и обо всем  неизменно  добро, ласково,  тепло.  А
поскольку в течение всего разговора я, не отрываясь, рассматривал портрет на
стене,  она  в  конце  концов  перехватила мой взгляд. Она сделала  паузу  и
сказала торжественно, с придыханием:
     -- Это великий музыкант...
     -- Да? -- еле заметно "отметился" я. Этого было вполне достаточно.
     -- Павел Петрович Иконников. Он разделил судьбу великого Роде.
     -- В каком смысле?
     -- Он гениален, как Роде, так же неуверен в себе и так же несчастен...
     Я сочувствующе  покачал головой.  Но Раиса Никоновна  уже включилась  в
тему,  по-видимому,  ей  наиболее близкую  и  волнующую,  и  моя реакция  ее
интересовала меньше всего.
     ...  --  Пьер Роде  был слишком  велик  и  прославлен,  чтобы  обращать
внимание  на  козни  соперников,  и  это  погубило  его.  Газеты, рецензенты
охаивали его технику, утверждали,  что он стал  в своем искусстве  холоден и
труслив, что он упрощает сознательно наиболее трудные места. И он не перенес
этого, в полной мере испив горькую чашу зависти и наветов.
     -- А Иконникова вы лично знали? -- перебил я ее.
     -- Он единственно близкий мне человек, -- сказала она спокойно, просто,
как о вещи само собой разумеющейся. -- Я живу только для того, чтобы хоть  в
чем-то быть ему полезной...
     Я и воспринял это как должное. Иконников, опустившийся,  озлобленный на
все и  на  всех, одинокий,  пьющий,  конечно,  должен был  найти  себе такую
женщину,  главной  жизненной   функцией   которой  является   сочувствие   и
милосердие. Они -- два полюса -- создавали между собой необходимое жизненное
напряжение.
     -- Конечно,  если  бы  не  трагическая  судьба Павла Петровича,  мы  бы
никогда и не встретились, -- говорила Филонова. -- И я понимаю, что никак не
могу ему заменить  тот мир, что он потерял. Но моя любовь и почитание его --
все, что осталось у него из той, прежней жизни...
     -- А вы давно знаете Павла Петровича? Она грустно усмехнулась:
     -- Считайте,  что  всю  жизнь. Мои  родители были  скромные  музыканты,
беззаветно любившие искусство. В тринадцать  лет они привели меня в концерт,
где солировал Павел Петрович. Это было волшебство, и я смотрела на него, как
на  чародея.  Я  помню,  как они  прилетели  с  Львом  Осиповичем  Поляковым
победителями  парижского  конкурса  -- молодые,  счастливые,  прекрасные,  в
светлом нимбе  славы и таланта. А  лично познакомились  мы много лет  спустя
после войны...
     Она замолкла,  и я испугался, что она  сменит  тему разговора,  поэтому
быстро сказал:
     -- Необычайно интересно...
     -- Да, интересно, -- согласилась она. -- Мои родители  умерли во  время
блокады, а я после эвакуации из Ленинграда была очень слаба, и меня временно
устроили на легкую работу  -- в консерваторию, в концертный зал.  Но потом я
привыкла к этому непрекращающемуся  празднику музыки и  осталась там на  всю
жизнь, да и сейчас там работаю.
     -- Раиса Никоновна, а отчего же Иконников перестал концертировать?
     -- Я  ведь говорила уже, что он повторяет в новой вариации судьбу Роде.
К гениям все  пристрастны, все требуют,  чтобы он оставался гением всегда, а
он человек -- у него тоже могут быть неудачи, срывы, что-то не получаться. А
от него требуют постоянно  быть  лучше всех,  и то,  что прощается  среднему
исполнителю, никогда не забывают таланту...
     -- И Павел Петрович сорвался?
     -- Да, это было во  время войны. Они с Поляковым должны были приехать в
Ленинград, дать концерт для осажденного города. Это действительно было очень
важно --  концерт двух выдающихся  музыкантов, несмотря на бомбежку,  голод,
стоящих рядом немцев. И Поляков приехал...
     -- А Павел Петрович?
     Филонова задумалась,  будто в тысячный раз решала давным-давно решенную
задачу,  на  которую уже есть ответ в  конце учебника, --  можно при желании
справиться, но все-таки оставалось там что-то неясное, теребящее, волнующее,
непонятное во внутреннем механизме решения.
     --  А Павел Петрович накануне заболел и поехать не  смог. Поляков давал
концерт  один.  Стоял  в  тот  день  ужасный  мороз  и  слушатели  сидели  в
нетопленном зале филармонии в пальто,  в шапках, а Поляков вышел во фраке, в
белоснежной  манишке  и после  каждой пьесы  уходил за  кулисы  хоть немного
отогреть  закоченевшие руки, а над головой его непрерывно стоял клуб пара от
дыхания.  Я  так  надеялась, что  случится  чудо  и  на сцену  выйдет  Павел
Петрович! Но он был болен, а я этого даже не знала...
     -- А дальше? -- спросил я, заинтересовавшись всерьез.
