искось от стадиона Юных пионеров. Ну  а человек, одолеваемый страстями, --
что он скажет?
     Лаврова засмеялась:
     -- Наверное, скажет -- рядом с ипподромом.
     -- Вот именно. Ну, это я так, к слову. Что будем делать с троллейбусным
билетом, обнаруженным в  прихожей Полякова? Поколдуем с ним чего-нибудь? Как
говорит наш шеф, "идеи есть?".
     Лаврова пожала плечами:
     --  Мои  соображения  рядом  с  вашими всегда так незначительны, что не
заслуживают права называться идеями. Так, мыслишки пустяковые...
     -- В борьбе это называется "двойной нельсон", -- сказал я ухмыляясь, --
ручки за голову заворачивают и тебя же за шею душат.
     --  Вас  подушишь,  пожалуй.  Лучше  всего  из  вас   было  бы  сделать
циркулярную  пилу. А что  касается  билета, я  попробую выяснить о  нем  все
возможное...
     --  Изумительно.  Давайте   помозгуем  вместе  насчет  выяснения  круга
знакомых Полякова. Мне  не очень ясно,  как мы  будем  разбираться  с  такой
массой людей.
     Лаврова сказала:
     -- Если  мы их будем прорабатывать  каждого по  очереди, нам до второго
пришествия не кончить. Надо их по группам разбить.
     -- Не понял?
     -- Надо  разделить этих людей по какому-то групповому  признаку: личные
друзья, коллеги по консерватории, студенты-ученики и так далее...
     -- А что? Это мысль. Не просто мысль, а целая идеища! Лаврова взглянула
чуть прищурившись:
     -- Слава богу, вот и я дожила до признания!..

Глава 4 Свои Минотавры

     -- Я попробую? -- спросил Антонио.
     --  Попробуй, --  усмехнулся Амати.  В  вопросе Антонио --  надежда  на
помощь,  поддержку,  совет. Но  мастер Никколо только  усмехается,  хитрость
таится в толстых складках его  багрового  лица, белый хохолок издевательским
крючком-вопросом торчит на макушке.
     Плеснуло пламя  голубыми  языками под  бронзовым дном ковша, пузырится,
булькает,  растекается  янтарь   мастики,  и  от  острого   запаха,  аромата
фисташкового дерева,  с  которого  стекает она  тяжелыми каплями, вязкими  и
горькими, как пот и слезы, першит в горле, и по щекам  текут капли, падают в
котел,  смешиваясь со  смолой. В реторте  рядом  закипает сандарак --  серый
грязный дым  встал  отвесно над  сосудом.  Бежит, бежит, завихряясь  струей,
песок океанский  в колбе часов.  В  нижней  стекляшке  уже  вырос  холмик, и
кажется, будто  это время движется  вспять,  выбрасывая наверх белую струйку
песка.
     Антонио  натягивает  кожаные  рукавицы,  хватает  клещами   раскаленную
реторту  и начинает быстро  болтать ее -- кругами, кругами,  круг становится
уже, быстрей, быстрей,  осадок сел  на дно -- теперь еще быстрее! Он  рывком
скидывает  крышку  с  ковша, из бронзового чрева ударил рвущий ноздри чистый
яростный аромат мастики. Плюх! Плеск! Коричневой волной пошел сандарак через
мастику, плавными уступами расписал желтую толщу ее, завихрились причудливые
фигуры в глубине, и смола стала поглощать цвет, густеть, успокаиваться.
     --  Терпентин! Терпентин давай! -- заорал над ухом Амати. -- Да быстрее
же! Боже, какой идиот, остынет ведь, загустеет, пропадет! Огня добавь! Огня!
     Антонио изо всех сил раскачивает рычаг  ножного горна,  пламя  хрипит и
срывается с  углей красными злыми лентами, трясущимися пальцами  развязывает
Антонио мешочек  с  терпентином, завязка затянулась,  не  отпускает,  зубами
молодыми  злющими  с  хрустом рвет  он  ткань,  сыплет  в  колдовское варево
прозрачные до голубизны  кристаллы, а в  голове пасхальным колоколом бьется,
кричит, ликует -- я делаю правильно! Пра-а-а-вильно!
     Тают кристаллы,  желтеют, тонут,  и снова бурлит, бушует в ковше смола,
черные сгустки  с пеной идут наверх, клубочки  дыма  ядовитого стелются  над
булькающей  рябью.  Серебряной  лопаткой,  перуанской,  резной,  узорной,  с
захватом  и  сеточкой,  подхватывает  Антонио пену и  накипь,  сбрасывает на
глиняный пол и смотрит  на часы песочные  -- а там уже снова крупицами время
пересыпается,   течет,   падает  в  пропасть  ушедшего   навсегда.   Антонио
оглядывается -- мастер Никколо сидит на столе, прижав  к сердцу  руки, и  на
лице его -- страдание.
