ал в пятнадцать лет из дому, с милицией его разыскивали  -- это фунт?  А
жена ваша -- инвалид -- это фунт?  А когда мальчик ваш  принес домой деньги,
ребятами собранные на подарок учительнице, а вы их нашли и пропили, и парень
бросил из-за этого школу -- это как -- фунт изюму?
     Обольников натянул свою нелепую шапку до бровей, посмотрел на врача,  и
глаза у него были хоть и водяные, но не  ласковые и не спокойные. Вода в них
была стылая, тягучая и кислая от ненависти.
     --  Так  я ведь не  ученый там  педагог какой,  воспитывал, растил, как
умел,  последнее отдавал, все  силушки из себя вытянул.  Вы мне вот,  Галина
Владимировна, обещали душ Шарко назначить,  так вы скажите,  а то няньки без
вашего-то  слова  не дают.  А  мне  он  очень  полезный,  в ослабленном моем
состоянии здоровья все жилочки оживляет, кровь мою усталую сильнее гонит...
     Константинова долго смотрела на него, вздохнула, сказала:
     -- Я скажу насчет душа.  А этот товарищ с вами хочет поговорить.  Он из
уголовного розыска.
     Обольников  повернулся  ко  мне  мгновенно,  будто  его  развернули  на
шарнире, и сказал снова ласково и добро:
     -- С большим моим удовольствием побеседую  с вами, гражданин начальник.
Галина Владимировна ведь без сердца на меня говорит, она ведь  переживает за
меня...
     Константинова  сморщилась,  как от  зубной  боли,  и, пробормотав  "эх,
Обольников, Обольников...", пошла к лечебному корпусу.
     Глядя ей вслед, Обольников сказал грустно:
     -- Хороший человек Галина Владимировна и врач душевный.  Но  горяча, ух
горяча без меры! Попадись ей некстати, и напраслину наговорит, не подумав. А
потом ведь и сама жалеть будет.
     -- А она что, неправду про вас сказала?
     Обольников  сдвинул вязаный  чепец на  затылок,  вновь  засунул руки за
веревочную перевязь.
     -- Так что правда? Правда не рупь, она по виду, может, и монета чистая,
а на самом  деле -- сплошная фальша,  И на зуб ее  не возьмешь.  Семейство я
свое  люблю, а  недуг меня, как кобеля бездомного, все на помойку тянет. Так
что  уж  мне самому тяжело,  ну  и им  претерпеть  маленько придется.  Да  и
немного-то осталось...
     -- Это почему? -- поинтересовался я.
     -- А вот подлечуся я здесь, выйду, до пенсии мне работать  совсем чуть.
А там, глядишь, к пенсии-то моей трудовой, кровной, заработанной  и  детишки
кое-чего подбросят. Они мне подбросят. Они меня любят, уважают меня. Чего им
меня не любить? Это только Галина Владимировна расписала так, будто и есть я
распоследний  кровопиец. Сгоряча, конечно,  да-да...  Ну а как неблагодарные
поросятки окажутся они, детишки  мои, Аня-то с Геной, так ведь и закон есть,
чтобы престарелым старичкам своим  помочь по немощи их трудовой. Закон у нас
старого человека бережет...
     И хотя стоял он  прямо, засунув  за  пояс-веревку ладони  с посиневшими
ногтями, а голову в шапке-вязанке закинул вверх, вроде присматривался ко мне
пристальнее  -- понимаю я  его правоту или нет, -- вид  у него все равно был
как у серого жука-носорога, которого перевернули палочкой на спину, и  лежит
он себе  и судорожно  сучит  клешневатыми  лапками  --  отбивается  от  всех
обидчиков,  плохих  людей,  наговорщиков  и захватчиков  его  прав,  законом
обеспеченных  и оговоренных.  Лицо  у  него  было  худое,  длинное,  и  нос,
волнистый, длинный,  воинственно  торчал  вперед,  как у  реликтовой рыбы на
красных консервных баночках "Севрюга в томате".
     -- Так вы  не смущайтесь, вы меня спрашивайте, если  нужда вас какая ко
мне  привела,  -- сказал  он  мне. -- Я  ведь  завсегда готов помочь  любому
человеку,  если на то  есть только возможность.  Эх, сколько  людей добротой
моей безвозвратно попользовались!..
