монах прикасался
к его возлюбленной. А мастер Никколо молчал.
     --  Ты  же сам говоришь, Амати, что скрипка  -- как живой человек... --
говорил тихим добрым голосом каноник. -- И  если дух твой чист и господь сам
идет перед тобой, то святое омовение в купели только сделает ее голос чище и
сильнее, ибо вдохнет в нее промысел божий. Отчего же ты упорствуешь?
     Амати вновь медленно прошелся по мастерской, и Антонио заметил, что его
учитель очень  стар. Старик тяжело  шаркал толстыми,  распухшими  ногами  по
полу, он грузно уселся в свое деревянное резное кресло, взял в руки скрипку,
прижал  ее к  щеке,  будто  слушал  долго ее  нежное  сонное дыхание, провел
пальцами по струнам, и скрипка сразу ожила, и  плач и смех, веселье и грусть
предстоящего расставания рванулись в этом коротком случайном пиццикато,  и в
верхней комнате еще долго была слышна дрожь ее испуга.
     -- Я делаю доброе дело,  -- устало сказал  Амати. -- И чтобы проверить,
угодно ли оно богу, не надо портить скрипку...
     -- Я не понял тебя, сын  мой,  -- быстро  сказал  каноник Пьезелло.  --
Разве что-либо доброе можно испортить омовением в святой воде?
     Амати медвежьими, глубоко спрятанными  глазками посмотрел на монаха,  и
Страдивари показалось, что учитель усмехнулся.
     -- Она хоть и святая, но все-таки вода, -- сказал Амати.
     -- Что? -- беззвучно шевельнул губами Пьезелло.
     -- Скрипка, говорю, размокнет. Пропадет инструмент...
     Монах перегнулся  через  стол,  сжав на  груди руки  так, что  побелели
костяшки.
     -- А может быть, ты совсем другого боишься? Может быть, ты боишься, что
святое причастие изгонит  голоса  бесовские из твоей  скрипки?  Голос  чрева
диаволова  пропадет?  Этого  испугался?  Вельзевула  кары  боишься?  А  суда
господнего не боишься?
     Амати положил скрипку  на стол, встал,  лысина  его  покрылась  плитами
тяжелой темной красноты,  и  Страдивари  испугался, что учителя хватит удар.
Или что он монаха убьет.
     -- Тьма невежества затмила ваш разум, святой отец, -- хрипло проговорил
Амати. -- Мои скрипки играют в папской капелле в храме святого Петра!
     Он хотел сказать еще что-то, но острая звенящая боль  в сердце пронзила
его, визгливо  резанула в висках, захлюпала  толчками у  горла. Монах сказал
тихо, но каждое слово будто приклеивалось к стенкам:
     --  Его  преосвященство,  епископ  Мантуанский  повелел  тебе явиться к
святой исповеди, а до этого пусть скрипки будут неприкосновенны...
     -- Эта скрипка заказана для инфанта испанского, -- подал голос Антонио.
     Монах, даже не повернувшись к Страдивари, сказал:
     -- И обещано тебе за нее одиннадцать тысяч пиастров...
     Амати протянул скрипку канонику:
     --  Возьмите! Мне  не нужно за нее ни одного байокко! Вручите этот  дар
епископу, пусть  в своем доме он убедится,  что греха в ней не более,  чем в
любом дереве, а ясной души...
     Он не кончил фразы, ему было больно говорить,  он  сел и подпер  голову
кулаками.  Только бы не догадался  проклятый поп, как болит сердце. Пьезелло
прижал  к  грязной  сутане  светло  мерцающий  инструмент,   пожал  плечами,
задумчиво сказал:
     --  Я думаю,  что его преосвященство  согласится только  на  окропление
скрипки святой водой. Ритуал омовения будет совершен и так...
     -- Хорошо!  Хорошо!  Кропите!  Омывайте!  Делайте  что  хотите,  только
оставьте в покое! -- с мукой закричал Амати.
     -- Гордыня овладевает твоим сердцем, сын мой, -- сказал монах.
     -- Уйдите, святой отец, -- синеющими губами пробормотал Амати. -- Я вам
и так отдал самое дорогое. Больше у меня все равно ничего нет...
     Когда стало совсем  темно,  Антонио  зажег  свечу, притащил  сверху  из
столовой фьяску  тосканского  кьянти, круг  овечьего  сыра  и белого  хлеба,
разложил все это на верстаке и сказал:
     -- Поешьте, учитель. Когда я волнуюсь, мне всегда хочется есть... Амати
усмехнулся:
     --  Не  ври.  Ты всегда хочешь  есть,  даже если  ты  веселишься,  а не
волнуешься...
