крест  и  надпись  "Антониус
Страдивариус".   Скрипка  темно-красного   цвета,   с  резным  завитком.   У
инструмента  есть какая-то формальная международная  страховая цена,  но это
ведь  все  символика --  скрипка цены не  имеет. Звук ее уникален, он просто
неповторим...
     В изнеможении  Поляков  сел  в  кресло, и снова  стал  похож на больную
птицу.
     Он посидел  в задумчивости, потом заговорил,  но  мне было понятно, что
слова  его сейчас  --  лишь  легкий,  полустершийся отпечаток проносящихся в
голове мыслей и воспоминаний:
     --  ...Когда я  впервые  взял  ее в руки,  меня  охватило  предчувствие
счастья,  хотя  я  еще не  тронул  струн. Она была  нежна,  как  ребенок,  и
загадочно-трепетна, как женщина. Такое бывает в первой любви. И еще -- когда
впервые берешь на руки своего ребенка... Но свой ребенок  и первая любовь --
это  мир, открывающийся в  общении...  Я провел  смычком по  струнам...  Она
заплакала,  закричала, засмеялась,  запела,  заговорила...  Она  открыла мне
новый свет, я  долго-долго  ждал  свидания  с  ней... Мое  сердце  тогда  не
выдержало этой встречи, и я заплакал от счастья и надо мной все смеялись, но
они не  знали, что  я встретил  ее, как находит  лодку плывущий в  океане. Я
читал этот мир в нотах, я слышал его в душе, но без нее  я не мог рассказать
о нем людям... Я играл, играл, часами без остановки, и она открывала мне все
новые  горизонты звука... Мы  никогда  не  разлучались, она объехала со мной
весь мир, и я видел, как  люди  плакали, слушая ее волшебный голос. Она была
всемогуща и беззащитно-хрупка, как ребенок... Тридцать шесть  лет  назад мне
вручил ее нарком, и мы с ней не расставались...
     Да, это были  отраженные вслух мысли, потому что так можно говорить или
с самим собой, или играя на публику, но Поляков  не играл на нас, я полагаю,
он нас  вообще не  замечал.  Воцарилось долгое тягостное молчание. Потом  из
прихожей вошел Халецкий, держа в руках вывинченные дверные замки.
     -- Вам придется сегодня ночевать, закрыв дверь на цепочку, -- сказал он
Полякову. -- Замки мы должны взять с собой для исследования. На сутки.
     Поляков кивнул.  Я  сказал  ему  сухо,  чтобы  вывести  его  из  транса
официальностью обстановки:
     --  Мы  сделаем все возможное для того, чтобы найти  преступника. Но вы
должны нам помочь... Поляков развел руками:
     -- Чем я-то могу вам помочь!
     Он сидел в своем  кресле,  совершенно раздавленный случившимся, торчали
во все стороны  угловатые  острые локти,  колени, причудливо были  заломлены
кисти,  черные  озера  тоскующих  глаз,  подбородок  на плече  -- будто  эту
диковинную  птицу  разобрали  на  части и  как  попало  набросали в глубокое
плюшевое гнездо кресла. На мгновенье во  мне  шевельнулось недоброе чувство,
смешанное с недоумением -- это был  не гений и не великий маэстро -- это был
потерпевший, самый обычный потерпевший. Я сказал строго:
     --   Ну-ка,   Лев   Осипович,   соберитесь,   пожалуйста!  Нельзя   так
распускаться! Без вашей помощи я не смогу найти вора.
     Поляков очень грустно взглянул на  меня, и  я  подумал, что мне не надо
смотреть ему  в глаза -- они, как  омуты, поглощали меня, замедляли реакцию,
это  были  глаза не  потерпевшего, удрученного кражей, а скорбящего  Демона,
доброго фанатика, страдающего гения.  Нет, он душевно больше меня, и если он
эмоционально перехватит инициативу, я не  смогу заставить его помочь мне. И,
не давая ему ответить, я сказал:
     -- У вас  особая
 кража, поэтому  вы должны  мне помогать. И ваша помощь
сейчас -- в мышлении.  Вы должны отбросить все переживания и мобилизовать до
предела  память,  способность  спокойно и  методично  рассуждать.  Тогда  мы
сделаем первый шаг к возвращению скрипки...
     -- Вы думаете, удастся поймать вора? -- спросил Поляков.
     Я сел в кресло напротив него:
     -- Разговор у нас мужской?
     -- Конечно.
