а вы никогда не видели и сидящего перед вами гражданина Белаша тоже
не знаете?
     -- Точно. Так и запиши.
     Белаш пожал плечами и совершенно спокойно сказал:
     -- Могу дать голову наотрез, что это был именно он...

     -- А что? Удивление -- это эмоция положительная, -- засмеялся комиссар.
     --  Ничего  себе --  положительная! Я  думал,  его от  испуга кондрашка
хватит.
     Комиссар сдвинул на лоб очки, прищурился хитро:
     -- Так  он  и  на испуг законные  скидки  имеет: у тебя  в кабинете  не
Поляков  сидел.  А  человек, которого он видел у Иконникова  незадолго перед
кражей, после чего  -- тоже вскоре -- Иконников умер. Тут  его понять можно:
состояние у  него душевное  сейчас  препаршивое.  Ты  не задумывался, почему
Содомский говорил именно о Белаше?
     -- Мне кажется, он наводил меня на него. Про Дзасохова  Содомский прямо
сказал:  мог украсть,  и видел, что я ему не поверил. А рассуждения о Белаше
были много тоньше. Противный человек этот Содомский.  Может  быть, профессия
накладывает отпечаток?
     -- Почему профессия? -- не понял комиссар.
     --  Ну, все эти уверточки, "вам билетик оставлю, вам достану, не  будем
друг на друга в обиде, я вам -- вы мне"...
     -- Это  ты  брось, -- махнул  рукой комиссар. -- Род занятий к душевной
силе не  имеет отношения: Кузьма Минин до того, как Русь освободил, мясом на
рынке торговал. А то, что Содомский противный -- это  не основание полагать,
будто он участвовал в краже.
     -- А старая скрипка?
     -- Вот именно. Я у тебя как раз хотел спросить -- что старая скрипка?
     -- Хочу подготовить план параллельного оперативного поиска.
     --  Правильно,  --  кивнул  комиссар.  --  Только  не параллельного.  В
параллельных  электрических цепях напряжение  тока  падает.  Ты  сначала мне
"Страдивари" найди, а потом уж этой занимайся.
     -- А если Содомский примет пока что контрмеры?
     -- Дудки. Это ты  был  прав, что  ему новый  хозяин скрипки  в жизни ее
теперь не вернет.  Да  и денег  у Содомского  таких нет, чтобы скрипку назад
выкупить.  Он ведь, в общем-то,  вместе со своей  нерповой шапкой  и  мудрой
философией --  босяк. Хватает, где может, на удовлетворение микроскопических
страстишек. И еще... -- Комиссар закурил, отогнал дым от глаз и закончил: --
Это  ведь  ты  ему  только на бумаге так гладко объяснил,  что мигом скрипку
сыщешь. А  как там, на  ухабах, будет, совсем еще неизвестно. Так что вопрос
пока отложим. Пока отложим...
     Зазвонил телефон. Комиссар снял трубку:
     -- Да. Слушаю. Здравствуйте. А, знаю... Мне докладывали уже.  Ну и что?
Хороший он футболист,  за  "Динамо" играет, знаю, незаменимый нападающий. Да
вы  меня  напрасно  уговариваете  --  я за  "Спартак"  болею...  Ага...  Ах,
серьезно?.. Так вот,  если серьезно, то вам  надо было раньше  заботиться --
мои ребята его третий раз в пьяном виде  в кафе "Лира" забирают... Да-да-да,
оформим его по  мелкому хулиганству,  как из пушки... Пусть метлой  на улице
помашет, подумает, как жить дальше... А вы пожалуйтесь на  меня -- МВД СССР,
улица Огарева, 6... Вот так... А вы думали?.. Всего хорошего...
     Комиссар в сердцах брякнул трубку на рычаг.
     -- Адвокаты. Заступники. Заразы. Им бы только голы, чтобы он забивал, а
там хоть трава не расти. То, что он  в тюрьму  попадет при  таком поведении,
это чихать! Ну ладно, что ты говорил?
     -- Третий месяц сегодня пошел со дня кражи, -- сказал я расстроенно. --
И за такой громадный срок -- такие результаты.
     -- А какие результаты? -- сердито спросил комиссар, как будто успехов у
нас полно и надо только бабки подбить для победных реляций.
     --  Перепуталось все окончательно. Вороватый человек  Содомский наводит
нас на Белаша,  Белаш опознает  Мельника, а тот, мечтая,  чтобы мы побыстрее
нашли Креста,  в то  же  время  категорически  отказывается от  знакомства с
Иконниковым. Черт те что! Какая-то игра в бирюльки у меня получается...