     -- Пора? -- спрашивает Антонио и удивляется голосу своему  --  сиплому,
тонкому, петушиному. Амати  кивает молча, и Страдивари наливает в колбу семь
гран масла розы пендераклийской,  спирт, из тростника  сахарного  выгнанный,
вытяжку из дерева красного сафирус опускает в стеклянный  сосуд, взбалтывает
и оборачивается вновь к учителю. Амати молчит.
     --  Господи, и  ты,  святая  всепрощающая  заступница наша, дева Мария,
благословите!  --  выкрикивает  Страдивари  и  крестится  перед  почерневшим
распятием на стене  мастерской. Он опускает колбу в тигель, и стекло сначала
тускнеет, потом начинает наливаться вишневой краснотой. Антонио подхватывает
колбу   за   узкое  горло  и   осторожно  переливает  раствор  в   ковш   на
горне-бурбарте.   Золотистая  пленка,  как  волшебная   амальгама,  заливает
поверхность смолы, она проседает вглубь, постепенно окрашивая все содержимое
ковша этим призрачным мерцающим светом.
     Антонио легко, рывком хватает трехпудовый ковш -- стенки его толщиною в
пядь -- и бежит с ним в угол, плавно, ласково опускает ковш в дубовую  бадью
с холодной хвойной водой, и лицо его скрывается в клубах ватного фиолетового
пара. Шипит вода в  бадье, стынет медленно ковш, улетает в окна обессилевший
пар, глохнет в горне огонь, синие искры беззвучно  прыгают на углях в тигле.
Тихо. Совсем тихо становится в мастерской.
     Антонио осторожно вынимает  ковш из воды, медленно  несет  к  верстаку.
Отчетливо  звякают об  пол  капли,  срываясь с  округлого  брюха ковша. Ковш
установлен на верстак, и Антонио ощущает тонкий пронзительный звон уходящего
напряжения  в  каждой клеточке своих обожженных, изъеденных  растворителями,
изрезанных усталых рук...
     Долго молчали оба, затем старый Никколо сказал:
     --   Не   медлит   господь   исполнением   обетования...   Но  испытует
долготерпение наше... И снова замолчал.
     Антонио поднял голову и спросил тихо:
     --  Мастер,  это  и  есть  заветный  лак?  Никколо  молчал,  и  Антонио
показалось, что учитель не знает, как ответить ему.
     -- Тебе сколько лет сейчас, мальчик? -- спросил Амати.
     -- Двадцать один.
     -- Я такой лак сварил впервые, когда  мне было сорок три. Но это не тот
лак.  Он  только  может сохранить скрипку  навеки  и подарить ей необычайную
красоту. Настоящий лак заставит ее неповторимо звучать. Этот не может.
     В  мастерской  снова  стало  очень тихо,  и  шорохом  камешков  в  воде
прозвучали слова Антонио:
     -- Как же это так?..
     Глазки Амати совсем исчезли в жирных складках-щелочках.
     -- Я знаю  еще две добавки. Ты  их должен найти сам. Тогда, может быть,
ты еще найдешь и какие-то другие, которых я не знаю. И тогда свои скрипки ты
сделаешь лучше, чем я...
     -- Но...
     -- Никаких  "но". Ты  можешь стать гением,  если захочешь,  конечно.  И
мешать тебе я не намерен... Запомни  только, что  гения всегда ждут на пути,
как дорожные грабители, три врага...
     -- Кто они? -- безразлично спросил Антонио.
     -- Праздность, богатство и слава. Как сирены, подстерегают они гения, и
всякий раз набрасываются на главную его добродетель -- трудолюбие.
     --  Но  ведь  вы, учитель, богаты  и  прославлены? --  сердито  спросил
Страдивари.
     Амати встал, вытер шелковым платком лицо, грустно усмехнулся:
     -- Эти  сирены  особенно  обольстительны  в юности.  Ко мне они  пришли
слишком поздно...
     * * *
     Расследовать дело в этом направлении, по-моему, бессмысленно, поскольку
мы все -- студенты и аспиранты Л. О. Полякова -- просто обожаем его..."
     Я положил  ручку и  посмотрел  на Марину  Колесникову внимательно.  Она
усмехнулась:
     -- Я  понимаю, что в протоколе такие слова вам кажутся  смешными. Но вы
меня предупредили, чтобы я говорила только правду.  А  это правда --  мы его
обожаем...