     --  Тогда слушайте. Все мы знаем: в мире нет окончательных тайн. Ничего
нег тайного, что когда-нибудь  не становится явным. Но  когда я приезжаю  на
место преступления,  меня  часто  охватывает  томительное ощущение бессилия.
Вокруг толпятся зеваки, потерпевшие,  свидетели -- и все ждут от меня, что я
посмотрю  окрест  своим  профессиональным взором  и  как  фокусник вытащу из
рукава... вора. А я ведь знаю в этот момент не больше их и мне так же трудно
представить невидимое, как и  всем  им -- тем, кто стоит вокруг и ждет чуда.
Но чудес, как  и  тайн,  не бывает.  Поэтому я начинаю  медленно,  методично
думать и искать, запоминать все, что мне говорят, сравнивать, оценивать, и в
конце  концов начинает проясняться  истина. Понимаете,  для  отыскания ее не
нужны никакие  чудеса, а только спокойствие,  терпение и труд.  Вот так  я и
намерен  искать  скрипку "Страдивари". И хочу,  чтобы вы  тщательно подумав,
вспомнили, что пропало из квартиры.
     -- Да я же вам сказал, что сейчас это не имеет значения...
     --  Имеет,  -- перебил я.  -- Ваш "Страдивари"  на рынок не понесешь, а
золотые часы, например, какой-нибудь приезжий продавец мимозы купит у вора с
большим удовольствием...
     Поляков прошелся по комнате. Мои откровения не  то  чтобы успокоили, но
по крайней мере отвлекли его от горестных раздумий.
     --  Похищены деньги,  --  сказал он, откашлявшись, как будто  собирался
декламировать.  И вообще,  сейчас,  когда  он немного  отвлекся  от мысли  о
пропаже скрипки  и стал считать, что именно у него  было украдено  из личных
вещей, домашнего имущества, появилась в нем какая-то застенчивая неловкость,
как будто он стыдился всего  происходящего. Я  давно заметил эту болезненную
застенчивость  у  обворованных  людей  --  к  тяжести  потери  примешивается
какой-то нелепый подсознательный стыд, ощущение, что, ограбив  тебя, вор еще
и посмеялся  над тобой, оставив дураком на общее обозрение  -- злорадное или
сочувственное,  но  во  всяком  случае  ты  становишься  предметом  всеобщих
пересудов и жалости.
     Поляков  перечислял похищенное,  расхаживая по комнате,  Лаврова писала
протокол:
     -- Ордена... лауреатские  медали... золотой ключ от ворот Страсбурга...
транзисторный  приемник,  почетная   цепь  от  Токийского   филармонического
оркестра... магнитофон марки "Филипс"... дза чемодана...
     Потом мы  сели  за  стол и  стали заполнять длинный, разлинованный мной
лист  --  список людей, вхожих в дом Полякова. На  каждой  следующей фамилии
Поляков вскакивал со стула, хватал себя худыми руками за грудь и говорил мне
с возмущением:
     -- Ну как вы даже могли подумать про этого человека?
     -- А я ничего про него не подумал, -- отвечал я меланхолично. -- Я  его
пока только записал. Там посмотрим...

     -- А теперь давайте  вновь  вернемся  к вопросу о слесаре,  -- сказал я
Полякову. -- Значит, у вас перестал работать верхний замок в двери...
     -- Да.  Это было  приблизительно  две  недели назад.  Я сказал жене  за
завтраком,  что надо  вызвать  слесаря, потому  что  замок  мешал притворять
плотно  дверь.  В это время  пришел водопроводчик  из домоуправления.  Краны
какие-то он смотрел в ванной и на кухне. Я ему сам дверь отворял. А когда он
закончил работу, я его спросил, не разбирается ли он в замках. Он согласился
посмотреть. Возился минут пятнадцать, все исправил и ушел.
     -- Ключи вы ему давали?
     --  Ну  а как же? Надо  ведь  было  посмотреть, как работает замок,  --
Полякова  раздражала  моя  несообразительность. Но  я продолжал  гнуть  свою
линию:
     -- Вы ему давали ключ только от испортившегося замка?
     -- Да  нет же! Какой смысл снимать его со связки? Я  ему всю и дал... И
потом, он ведь никуда не уходил!
     -- Он при  вас чинил, вы сами никуда не отлучались?  Поляков возмущенно
пожал плечами:
     --  Не помню!  Но уж, наверное, я не стоял  у человека над душой! -- Он
задумался на мгновенье и добавил:  -- Я даже точно помню,  что не  стоял, --
мне звонили из школы больных туберкулезом детей, просили выступить у них...