     -- А ты видел, как в бирюльки играют? -- невинно спросил комиссар.
     --  Разве есть  такая игра? -- удивился  я. -- Я думал  всегда, что это
фигуральное выражение.
     --  Есть, -- качнул  головой комиссар. --  Навалом складывают в тарелку
маленькие причудливые игрушечки -- бирюльки. И палочкой с петлей их надо все
оттуда вытащить так, чтобы не потревожить остальные. Большо-ое  терпение для
такой игры надо! Терпения и трудолюбия тебе не хватает.
     -- Мы и так работаем по вашей любимой схеме -- пораньше начать, попозже
кончить, зато без перерыва. Куда уж больше!
     -- Не знаю. Может быть, еще два  часа надо. Откуда мне знать -- ты ведь
в розыске хозяин. Сам и решать должен.
     --  Но дело  не в количестве  работы! Тут  новая идея нужна!  А никаких
подступов не видно.
     -- Не видно, говоришь? А жаль -- я бы шофера своего, Лешу, послал туда,
где видно, он бы мне скрипку и доставил. А результаты есть -- и не малые.
     -- Какие?
     --  В этой еще недавно монолитной стене появились  трещины. Надо теперь
просто  работать  --  день  за днем  расширять их, углублять,  пока  вся эта
конструкция не завалится.
     -- Хорош совет! Надо ведь трещину угадать! Только одна ведет к тайнику,
а остальные-то -- в никуда!
     --  А раньше все вели в никуда! --  сказал комиссар. -- Вопрос у меня к
тебе: почему Белаш раньше не говорил, что Иконников был его учителем?
     --  Не  хотел,  чтобы  люди этого  круга  знали  --  это  была  воля  .
Иконникова.
     -- А ты разве в филармонии служишь? Я перечитал его показания -- не так
он  защищал  своего  учителя,  как  мне  бы этого  хотелось!  В жизни всякое
случается, и я бы не хотел, доведись та-. кое, чтобы ты меня так защищал!
     -- Не обязательно защищать, захлебываясь от восторга, -- сказал я.
     -- Конечно, если бы ты в жюри  на  конкурсе заседал, а Белаш докладывал
об  исполнительских  заслугах  Иконникова.  Но  ты-то  допрашивал  Белаша по
ситуации,  которая сводится  к общему знаменателю  --  мог украсть Иконников
скрипку или нет.
     -- Белаш и заявил категорически: нет, не мог.
     -- Верно, заявил. Но все равно меня что-то коробит  во всем этом.  Я бы
на твоем месте поглубже выяснил вопрос взаимоотношений Иконникова и Белаша.
     Я помолчал, покрутился, потом сказал:
     -- Не думаю, чтобы это было целесообразно.
     -- Дело хозяйское, -- пожал плечами комиссар, --г А почему?
     -- Во-первых, это  значит,  что я пойду на поводу  у Содомского, а один
раз нас уже  навели на Иконникова. Во-вторых, Иконников мертв, и я неизбежно
вернусь к Белашу. Круг получится.
     Комиссар встал, в задумчивости походил по своему просторному  кабинету,
подошел ко мне и положил руку на плечо:
     -- Я ведь не утверждаю, что обязательно что-нибудь найдешь.  Но трещины
нельзя  оставлять без внимания.  И Белаш  -- вовсе не  единственный источник
информации об их отношениях с Иконниковым. Они ведь не из лабораторной колбы
вылупились накануне кражи. Они жили среди людей, а у людей до-о-лгая память.
Много чего они  помнят, потому что мы и в чужой жизни оставляем семена своих
поступков --  добрых и  злых. И  проходит иногда  много лет, пока эти семена
дают росток.  Мы уже и сами-то забыли, а люди помнят,  потому что -- сорняки
ли, злаки ли, а взошли они на их земле...

     Я  не мог найти никакого логического объяснения  испугу  Белаша. Скорее
всего  он  действительно  видел  Мельника у Иконникова. Но его  волнение при
встрече с  Мельником у  меня все равно  было  неадекватно тем переживаниям и
неприятным чувствам, которые эта встреча могла вызвать.
     С  другой стороны,  мнз было абсолютно непонятно  поведение Мельника --
почему  он отпирается  от  знакомства  с Иконниковым?  Какая  ужасно нелепая
мешанина...