     --  Из-за  того,  что он  не попал  в Ленинград,  Павел Петрович сильно
нервничал, и не знаю, по  этой  ли причине или почему  другому, он сорвал  и
следующий  концерт.  Он  очень  переживал  и  долго  готовился к  следующему
выступлению, которое его и убило. Во время исполнения концерта  Гайдна у его
скрипки  вдруг  пропал  голос  -- такое бывает  раз  в  сто лет, но все-таки
случается. Выступление пришлось прервать,  Павел Петрович был в  совершенном
неистовстве, и чем больше  он  репетировал, тем сильнее охватывал его "страх
эстрады".  Он подготовил две большие программы, но ни одну из них не показал
и  неожиданно для всех заявил, что больше играть на скрипке не будет.  С тех
пор его никогда на сцене не видели... Он очень сильный и  смелый человек, --
закончила она неожиданным резюме, и мне даже  показалось на мгновенье, будто
она сама себя убеждает этой категоричностью.
     Задавать  какие-нибудь  вопросы еще я  счел  неуместным, даже в  чем-то
рискованным, поэтому мы побеседовали еще немного, и я попрощался... В дверях
квартиры я шепнул Бабайцеву: -- Появится человек с бородой -- сразу звони...

     Ночь наступила  безветренная, тихая,  стылая. По Ленинградскому шоссе я
дошел до Речного вокзала,  направился к метро и вспомнил, что сегодня еще не
ел,  а день начался  давным-давно -- с  допроса Белаша. Я подумал мгновенье,
потом повернул к длинному, слабо освещенному зданию вокзала. Как окаменевший
одномачтовый пароход, возвышался  он над водой,  тусклые  огни окон  рваными
пятнами  света  падали  на  асфальт,   гранитные  ступени  замерли  навсегда
остановившимися колесными плицами.
     Народу в  ресторане было много, шум стоял тупой, монотонный. Метрдотель
--  коренастая  блондиночка  в  песочном  смокинге   с  несвежими  атласными
лацканами -- посадила меня в угол, и сразу джаз загремел  так, будто с  горы
покатили  пустую железную бочку. Они проиграли туш, и ударник крикнул  в зал
-- с удалью, надрывом, бесконечным обещанием:
     --  Солистка  ансамбля...  Га-алина Яворовска-а-а!  Немолодая  женщина,
застенчиво улыбаясь,  запела  совсем маленьким,  комнатным голосом  грустную
песню:
     Скоро осень -- на улице август,
     От дождей потемнели кусты...
     Двое сильно поддавших  мужиков, видимо командированные, пошли танцевать
танго.
     Да,  такие  вот пироги -- осень скоро кончается, зима  на  носу. Я  тер
озябшие руки и никак не мог согреться. Выпил большую рюмку водки, и в груди,
в  желудке  стало горячо,  тепло  поползло  к плечам, ласково  налило  руки,
влажным душным  туманом  наполнило голову. Откуда-то  издалека,  заглушаемый
джазом, доносился слабый голос:
     -- ...И я знаю, что я тебе нравлюсь...
     Черт  побери,  как   все  невероятно   перепуталось!   Слесарь-взломщик
оставляет  у  Полякова  телефон Филоновой,  Обольников бывал  в обворованной
квартире, но тщательно скрывает  это, а накануне кражи ложится  в  больницу.
Иконников  с  его  геростратскими теориями и прыгающим из руки,  как клинок,
аспидом, телеграмма неведомого Таратуты...
     Шум вздымался кривыми скользкими волнами и  мысли не  держались на нем,
скатывались по  гладким  волнам  ресторанного гама, расползались  по  углам,
натыкались на  тупики  неизвестности,  собирались вновь в жалкий клубочек  и
снова пропадали во всей этой суете и гомоне.
     На   пристани   народу   не   было   совсем.   Глухо   стучал   дизелем
один-единственный   теплоход  у   стенки,  белый-белый   теплоход,   пустой,
пришедший,  может  быть,  последним рейсом  по стынущей осенней реке.  Узкая
полоса света от прожектора шарила по черной гладкой, застывшей, как базальт,
воде,  и  мне  казалось, будто я  слышу,  как сковывает ее незаметно  тонкий
хрусткий ледок, и пахло здесь остро пожухлой травой и мокрым деревом, прелой
листвой,   первым  снегом,  волнующим  ароматом   предзимника.  Мне   ужасно
захотелось  наплевать  на все, сесть на  такой пустынный последний пароход и
поехать на нем куда-нибудь по реке. В Углич  или Дмитров он придет  туманным
серым  утром, по реке  будет плыть клочьями серый водяной пар, а деревья  по
берегам будут похожи на старинные выцветшие гравюры -- черные, размытые, без
листьев.  Тихие  улицы, белые  тротуары,  косой  штрих  дождя  за  окном,  а
гостиницы -- уютные, старые, в  них  топят  печи  дровами, которые  шипят  и
стреляют  в  топке  и на  колосники выкатываются красные, в  синеватом дымке
угольки. Тишина, тишина -- она осязаема и ласкова, как прикосновение  кошки.
И в одиноком,  пустом номере гостиницы  будет непрерывно  звучать  -- раз за
разом,  снова  и  снова,  не  д