     Я сделал пометку у себя в записной книжке и спросил:
     -- И что вы им ответили? Из школы?
     Надо полагать, Поляков  никак не мог решить насчет  меня  --  с кем  он
имеет дело: с дураком или этаким бестактным типом. Он сказал недовольно:
     -- Я  объяснил, что у меня  очень плотно  расписано  время. Но  для них
постараюсь выкроить час -- уж очень они просили.
     -- Ну  хорошо,  --  сказал  я  и показал  ему вороненый короткий ломик,
который  Халецкий  нашел  в складке кресла  между спинкой и  сиденьем. -- Вы
точно знаете, что этого предмета у вас дома раньше никогда не было?
     -- Как вам сказать... Все-таки, мне кажется, не было,  -- сказал  он. Я
подумал,  что  ничего  нет  в этом  удивительного:  зачем  виртуозу-скрипачу
воровская  "фомка"?  "Фомка" была  отлично сделана:  с расплющенным  опорным
концом, заостренным краем,  удобной  широкой ручкой.  На черни  металла  был
отчетливо виден давленый знак  -- две короткие молнии. Видимо, вор в темноте
положил ее на кресло и потерял.
     -- Свечи в шандале вы не зажигали? Поляков покачал головой.
     -- Нет,  мы держали их как памятный приятный  сувенир. Мне  преподнесли
их... А-а! -- он махнул рукой.
     Вор работал  сначала при одной свече,  потом,  видимо, ему понадобилось
сжечь листы, и он зажег две других, оттого они и обгорели значительно меньше
первой.
     Вошла Лаврова с телеграммой в руках:
     -- Лев Осипович, в почтовом ящике лежала на ваше имя телеграмма...
     Поляков  сорвал  наклейку,  быстро  пробежал  глазами  текст,  еще  раз
прочитал, протянул мне бланк:
     -- Чушь!.. Ничего не понимаю... Таратута какой-то...
     В  телеграмме  было  написано:  "Записи  ваших  произведений  направляю
бандеролью.  Таратута".  Пометка:  "В  случае отсутствия адресата оставить в
почтовом ящике". Отправлено вчера в 9.15 утра, доставлено в 17.45.
     -- А вы не знаете этого Таратуту?
     -- Понятия  не имею, первый  раз слышу. И никаких записей я не жду -- я
уже давно не записывался.
     --  Скажите, Лев Осипович,  в каких вы отношениях с вашими соседями  --
Обольниковыми?
     -- С Обольниковыми? В  хороших отношениях, наверное. Не  знаю.  Надо  у
жены  спросить. Ей,  по-моему, Евдокия  Петровна  по хозяйству помогает. Да,
наверняка в хороших: жена у них оставляет для меня ключи.
     -- В ваше отсутствие они не заходят к вам в квартиру?
     -- А зачем? Наверное, нет. Думаю, что не заходят.
     -- Ладно,  будем заканчивать. Скажите, слесарь, ремонтировавший дверной
замок, из вашего ЖЭКа?
     -- Да, он, по-моему,  сказал, что он из домоуправления. Но я, помнится,
записал  в книжку номер его телефона -- если что-то понадобится  срочно. Мне
очень  понравилось,  как он  быстро и  точно  работал. Сейчас  я  возьму  из
прихожей телефонную книжку...
     Он вышел из комнаты и через мгновенье я услышал его удивленный возглас:
     -- Послушайте, здесь почему-то много листов вырвано!
     Я встал,  но он шел мне навстречу, протягивая  раздерганную  книжку.  Я
взглянул  на те  листочки, изглоданные  пламенем, растоптанные,  что бережно
собирал с полу Халецкий -- сквозь сумрак пепла отчетливо проступала линовка.
     -- Вот они, Лев Осипович, листочки из книжки, -- показал я. -- На какую
букву вы его записали?
     ---- На "С" --  слесарь, дядя Паша, -- сказал Поляков; все это казалось
ему уже невыносимо запутанным.
     Я  полистал  книжку -- страницы  с буквы "П" по букву "У" были вырваны.
Халецкий распрямился, потер затекшую спину и сказал неожиданно:
     -- Сила моя совершается в немощи...
     -- Да-а? -- неуверенно переспросил Поляков,
     --  Наверное,  -- ухмыльнулся Халецкий. --  Это  где-то  в писании  так
сказано.  А  мы  попробуем проверить.  Мне для этого придется  взять  у  вас
отпечатки пальцев...
     -- Зачем? -- удивленно и испуганно спросил Поляков.