     -- И  вы исключаете вероятность причастности кого-либо из его студентов
к преступлению? -- спросил я осторожно.
     -- Категорически...
     На листе бумаги Лаврова  нарисовала маленький  кружок, внутри  которого
написала -- "Поляков". Из кружка исходили, пружинисто разворачиваясь, четыре
спиральных  кривых:  линия  родственников и близких  друзей,  линия коллег и
учеников,  затем  линия  людей, которые когда-то  были  близки  Полякову, но
сейчас утратили или ослабили с  ним связи, и, наконец, линия людей,  к чисто
хозяйственным  услугам  которых прибегала семья скрипача. На  первой  кривой
было одиннадцать точек. На второй -- шестьдесят  три. На третьей было сейчас
тридцать две, но цифра эта по мере развития  розыска все время вырастала. На
четвертой -- семнадцать. Получилась этакая четыреххвостая комета,  уродливое
пространственное зеркало человеческой коммуникабельности, где каждая людская
связь  была  только  точкой,  и  по  мере того, как  папка  уголовного  дела
заполнялась допросами, справками и объяснениями, эти точки  набухали, росли,
обретали  объем,  как  надуваемый  аэростат,  и  наполнялись  они  любовью и
вероломством,  поклонением  и  завистью,  верностью  и  грустью,  смешным  и
тягостным, всем тем, что постепенно заполняет жизнь людей, и  гениев тоже --
потому что гении становятся монументальными только после смерти, а при жизни
радуются и  огорчаются всему  тому  же, что  и  мы, грешные.  Просто масштаб
смещен...
     Аспирантка Марина Колесникова из  класса  профессора  Полякова в  нашем
списке  шла  двадцать седьмой  во  второй  линии.  Красивая  белая  девушка,
неспешная в движениях, ленивая в словах, а глаза -- карие, веселые, и вообще
ее было очень много, она заполняла и освещала мой кабинет всей своей плавной
округлостью, подсолнечными  волосами, небрежно  затянутыми  в тяжелый пучок,
она источала  тепло белизной  кожи и ласковостью длинных сильных пальцев. Не
девушка, а прямо душевное утоление. И выражалась она очень интеллигентно,  и
от  этого  хотелось поговорить  с ней  о  чем-нибудь неслужебном,  к делу не
относящемся, просто  так,  как говорится,  о  цветах и  пряниках. Ее  просто
невозможно было представить серьезным человеком, занятым трудным искусством,
если бы не  коричневая с краснотой  мучительная мозоль под  левой  скулой на
сливочно-нежной шее.
     --  ...Категорически,   --  сказала  она.  --  Наше  отношение  к  Льву
Осиповичу, наше обожание -- не экстатический восторг девчонок-меломанок. Это
закономерный результат многолетнего общения с ним.
     ---- То есть?
     -- Вы помните миф о том, как Тезей спустился в лабиринт Минотавра?
     -- Да, мы это еще в школе проходили, -- усмехнулся я.
     -- Вот если переложить этот миф в музыкальную композицию,  то по смыслу
она  состояла  бы  из  трех частей  --  аллегро, модерато,  престо,  отражая
смысловое триединство подвига Тезея:  он отправился в  неведомое -- вошел  в
лабиринт, откуда никто до него  не вышел; затем вступил  в бой  с  чудовищем
Минотавром и победил его, и третье, что определяет смысл  его  поступка:  он
спас  жизнь  и красоту тех,  кого  отдавали Минотавру. Вот наш худенький Лев
Осипович часто представляется мне Тезеем в лабиринте...
     Я прикрыл ладонью глаза и вообще  сделал  вид, что усиленно тру лоб  --
чтобы она не заметила, как мне смешно.
     -- Но у Тезея, помните, был этакий сыскной атрибут -- ниточка? Ниточка.
Которую ему дала эта дама...
     -- Ариадна... Некоторые считают, что  нитью  в путешествии  Полякова по
неизвестному является его скрипка, хотя я и не верю в это...
     --  Тогда  поясните  мне  смысл триединства подвига Льва Осиповича,  --
попросил я.
     -- Это  же так понятно!  -- удивилась Марина.  -- Он знал, что звуковые
возможности скрипичных партитур не использованы, и он нашел к ним дорогу. Но
чтобы овладеть этими возможностями, ему пришлось победить Минотавра, который
всегда -- в большей или меньшей степени -- сидит глубоко в нас самих...
     -- Да-а? -- на этот раз удивился я.