     Я  раздумывал об этом,  сидя  в  преподавательской комнате  Центральной
детской музыкальной  школы, где я дожидался  Николая Сергеевича Трубицина --
преподавателя   класса  скрипки.   Около  семнадцати   лет  назад  он  писал
характеристику, которую я нашел  в архивном деле  абитуриента Г. П. Белаша в
приемной комиссии Московской консерватории.
     -- Белаш? Конечно, помню! Это, так ска-ть,  был мальчик исключительный.
Так  ска-ть,  в  смысле  музыкальных  способностей  и  человеческих  свойств
характера...
     Худощавый  белокурый  человек  совершенно   неопределенного   возраста,
Николай  Сергеевич Трубицин относился  к  той категории  .застенчиво-нервных
людей,  для  которых вступление в контакт с любым новым знакомым мучительно.
Такие люди, испытывая болезненную неуверенность в себе и своих  поступках, в
своих  выводах  и  решениях,  обычно изо  всех  сил  стараются  в  первые же
мгновения знакомства скорее понять  своего  собеседника, выбрать  подходящий
ключ  поведения.  От  этого   они  --  погруженные  в  свои  размышления  --
невнимательны,  рассеянны,  сбиваются  с  нити своего  изложения и,  пытаясь
сосредоточиться,  беспрерывно  загружают  руки  какой-то  ненужной  работой:
потирают  виски,  поправляют  очки,  листают  перед  собой  бумажки,  крутят
карандаши и, что  самое главное,  все  время  отводят в сторону глаза, из-за
чего невольно создается впечатление, что тебя  обманывают или недоговаривают
чего-то важного.
     -- ...Не  помню  сейчас точно, не один год уже,  так  ска-ть, прошел, а
звали его Гриша. Это ведь, так ска-ть, распространенное имя?.. Мы с ним, так
ска-ть, не один год здесь вместе провели...
     -- А точнее вы не можете вспомнить?
     -- Почему же не могу? Конечно,  так ска-ть, могу. Он выпуска 1957 года,
а работал я с ним, так ска-ть, четыре года -- значит, он пришел, так ска-ть,
в 1953-м.
     -- Встречались ли вы после того, как он окончил школу?
     -- Нет. То есть да. Так ска-ть, случайно, один раз. Два года назад.
     --  Как бывает в таких случаях, обменялись приятными  воспоминаниями об
ушедших годах? -- настырно спросил я.
     --  Да. То есть скорее нет. Ему помешало... Так ска-ть, обстановка была
неподходящая.
     -- Какая же  это обстановка может помешать разговору  со  своим  бывшим
учителем? -- изобразил я невероятное удивление.
     --  Видите ли,  я его,  так ска-ть,  не осуждаю. Я даже, упаси  бог, не
подумайте  только,  не обижен нисколько.  Я  доволен,  так ска-ть,  что хоть
помнит  меня. А разговаривать со мной в тот  вечер  ему, так ска-ть, недосуг
было...
     -- А что за вечер был?
     --  Да,  ей-богу,  и  говорить-то  не  о  чем! Это был, так  ска-ть,  в
некотором  роде юбилей  --  тридцать лет нашей совместной жизни с  супругой.
Отметить мы решили, так ска-ть,  в ресторане. Премило  посидели, так ска-ть,
помянули ушедшие годы, со всем былым добром и горем. И увидел я там Гришу. С
компанией, так ска-ть, он был  там. Я к  нему,  так  ска-ть, бросился, а  он
говорит -- як вам, Николай Сергеевич, позже подойду, так ска-ть. Узнал я его
сразу  -- совсем  он мало, так ска-ть, изменился за это  время. Хотел  я его
расспросить --  как  живет, что поделывает, но  не подошел он,  времени, так
ска-ть, не хватило. Прислал к нам. с супругой на стол бутылку шампанского. А
сам, так ска-ть, на пришел...
     -- Да-а, некрасиво получилось, -- покачал головой я.
     -- Нет! Нет! -- замахал руками Трубицин. -- Вы не подумайте только, что
я  жаловался,  так  ска-ть!  Ведь  сколько  лет  прошло, забывается  многое.
Исполнена  забот,  хлопот  и  волнений  человеческая жизнь.  Ну учитель, так
ска-ть!  Мало ли их по нашей жизни проходит--всем благодарности не накопишь,
каждому памяти не сохранишь!
     -- А ученик он был хороший?
     Трубицин  потер  лоб  ладонью,  будто  вспоминал,  хотя  ничего  он  не
вспоминал, а просто хотел поточнее сформулировать свою мысль.