     -- Во-первых, я буду единственным  обладателем такого вашего факсимиле,
а во-вторых,  и  это главное, надо будет отличить их  от  других отпечатков,
снятых нами здесь и, возможно, принадлежащих вору.
     Я смотрел,  как  Халецкий  бережно и  быстро накатывает  на дах-токарту
оттиски пальцев Полякова, пальцев, которые  заставляют плакать и  радоваться
тысячи  людей. Эти пальцы,  единственные в мире, были в черной копировальной
мастике, бессильные, послушные,  будто не они вызывают к жизни целые миры, и
именно  в  этот миг я понял чудовищность и нелепость всего происшедшего. Эх,
одно слово -- криминальный сыск!

     Комиссар взял в  руки рапорт и  стал читать его вслух, далеко отодвинув
от глаз, как делают все близорукие люди без очков:
     --  ..."Служебно-розыскная собака  Марсель начала работу в  9 часов  21
минуту, взяла след, вышла из кабинета  в коридор,  проработала  угол  влево,
пересекла коридор и вышла на лестничную площадку, спустилась вниз, пересекла
двор и через арку вышла на Садово-Триумфальную ул., проработала угол вправо,
прошла 45--50 метров  в сторону пл. Маяковского и  на  проезжей части работу
прекратила..."
     Положил рапорт на стол и сказал:
     --  Да-а,  не густо.  Я помню, лет  двадцать  назад была такая дурацкая
форма в милиции -- шашки и шнуры. Вот опасаюсь я чего-то: не превращаются ли
собачки  наши  в такой же  бесполезный атрибут формы?  А,  Качанов,  ты  что
скажешь по этому поводу?
     Качанов, наливаясь сердитой краснотой, сказал:
     -- Разрешите доложить, товарищ комиссар. Марсель мой -- не атрибут.  12
преступников  как-нибудь задержал.  А  шашки  или шнуры там  -- это  не  его
собачье дело...
     Начальник МУРа засмеялся:
     -- Да ты не сердись, Качанов. Я ведь не тебя и не Марселя попрекаю. Это
я  скорее  нашим оперативным  работникам -- одного разыскного нюха,  видимо,
маловато. Научный подход нам надобен, анализ.
     Качанов,   почувствовав,  что   угроза  миновала,  решил   окончательно
реабилитироваться:
     -- Так я про то  и говорю,  товарищ комиссар: собака  --  животная ведь
только, старается сколько может. А свалить на нее легче всего -- безответная
она. За такое-то время народу там прошло по улице, как на демонстрации...
     Он  бы  еще,  наверное,  поговорил  про  своего  Марселя,  но  комиссар
покосился на него, и Качанов умолк.

     -- ...Мысли,  идеи, планы? -- сказал комиссар.  --  Мне  уже звонили по
этому  делу  из нашего  министерства,  из Министерства культуры  и Коллекции
уникальных музыкальных  инструментов. К  вечеру,  полагаю,  уровень  звонков
поднимется.
     Я  хорошо понимал его  -- комиссару  предстоит вдоволь  по-объясняться.
Только я собрался раскрыть рот,  как раздался телефонный звонок  и  комиссар
снял трубку:
     -- Да, я. Здравствуйте. Да, конечно. По этому  вопросу сейчас  как  раз
провожу совещание. Слушаюсь. На  контроле? Хорошо, есть. Так у нас все  дела
особой  важности. Понимаю  я все,  не  надо мне объяснять,  иногда  и  я  на
концерты хожу. Слушаюсь. Вечером доложу...
     Он  осторожно  положил трубку на  рычаг, помолчал, потом поднял на меня
взгляд.
     -- Ну давай, Тихонов. В твоих железных руках судьба моего инфаркта,  --
он усмехнулся, но глаза у него были невеселые.
     -- По  материалам  осмотра  места проишествия, допросов потерпевшего  и
соседки  представляю  картину  преступления  следующим  образом. Кража  была
совершена между нолем  и двумя часами ночи одним  человеком.  Он вхож в  дом
Полякова, хорошо ориентируется в квартире...
     -- Разъясняй  подробнее, --  бросил  начальник  МУРа,  делая на  бумаге
какие-то пометки.
     --  Из трех  шкафов в квартире взломан  только тот, где лежала скрипка.
Если это не случайность, то это сделал хорошо знакомый с  квартирой человек.
Либо вору дали точный план. Думаю, что побывал там один человек...
     -- Почему?
     --   Перед   подъездом   после  дорожных  работ,  как  всегда,  остался
незаасфальтированный  участок, в котором  собралась  большая  грязевая лужа.