     -- Ну  конечно  же! Каждый  человек --  хозяин маленького  или большого
собственного   Минотавра   --   косного,   ленивого,   тради-ционалистского,
прожорливого и жадного.  И не дай бог поддаться ему -- тогда он  обязательно
сожрет своего хозяина...
     Мне было ужасно смешно слушать, как она не спеша, спокойно и раздумчиво
говорит об этом, будто  рассказывает  известную только ей сказку,  и если бы
она  не  была  такая  большая,  достойная,  величаво-спокойная,  то  все  ее
разговоры выглядели бы  жеманством,  но она поведала мне об этом, будто мы с
ней оба  все  давно  знаем, и  оба согласны  во всех  вопросах,  да  и  быть
по-другому   не  может,  и  она  вправе   говорить  мне  про  "этот  гнусный
структурализм в искусстве", не вызывая усмешки, ей это можно было -- она вся
была естественной,  рассудительной,  душеутоляющей,  хотя я  и  не  мог себе
представить,  как это  она -- вся  такая домашняя, уютная и ленивая -- может
лихо  срывать  смычком  со  струн ноты концерта Брамса, в листе  похожие  на
индийские  письмена, и непонятные для меня  в  записи так же, как бугорчатый
текст Брайля.
     -- И вы, мол,  все обожаете Полякова как Тезея  в  лабиринте музыки? --
спросил я, изо всех сил скрывая улыбку.
     -- Нет, -- спокойно качнула головой Марина. -- Мы  его  любим несколько
эгоистически. Он наш педагог.
     -- И что?
     Она посмотрела мне в глаза и откровенно улыбнулась:
     -- Судя по вашему вопросу, вы, как и большинство людей,  полагаете, что
педагог -- это профессия. Я  думаю, что это призвание, дар, долгое озарение.
Слушатели, обычная музыкальная аудитория, -- те твердо знают, что Поляков --
гениальный солист-исполнитель. А вот специалисты  до  сих пор не уверены,  в
чем полнее выразилось дарование Полякова: как исполнителя или педагога...
     Говори  она все это чуть-чуть  с  выражением,  интонационными паузами и
ударениями,  хоть  с  самой  незначительной  аффектацией,  я   бы  наверняка
засмеялся. Но она говорила медленно, лениво, даже чуть монотонно, как о вещи
самоочевидной. И я не усмехнулся, я ей верил.
     --  ...  Существуют какие-то ходячие установки,  принятые  за  догмы  и
претендующие на роль истин, хотя истинами они ни в коей мере не являются, --
говорила не спеша Марина. -- Утверждают, что талант обязательно щедр. Я знаю
много талантов -- одни  щедрее, другие  скупее -- все это очень неодинаково.
Про многих я вообще бы сказала, что это полностью замкнутые на себя таланты.
Что   касается  Полякова,  то  про  щедрость  его  таланта  говорить  просто
неуместно, как мне всегда противны сравнения с щедростью земли. Земля -- это
природа,  и  Поляков  --  часть этой  природы,  а природа имеет  потребность
постоянно отдавать накопленное. Без этого он не мог бы жить...
     -- Ну, так уж и  не мог бы, --  сказал я.  -- Концертировал бы себе  на
здоровье, больше времени для репетиций...
     Я сказал  это нарочно,  мне  интересно  было  "подзавести" ее.  Но  она
посмотрела на меня задумчиво, потом отрицательно качнула головой:
     -- Нет. Был такой скрипач Иконников. Я его, правда, никогда не слышала,
но  знатоки  утверждают,  что по  масштабу  своего  дарования он превосходил
Полякова, они учились вместе. Его звезда очень быстро взошла и  почти так же
стремительно сгорела. Вот Иконников учеников не любил и никогда их у него не
было.
     -- Звезда-то,  наверное,  сгорела  не оттого, что учеников  не было? --
спросил  я и  подумал, что фамилия эта для меня  новая -- в нашем списке она
отсутствовала,
     --  Конечно.  Он  не  вынес,  образно  говоря, испытания  мгновенной  и
ослепляющей славы.  Но ученики для педагога как  дети -- они требуют от него
повышенной ответственности.
     -- А что с ним стало?
     -- Не знаю. Он очень враждебно относится к  Полякову, не знаю почему, и
на  все  попытки  Льва  Осиповича  помочь ему, поддержать  как-то,  отвечает
злобными выходками. Поляков не любит говорить о нем...
     Так. Вот это уже нечто совсем новое. Ну-ка, ну-ка...
     -- А в чем выражаются эти выходки?