     -- Ученик  он  был  неважный. А музыкант -- исключительно способный. Он
был, так ска-ть, безусловно талантливый молодой человек.
     -- А в каком же смысле он был неважный ученик?
     Трубицин снял очки, быстро  протер стекла, вновь надел  их, забарабанил
сухими,  желтыми  от  канифоли  пальцами  по  столу,  и  на  лице  его  было
мучительное  непонимание этого разговора, которое  прорастало из тех далеких
пор, когда он стремился и  не смог понять  своего талантливого и  нерадивого
ученика.
     -- Вы курите? -- спросил он. Я отрицательно качнул головой.
     -- Вам не  помешает, если  я буду  курить? -- сказал он,  будто  я  был
хозяином  в  этой  маленькой  комнате  с  гипсовым  бюстиком  Чайковского  и
портретом Глазунова.
     Трубицин достал из кармана пачку папирос "Север", и я обратил внимание,
что, хотя в пачке осталось  всего несколько папирос, пачка была аккуратна  и
не  смята, как  будто он  только  что  ее распечатал.  И весь он  был  такой
аккуратный, скромно одетый,  и на стареньких брюках была такая точная ровная
стрелка,  и  говорил   он   так  застенчиво-тихо,  подбадривая  самого  себя
бесконечными "так ска-ть", что мне все время хотелось похлопать его по плечу
-- ну давайте же, смелее!
     -- Этот мальчик с первого взгляда, так ска-ть, произвел на меня большое
впечатление.  В  любые,  самые  элементарные  композиции,  так   ска-ть,  он
умудрялся внести что-то свое. Как бы это выразиться -- он ненавидел прописи.
И на этой почве мы с ним все время ссорились. Я твердо знаю, так ска-ть, что
человек  способен  на открытие  нового только тогда, когда он в совершенстве
знает старое.  И  я постоянно  с ним бился, доказывая  это,  а он все  время
внутренне,  так  ска-ть, ну,  как  бы...  усмехался.  Я  чувствовал  это.  Я
чувствовал, что мои усилия словно натыкаются на несокрушимую стену, и это не
могло быть, так ска-ть, простое детское упрямство или непризнание авторитета
взрослых...
     -- А что же? -- спросил я.
     -- Мне казалось, особенно в последнее время, что за этим упорством есть
убеждение, построенное на вере.  В  себя или  8 какой-то  другой, неизмеримо
больший, чем у меня, авторитет.
     -- Как это выражалось?
     -- Так ска-ть, в неприятии моей методы. Мы бились, например,  с ним над
какой-то  вещью, и я,  так ска-ть,  убеждал его, показывал, объяснял,  и  он
соглашался,  и  мы  добивались  нужного,  с  моей  точки   зрения,  акцента,
интерпретации,  смыслового прочтения, наконец, решения  техники  исполнения.
Через несколько дней возвращались -- и он играл совершенно по-другому...
     -- Хуже?
     -- Нет. Но совсем, так ска-ть, по-другому. И было в его игре очарование
таланта,  ужасно непривычная и  свежая  манера, и  его  игра мне  все  время
напоминала  что-то слышанное уже или, может  быть, это  мне казалось,  но  я
затрудняюсь  вам объяснить это -- я  боялся  с ним спорить, потому что нечто
подобное,   необычайно   сильное,   уверенное,  апробированное  талантом   и
вдохновением я уже когда-то слышал. Иногда мне казалось,  так ска-ть, что он
знает больше  меня  и  потихоньку  посмеивается  надо мной. Это большое, так
ска-ть, не по годам знание меня пугало. Я боялся за него...
     Трубицин вновь снял, протер очки, и  когда он опять  приспособил их  на
переносицу,  я подумал, что в  очках  он похож на молодого актера,  которому
специально надевают очки, чтобы сделать его старым, но старым он от этого не
становился, а просто возникает  обозначение -- этого  молодого человека надо
считать старым.
     --  ...И скоро мои опасения стали сбываться. Хотя  и в неожиданном, так
ска-ть,  направлении.  В  его  поведении  появилась  какая-то бесшабашность,
залихватство, неудержимое стремление показать, что ему все доступно, что  он
может  все.  Наверное,  в  это  время   он  мечтал  стать,  как  легендарный
тамбур-мажор Иван Степанович Лушков, ростом в два с половиной метра -- тогда
бы  его все замечали и видели, знали, что  он есть.  Однажды меня  вызвали в
милицию  и сказали,  что его  привлекают  к суду  за хулиганство.  Со своими
приятелями он совершил вещь непостижимую...