     Старик окунул кусок хлеба в вино, нехотя пожевал, потом сказал:
     --  Страх --  самое  невыносимое,  самое  ужасное  испытание,  которому
подвергает нас господь. Сильно испуганный человек -- почти труп.
     -- А зачем вы отдали им эту несравненную скрипку?
     Амати сильно потер ладонью красный складчатый затылок -- голова  гудела
надсадно, глухо, больно.
     -- Мальчик мой, запомни: когда за человеком бежит пес, надо бросить ему
кость...
     -- Но они вам ничего не могут сделать! Ваши скрипки освящены признанием
папы!
     -- Да, я, наверное, мог бы добиться у папы охранной грамоты.
     -- А в чем же дело?
     -- У меня нет времени воевать с ними. В  молодости есть время для всего
-- можно воевать, учиться, любить, работать. А у меня осталось время  только
для работы, и его становится все меньше.  Мои уши не слышат ничего более  на
свете, кроме двух звуков -- моих скрипок и шума колес времени. Когда-нибудь,
спустя десятилетия, тебя ждет открытие -- ты тоже смертен,  ты услышишь  шум
незримых  колес, которые  вращают  мир, и  с каждым  их поворотом твоих дней
становится все  меньше, и тогда тебе  надо будет  ответить себе -- все ли ты
сделал, что мог, доволен ли ты прожитой жизнью?
     -- А вы все сделали? -- спросил Страдивари. Амати засмеялся:
     -- Мои дни еще  не истекли, поэтому я еще не все сделал. И поэтому я не
могу тратить время на  войну с епископом Мантуанским. Я хотел бы умереть вот
здесь,  за этим верстаком,  умереть  легко,  быстро,  без  унизительных  мук
телесных, и тогда  душа  моя быстро придет в рай  --  я  ведь совсем не имел
времени грешить, я все время ботал...
     -- Но ведь  грех  сладостен? --  спросил  Антонио.  --  И в  искуплении
прощается, а тайная радость памяти остается? Неужели вы ни  о чем ушедшем не
жалеете?
     -- Не знаю,  -- Амати задумчиво смотрел на пляшущий язычок пламени.  --
Человеку для познания  счастья, говорят, надо  пройти через нищету, любовь и
войну. Я никогда не  знал нищеты -- Амати  были  богаты уже тогда, когда я в
незапамятные времена появился на свет. И огромная любовь -- та, что освещает
всю жизнь, -- меня обошла. И ни с кем и  никогда я не воевал. Вместо этого я
шестьдесят лет делал скрипки.  И  все-таки я счастлив, потому что моя работа
провела меня через все ипостаси человеческого счастья.
     -- Каким образом? -- спросил недоверчиво Антонио.
     --  Когда  я пришел в мастерскую  деда,  я был  беден,  как бродяги  на
таррантских  причалах,  я  не  знал  совсем ничего.  А  дед,  как  мне тогда
казалось, знал  все,  и  от этого  постыдность  моей  нищеты  была  особенно
наглядна.  Прошли  долгие  годы,  пока я набрался  богатства знания,  и  это
богатство согревает мою  старость, дает мне спокойствие и уверенность, каких
не могут дать деньги, и это богатство я всегда ношу в себе...
     -- А любовь?
     -- Когда  я  сделал  свою первую скрипку, ее  голос был  пронзителен  и
вульгарен, как  крики  продажных  генуэзских  девок  в  Пассо  ди  Гатто.  Я
испытывал от нее восторг и омерзение одновременно. Она  магнитом тянула меня
к  себе, а через мгновенье я отбрасывал ее с ненавистью, в  ней сталкивались
вожделение и детская мечта о красоте, которые жить вместе не могут. Я слушал
голоса птиц и песни детей, шипение волн и шорох дождя,  тихий плач  женщин и
тоскливый крик  гепарда,  которого  показывали в Падуе  на ярмарке  бродячие
балаганщики. На  танцах  я  смотрел,  как  девушки  и юноши  пляшут  бешеную
сальтареллу,  и чеканную  ломбарду,  и  зазывно-томную  форлану,  и  пытался
уловить ритм колебания, который мне надо было  навсегда  поселить в скрипке.