Войти в парадное, не ступив в грязь, практически невозможно. Шесть следов от
подошв грязных ботинок на  паркете однородны  -- это следы  одного человека.
Так что  в квартире, полагаю,  побывал только один человек.  Кроме  того,  я
позвонил в Гидрометцентр -- мне там дали официальную справку. Приблизительно
с  полуночи в Москве  началось резкое похолодание в  связи со  стремительным
прохождением  фронта  антициклона.  За  два  часа  температура  упала  на 11
градусов.
     -- И что? -- заинтересовался комиссар.
     --  Метеорологи категорически утверждают, что в два часа ночи все  лужи
уже  замерзли.  Значит,  можно предполагать,  что  вор побывал  на  квартире
Полякова до двух часов...
     -- Можно, -- согласился комиссар. -- А почему -- от ноля?..
     -- Это уже из области  логических домыслов.  Судя по затекам стеарина и
пепла,  вор жег  свечи  и поджигал  на них  листики  из  книжки  в  кабинете
Полякова. Окна кабинета выходят на  Садово-Триумфальную, а напротив -- мачта
уличного    освещения,    оборудованная    двумя   мощными   люминесцентными
светильниками. Мне Поляков говорил, что по вечерам они освещают кабинет, как
прожектором. Но, судя по свечам, вору  нужен был свет,  хотя люстру включить
он  боялся,  чтобы  не  привлекать внимания.  Несоответствие  между  словами
Полякова и поведением вора  объясняется просто:  в двенадцать  часов свет на
левой стороне  Садовой горит на  каждом втором столбе, а  на том, что против
окон Полякова, как раз гасится.
     -- Принимаем  как  рабочую  гипотезу,  --  сказал  комиссар. --  Что вы
скажете, Ной Маркович?
     --  У  меня достижения  весьма скромные, --  Халецкий  заглянул  в свои
листочки,  будто  ему  предстояло сделать  обширный  доклад.  --  Преступник
нечаянно  сбросил со стены  портрет  бельгийской королевы  и  хотел, видимо,
поймать его на лету. Но остекление разбилось, и он сильно порезал руку -- на
полу многочисленные капли  крови.  Кровь  по  своей групповой принадлежности
довольно редкая. По осколкам мне удалось частично  восстановить остекление и
снять  отпечаток  ладони.  Правда, по одной  ладони нам не  удастся получить
дактилоскопическую  формулу, но это будет у нас  про  запас -- для возможных
кандидатов. Кроме  того, я  снял  еще  целый  ряд  отдельных отпечатков,  но
говорить об их принадлежности покуда рано. И последнее -- пепел листочков из
телефонной книги  Полякова. На одном из них был записан телефон слесаря. Ну,
с этим  предстоит поработать всерьез  -- может  быть, что-нибудь  вытянем. У
меня все.
     -- Вопросов нет, -- кивнул комиссар. -- Тихонов, что со слесарем?
     -- Сегодня у него выходной день. Я уже побывал на квартире, там  застал
только мать. Совсем дремучая старуха. Говорит, что еще вчера  уехал вместе с
женой к тетке в деревню, должен вернуться завтра утром...
     -- Адрес тетки в деревне? -- сухо поинтересовался комиссар.
     --  Это тетка  его жены,  так что  мать  не знает.  А у жены  в  Москве
родственников больше нет.
     -- Тщательно отработать эту линию, -- распорядился комиссар. -- Все?
     --  Нет.  Там  есть  один сосед,  внушающий мне опасения. Алкоголик,  в
клинику  его  положили  накануне  кражи. Но у  него  был доступ к  ключам от
квартиры,  я  им  всерьез займусь.  Теперь есть еще один  ход:  из  квартиры
похищен магнитофон "Филипс", но сохранился его технический паспорт с номером
НВ-182-974. Недавно магнитофон испортили -- включили на высокое напряжение и
перегорела обмотка мотора. Купить мотор в магазине вор не сможет  -- Поляков
говорит, что наши  моторы к  этой модели не подходят.  Единственный выход --
перемотать обмотку в мастерской...
     -- Понятно, -- сказал  комиссар,  сделав в блокноте  заметку, -- завтра
подключимся к мастерским. Все?
     -- Пока все, -- развел я руками.
     -- Какие есть принципиальные версии? -- спросил начальник МУРа.
     Мы молча посмотрели друг на друга.
     --  Нет версий,  --  резюмировал  он.  --  Или есть, но  из  скромности
умалчиваем? Плохо. Плохо все это. Он сердито