     Даже сейчас, спустя почти два десятка лет, от воспоминания о  том,  еще
неизвестном  мне,  безобразии  Николай   Сергеевич  Трубицин  задохнулся   в
волнении.
     -- А что же они сделали? -- поинтересовался я.
     --  На  углу   Сретенки  и  Рождественского  бульвара  у  троллейбусной
остановки сидел  в будочке старый усатый чистильщик обуви  -- айсор. Белаш с
приятелями привязали веревку к стенке будки, а другой конец накинули на крюк
троллейбуса.  Когда  машина   отошла  от  остановки,  то  она,  естественно,
поволокла за собой по улице будку с вопящим айсором и до смерти перепуганным
клиентом...
     Я представил себе эту картину и невольно улыбнулся. Труби-цин удивленно
посмотрел на меня:
     -- Вы смеетесь? Вы находите это смешным?
     -- Ну, есть же безусловно смешные вещи, -- пожал я плечами.
     -- Я  вас  не понял. Как  можно  смеяться над хулиганским поступком? --
взволнованно спросил Трубицин,  От этого настоящего  волнения -- по существу
рассказа -- он даже потерял свои бесконечные "так ска-ть".
     Я попытался оправдаться:
     --  Помимо умысла  существует  внешняя сторона  поступка. Мы же с  вами
смеемся  в  цирке, когда один клоун  ударяет другого так, что тот делает три
кульбита.  А   когда  такое  происходит  на  троллейбусной   остановке,  оно
квалифицируется как хулиганство.
     Трясущимися пальцами Трубицин  снял очки  и близорукими глазами, сильно
щурясь и чуть-чуть подмаргивая, внимательно посмотрел мне в лицо, и от этого
пристального подслеповатого внимания  я показался себе маленьким, прыгающим,
как блоха.
     --  Я тоже был молодым, так ска-ть. И был  подвержен всем устремлениям,
свойственным юности. Но  я никогда  не мог допустить такого  возмутительного
поступка. Белаш ведь должен был  понимать, что это не  только  обидно, но  и
опасно в конце концов...
     Он весь был маленький,  возмущенный, встопорщенный  и в то же время все
равно оставался  очень аккуратным. Он все время ходил по комнате,  наверное,
чтобы не садиться и не измять строгую, как меридиан, линию своих  стареньких
заглаженных  брюк. И я  подумал,  что его наверняка обижали мальчишки -- его
сверстники, и потом пытались подшучивать над ним ученики. И хотя ему было не
меньше пятидесяти, он  все равно  казался мне совсем молодым.  Трубицин  был
молод особой, старообразной принципиально-запальчивой  молодостью, в которой
всегда  есть   покушение  на  несостоявшуюся  значительность,   подчеркнутая
серьезность, взращенная  сознанием своей совсем маленькой ответственности. И
все это -- тонкая,  хрупкая  броня, звенящая от постоянного напряжения,  как
молодой лед. Потому  что  внутри -- очень нервная, испуганная, легко ранимая
сущность ребенка, которому было ненавистно и страшно его  физически немощное
детство  и  неприятна  затравленная  многочисленными   комплексами   юность,
поскольку эта пора  требовала  от него  непосредственности,  самостоятельных
решений  и силы воли. Он вырвался из детства,  как  из тесной рубашки, чтобы
скрыться в обезличивающем балахоне взрослости.
     Трубицина пугали мальчишеские выходки Белаша  и скрипичный почерк Павла
Иконникова, который он каждый день  слышал на занятиях с мальчиком  и не мог
вспомнить, и  не мог принять  этого  волнующего  и  мощного,  как  подводное
извержение, влияния, но оно было сильнее всех его устремлений, и он, даже не
подозревая  об  этом,  вел заочный  бой с  таким скрипачом и человеком,  как
Иконников. И, не понимая, каждый  день все острее чувствовал свое поражение,
и эта необъяснимость повседневного ухода его ученика в какие-то неизведанные
им самим миры угнетала, и  сводила на  нет  все  его миропредставления,  и с
пугающей ясностью ставила вопрос о том, что  в юности можно быть и не таким,
каким был он, Николай Сергеевич Трубицин...
     -- Чем же закончилась эта история? -- спросил я.
     -- Школа заступилась, их оштрафовали и отпустили. Через  несколько дней
Белаш  выступал  на  Московском фестивале  юных музыкантов  и получил первую
премию.  А через месяц сдал конкурсный  экзамен в  консерваторию  по  классу
скрипки...
     -- Однако, кроме экзамена по спе