Наверное, мне это удалось, потому  что скрипки мои стали петь мягче, глубже,
в них была настоящая страсть и непродажное волнение, и первыми это, конечно,
заметили попы, потому что, слушая  звуки моих  скрипок, люди  плакали, и это
были слезы  радости и  грусти  -- в  инструментах была моя большая любовь. Я
любил их, как отец и как муж, как любовник,  в них была тоска отвергнутого и
радость обладателя, величие и красота альпийских елей, из которых их делали,
крик пленного гепарда и трепет форланы, звон воды на перекатах Треббии и вся
моя благодарность этому  миру,  давшему мне счастье  родиться и создавать  в
своей  мастерской  маленькие  звучащие  деревянные  живые  миры,   способные
вместить все это...
     --  И  вы  думали  об этом, учитель, когда  создавали свои скрипки?  --
спросил Антонио.
     --  Да,  всегда  я  думал  об  этом.  Я  никогда  не  работал в  плохом
настроении,   чтобы  хоть  один  надрез  не  получился  у  меня   случайным,
непродуманным, непрочувствованным. В этом и была та война, которую я вел всю
жизнь, -- я давным-давно понял, что звук не получишь колдовством, омовениями
и  всей  этой прочей  ерундой.  Я много лет  назад  понял,  что  все в  мире
управляется законами,  и волшебный звук  скрипки --  не более  чем познанный
закон. И законов звучания много,  но большинства их мы  не  знаем,  а они от
этого не перестают существовать, и мы  медленно -- терпением, памятью и умом
-- находим истину, хотя объяснить ее не можем. Ощупью изыскиваем мы правду и
как  слепые запоминаем ее слабый рельеф,  и по звуку  знаем  --  это хорошо!
Много лет спустя объяснят, почему это так, а не иначе. Но кто-то должен идти
впереди,  первым сделать то, что до него было невозможным.  И  если  ему это
удается, то свою войну, для познания себя и счастья, он выиграл...
     * * *
     Григорий Белаш  явился  ровно  в десять.  Когда я  читал  протокол  его
первого допроса, я  не обратил  внимания на дату рождения  и сильно удивился
теперь  --  лет  ему было  тридцать  с  небольшим, в  общем, мы с  ним  были
приблизительно  ровесники.   А  я  почему-то  представлял  себе  старенького
суетливого человечка в замызганном пальто  -- не знаю уж почему,  но  именно
так я представлял себе настройщика роялей. Он поздоровался и весело спросил:
     -- Допрос второй степени с пристрастием?
     --  Нет,  -- сказал я.  -- Будет просто  допрос с  пристрастием  второй
степени.
     -- В школе это называется -- в квадрате.
     -- Ага, в квадрате, -- подтвердил я.
     -- За что же  вы меня так? -- улыбаясь, взмолился он. -- В  прошлый раз
меня  тут девушка в такой оборот взяла, что я сразу вспомнил  про допровскую
корзину Кислярского.  Думал, что куковать мне  тут,  пока скрипку не найдут.
Обошлось, однако, отпустила...
     Он  захохотал,  искренне,  от  души,  заразительно,  и  я сам  невольно
улыбнулся, представив себе сухой официальный тон Лавровой.
     -- А вы ей, наоборот, понравились, -- сказал я.
     -- Ну? -- воззрился он на меня с интересом. -- Не может быть! Если бы я
это  знал тогда, обязательно попросил бы  телефончик.  Это, наверное,  очень
волнует, когда к тебе приходит  на  свидание  девушка, ты ее берешь нежно за
талию, а там... а там... Пистолет! Жутко волнует...
     Я пожал плечами:
     -- Не знаю.  Не  пробовал.  Чтобы  с  пистолетом... Он,  видимо,  хотел
углубить экскурс в этот вопрос, но я спросил его:
     -- Так во время кражи вы были в командировке, Григорий Петрович?
     -- Чтоб мне с места не сойти, -- все еще  весело  сказал  он, потом уже
серьезно добавил: -- Я понимаю, вы меня  не перешучиваться пригласили. И  на
мне,  как  на человеке, вхожем а дом Полякова, тоже  лежит тень  подозрения.
Поэтому я готов с максимальной обстоятельностью отвечать на все интересующие
вас вопросы...
     -- Вот и прекрасно. Расскажите мне о вашей командировке.
     -- Пожалуйста, -- он еле  заметно пожал плечами,  как человек, которого
во второй раз спрашивают  об одном и том же. --  Как вам известно, я работаю
настройщиком музыкальных инструментов в филармонии. Если вы наводили обо мне
справки,  то уже  знаете,  что специалистов,  равных мне по  квалификации, в
нашей стране еще  трое: Исопатов, Гуревич  и  Косырев.  Гуревич уже глубокий
старик  и  почти  не  работает.  А  мы  обслуживаем уникальные  инструменты,
которыми пользуются наши крупнейшие музыкальные мастера. Причем мы  работаем
всегда с инструментами, закрепленными за нами сугубо персонально...