     --  Да  глупости  все какие-то,  но  просто  неприятно.  Он,  например,
демонстративно  не здоровается  с  Поляковым. Я помню,  что, когда я была на
втором или на третьем курсе, в  общем, года четыре назад, Поляков узнал, что
Иконников ушел из дома, где-то слоняется,  пьет. Тогда Лев Осипович разыскал
Иконникова  и  предложил  ему денег на кооперативную квартиру, чтобы тот жил
хотя  бы  пристойно,  но  Иконников  его  грубо  обругал,  короче, тогда  их
отношения прервались совсем.
     -- А чем занимается сейчас Иконников, вы не знаете случайно?
     --  Я  точно  не  помню. Мне как-то  Поляков  говорил  с  удивлением  и
возмущением, что тот стал не то  укротителем, не то дрессировщиком зверей --
не помню я точно.
     Я тоже  удивился --  впервые  слышу, чтобы  бывший музыкант  становился
дрессировщиком. Впрочем, чего в жизни  не  бывает.  Ладно, проверим, чего  в
жизни не бывает.
     -- Непонятно, -- сказал я.
     -- Да, -- кивнула она. -- Как в пьесах Беккета...
     Я ей и Беккета простил, очень уж ей можно было все говорить, тут никуда
не  денешься  -- есть люди, которые могут говорить что угодно и не  вызывает
это  протеста, хотя скажи  то же самое кто другой -- и смех, и грусть, и зло
вызвал  бы.  А вот ей можно...  Я  подписал ей пропуск, и  когда она, огибая
стол, прошла мимо, показалось мне на одно  мгновенье, будто рядом в  зеленой
стоячей воде тишины проплыл фрегат под  белыми парусами, я даже плеск волн у
высоких  округлых бортов слышал,  и  тихо  звучал,  постепенно  замирая,  ее
невыразительный голос:
     -- Нитью в путешествии по неизвестному является его скрипка,  хотя я не
верю... Ему пришлось победить Минотавра...  Каждый человек хозяин маленького
или  большого  Минотавра...  Это  призвание,  дар,  долгое озарение...  Есть
полностью  замкнутые  на себя таланты...  Его  звезда очень быстро взошла  и
почти  так же  быстро сгорела... Он  очень враждебно относится к Полякову...
Стал не то укротителем, не то дрессировщиком... Как в пьесах Беккета...
     Я встал,  походил по кабинету, бормоча  себе  под  нос:  "Как в  пьесах
Беккета, как  в  пьесах  Беккета,  как  в..."  А  как там, действительно,  в
пьесах-то Беккета? Вот уж не знаю. Чего не знаю, того не знаю.
     Вот меня-то Лаврова  наверняка  не обожает  как  своего педагога.  Это,
конечно,  пережить можно, но все-таки приятно, когда тебя кто-то обожает как
педагога. Как педагога, который спустился  в лабиринт Минотавра, а это  ведь
рядом --  и на  остров Крит  не  надо ехать, где вместо  свирепого  чудовища
бесчинствует хунта "черных полковников", а  просто заглянуть в лабиринт души
своей и шепнуть: "Эй, Минотавр, вылезай, потолкуем, ты как  там ведешь  себя
во  мне?" А он сразу скажет: "Старичок, почудилось  тебе, глупая белая  баба
наговорила, что я живу в тебе и мечтаю  тебя сожрать.  А ты  же ведь  парень
умный, сам понимаешь -- какие там  Минотавры, вообще о чем может  идти речь,
когда давно известно, что все мифы -- это байки для детей младшего школьного
возраста.  Кроме  того,  ты человек  отзывчивый,  чуткий,  добрый,  с тонким
душевным настроем, вот тебе и наклепали на меня, а ты сразу поверил, будто я
есть в тебе. А меня в тебе нету..."
     Ох,  Миня-Минотавр, врешь  ты мне  все, сукин сын.  Есть ты,  есть, гад
лохматый,  скользкий, ползаешь,  прячешься.  Ладно, черт с  тобой! Наверное,
пока  не прожить  мне  без тебя,  живи, поганый,  во  мне.  Был  бы  я белой
девушкой,  скрипачкой,  аспиранткой,  читал  бы по  вечерам  пьесы  Беккета,
безыдейные и запутанные, возмущаясь прущим структурализмом, и была бы у меня
душа  -- не запутанный  темный лабиринт,  где сидишь ты, чудище, в  каком-то
мерзком  закоулке, а райский сад с геометрическими красными дорожками, как в
алкоголической  клинике,  и негде  было  бы спрятаться тебе,  и выволок бы я
тогда тебя за ушко на солны