     -- Почему? -- спросил я.
     Белаш  еле заметно ухмыльнулся,  и  я понял,  что  его  рассмешила  моя
неосведомленность.
     -- Потому что у каждого  из инструментов свой голос, и пианист-виртуоз,
толкователь  и интерпретатор,  раз  и  навсегда привык  к  этому голосу.  Он
наизусть знает диапазон его звука, и звук подчиняется ему, как живой. Если я
ошибусь  в  настройке и  звук  станет чуть-чуть  выше или ниже,  то  я  могу
пианисту попросту сорвать концерт. То, чего никто и не  заметит, не услышит,
музыканту высокого класса режет ухо, как пилой.
     -- Понятно. Дальше.
     -- 14 октября,  по-моему, это был  четверг, я  выехал в Ленинград,  где
пробыл по понедельник включительно, вернувшись в Москву во вторник. Отчет по
командировке, счета и билеты мною сданы в бухгалтерию. Можете проверить.
     --  Уже  проверено, --  кивнул  я. -- Все точно. С  кем вы  виделись  в
Ленинграде?
     -- В хронологическом порядке?
     -- Желательно.
     Белаш почесал в затылке:
     -- Тогда вы меня не торопите. Дайте вспомнить все по порядку...
     -- А я вас и не тороплю. Вспоминайте.
     -- Так, значит, с вокзала я поехал в гостиницу, номер мне был заказан в
"Европейской". Оттуда пешком -- это напротив  -- в филармонию. Освободился я
там,  наверное, часа в  четыре и поехал на Мойку к  Евгению  Константиновичу
Преображенскому. У него совершенно волшебный "Стейнвей", но жутко капризный.
Вы бывали на его концертах?
     -- Нет, только по радио слышал.
     -- Ну,  неважно.  У Преображенского я  пробыл до позднего вечера,  хотя
рассчитывал управиться в два счета. Группа высоких не строила... И, кажется,
в этот день все. Да, точно, я собирался еще зайти к приятелям Медведевым, но
было   уже  поздно,  я   поехал  в  гостиницу,   позвонил   Леше  Медведеву,
передоговорился  на  завтра  и  лег  спать.  На  другой  день  я  работал  в
консерватории,  потом  поехал к Медведевым, вернулся часа в  три, будучи при
этом крупно  "под  шафе". В воскресенье завтракал поздно, состояние  у  меня
было  несколько   взвешенное,  потом  поехал,   работал  в  филармонии,  там
познакомился с девушкой и вместе с ней ужинал в ресторане "Москва"...
     -- Координаты девушки сохранились? -- безразличным тоном спросил я.
     Белаш недоуменно посмотрел на меня:
     -- Девушки? Конечно. А что?
     -- Ничего. Я их переписать хотел.
     Белаш достал из кармана записную книжку, полистал, открыл страницу:
     -- "Валя Морозова, Ленинград, ул. Громова, д. 7, кв. 56".
     Я записал. Белаш закрыл книжку, растерянно покачал головой.
     --  Ну,  короче, в  понедельник  я  занимался с  инструментами в  Малом
оперном, поужинал моими любимыми миногами и  в полночь сказал: "Арриведерчи,
Питер!" Вот и  все.  А теперь, может  быть, перейдем на игру "Спрашивайте --
отвечаем"?..
     -- Хорошо. Спрашиваем: вы Иконникова знаете? Белаш заулыбался:
     -- Отвечаем: а кто же его среди музыкантов не знает?
     -- Вы давно знакомы?
     -- Лет пять, наверное...
     -- Дружите?
     --  Ну  как  вам сказать --  это,  конечно,  не третье твое  плечо,  но
отношения у нас хорошие.
     -- Что вас связывает?
     -- Второй закон диалектики: единство и борьба противоположностей.
     -- Точнее.
     --  Точнее?  У  нас  с  ним  отношения  давние,  тут  одним  словом  не
отделаешься, но  в принципе это выглядит  так:  я считаю его выжившим из ума
гением,  а он считает меня талантливым  недоумком.  Вот мы и перевоспитываем
друг друга.
     -- Кроме того, вы канал связи между ним и Поляковым?
     ---- Если хотите, то да. Не будь меня, мой  старый дурак  давно бы убил
Полякова скалкой. А так я его помаленьку в ум ввожу...
     -- А на чем основан их конфликт?
     --   Да   ну!   История   древняя   как   мир.   Зависть   талантливого
лентяя-неудачника к таланту трудолюбивому, а потому успешному. Да и конфликт
у  них односторонний.  Поляков-то --  добрая душа, постоянно носится с идеей
спасти  и вернуть  искусству  Иконникова, хотя  это  так  же реально, как из
вашего окошка  увидеть Нахичевань. Сколько  я  денег перетаскал от  Полякова
Иконникову...
     -- И что -- берет Иконников деньги Полякова?
     --  Да что вы! Если бы он знал, чьи это деньги, он бы в момент  устроил
какое-нибудь театрализованное представление вроде сожжения этих денег в Доме
композиторов.   И  лучше   всего  --   при  большом   стечении  перепуганных
симфонистов...
     -- Иконников утверждает, что  Поляков мучится перед ним чувством вины и
поэтому...
     --  Да  слушайте вы этого дурака  больше, --  перебил  Белаш.  --  Чушь
собачья! Слышал я это тысячу раз, вместе с обещаниями, что мир еще заговорит
о нем! И еще, мол, как заговорит! Поляков просто очень добрый и  застенчивый
до  робости  человек.  И  это  он  сам поддерживавает  глупые  слухи,  будто
Иконников когда-то, мол, был много талантливее его. Ерунда это, вздор! Такое
дарование, как  Поляков, рождается раз в сто  лет, А  друг  мой Иконников --
человек  несомненно очень способный --  обладает  редким  апломбом, которого
начисто  лишен  Поляков.  И  пока  Поляков  не  сформировался  окончательно,
Иконников  его  попросту заслонял. Ну а потом уж время поставило все на свои
места.
     -- А  как вы  в целом относитесь к  Иконникову? Белаш  задумался, пожал
плечами:
     -- Черт его знает. Каждая наша  встреча заканчивается крупной ссорой, а
потом я  все-таки с ним снова мирюсь  --  человек  он, конечно, незаурядный,
хотя и есть в нем масса просто отвратительных черт...
     -- А именно?
     -- Ну как вам сказать? Вот если бы создали общество защиты Геростратов,
он бы по праву занял там председательское место...
     У меня мелькнула чудовищная мысль, и я не удержался:
     -- Ему нравится разрушать?
     Белаш внимательно посмотрел на меня, покачал головой:
     --  Нет,  вы  меня  не   поняли.  Он  не  считает  действия  Герострата
правильными. Он утверждает,  что этих  действий в  принципе не было. Ну, как
если бы храм Артемиды сгорел от окурка, а потом обвинили во всем Герострата.
Вот  в последний  раз, например,  он  двинул мне  собственного  изготовления
теорию о неправосудности приговора Каину...
     -- Я уже знаком с этой теорией, -- кивнул я.
     -- Ну, тогда вы имеете представление о его образе мышления. И  все-таки
мне его очень жалко. Очень способный, потерянный для людей человек.
     -- Почему потерянный? Занимается же он там со своими змеями?
     --  Б-р-р-р! --  передернул  плечами Белаш. -- Совершенно в стиле моего
друга  -- из всех  человеческих занятий  выискать самое мерзкое. Змеиный яд,
эксперименты все эти, конечно, штука  полезная. Но  я думаю, что таким делом
можно заниматься только от великой  любви к  людям. Иначе это уже где-то  на
грани извращения...
     Некоторое время мы посидели молча, потом я спросил:
     -- Как вы думаете, мог Иконников соучаствовать в краже "Страдивари"?..
     Белаш твердо сказал:
     --  Уверен, что нет. Мужик он противный, но украсть "Страдивари" --  не
думаю.
     -- Однако не любите вы своего приятеля, -- сказал я.
     -- А за что же его любить? -- удивился Белаш. -- Совсем малосимпатичный
человечек  Иконников.  Уважать,  презирать,  интересоваться  -- это  сколько
угодно.  Любить  его  -- это не занятие для  слабонервных.  Что же  касается
кражи,  то  я  бы  мог  поручиться  за  него,  но  вы  же  поручительств  не
принимаете...
     -- Нет, не  принимаем, --  подтвердил  я.  --  Такого  рода, во  всяком
случае.
     -- А жаль. Впрочем, если бы я даже проиграл свое поручительство, у меня
было бы  одно-единственное  объяснение:  старческое склерозное  хулиганство.
Знаете: сам -- не гам и тебе не дам!
     -- Всякое бывает, -- сказал я уклончиво. -- Давайте, Григорий Петрович,
ваш пропуск, я подпишу на