     Он  вздохнул  сокрушенно,  утомленный  человеческой неблагодарностью  и
бездушием. Я недобро усмехнулся:
     -- Вот я как  раз из-за  доброты вашей и  пришел  сюда. Вы  ключики  от
квартиры  Полякова передавали  кому-нибудь?  По доброте  душевной, на  время
попользоваться?
     Обольников смотрел на меня внимательно, и ничто в его лице не дрогнуло,
будто он  не понял меня или был готов к этому вопросу. Нос  только вытянулся
еще  больше  и  глаза   стали  такими  же,  какими  он   давеча  смотрел  на
Константинову.
     --  Это  мне  как же надо  понимать ваши  слова, гражданин  хороший? --
спросил  он медленно,  и я  уловил,  что в его сиплом, чуть  гнусавом голосе
появились звенящие стальные ноты. Он уже не  отмахивался клешнястыми лапками
--  он  занял атакующую боевую  стойку.  Хрящеватый  тонкий  нос  побелел  у
ноздрей, и на мгновенье мне показалось, будто это и не нос никакой, а острый
--  копьем  -- клюв,  тюкнет  раз --  и  разлетится  голова  тонкими яичными
скорлупками.
     -- Вот как спросил, так и  понимать -- буквально! Вы  кому-нибудь ключи
от квартиры Полякова давали? --  спросил я холодно и, еще не докончив фразы,
увидел, как боксер, не успевший вернуться в стойку, что Обольников ринулся в
атаку.
     -- А  вы так  думаете, что сунули мне в нос свою книжечку красную  -- и
любое  беззаконие  вам дозволено?  Ну,  это  уж  вы  погодьте!  Являетесь  в
лечебницу  к  человеку  больному,  которому  и  жить-то  неизвестно  сколько
осталось,   и   начинаете   фигурировать   правами   своими,   допросы   мне
оскорбительные учинять?
     В этот момент я понял, что Обольников  имеет какое-то отношение ко всей
этой  истории.  Существуют  строго  определенные  закономерности   разговора
дознавателя и допрашиваемого, и  Обольников их сразу нарушил. Не  дождавшись
очередных моих вопросов, он высказал возмущение по поводу факта,  который мы
еще  не  обсуждали,  и  он  не  мог быть ему  известен. И от  этого я  сразу
успокоился. Я сел на скамейку и сказал ему:
     -- Ну-ну! Я вас слушаю дальше...
     Обольников прижал руки к лицу и горестным шепотом сказал:
     -- Вы сами-то понимаете, что вам  сделают на службе, когда  узнают, что
вы здесь с больным человеком вытворяете? Я посмотрел на часы:
     -- Слушайте меня, Обольников, внимательно. Сейчас половина  первого.  В
два  часа я  должен быть на работе.  Время  для ваших двухкопеечных  фокусов
исчерпано. Поэтому давайте сразу условимся:  или  вы будете со мной говорить
как  серьезный  человек,  или  я  вас  заберу  с  собой и  водворю в  камеру
предварительного  заключения.  Душа Шарко не обещаю, а  вся  антиалкогольная
терапия будет обеспечена.
     -- Меня-я? -- спросил он с придыханием. -- Больного человека?  Я уселся
на скамейке поудобнее,
     -- Ну, а кого же еще? Конечно, вас. Вы, на мой взгляд, жертва гуманизма
и повышенной терпимости нашего  общества. Я подчеркиваю, что  это только моя
личная точка  зрения, но вместо этого прелестного осеннего парка  я бы вывел
вас на лесоповал, а душ Шарко заменил земляными работами.
     -- То есть как это? -- спросил он с испугом.
     -- А так. Вы  хотите,  чтобы вас считали больным, несчастным человеком.
Чтобы в силу нравственных норм нашего общества  вам помогали, тратили на вас
время, средства, человеческие усилия.  Вот если  бы вы болели сифилисом,  вы
бы, наверное, меньше рекламировали свое несчастье. Потому что, с вашей точки
зрения, это  еще и позор. А алкоголик  -- что?  Подумаешь, выпивал,  выпивал
человек,  а теперь стал  негоден ни к  чертям собачьим. Пусть уж государство
позаботится о  нем. А с моей точки зрения  сифилитик вызывает гораздо больше
сочувствия,  чем  вы,  потому   что   его  болезнь  могла  стать  следствием
несчастного случая. А вот  с вами другой разговор. Всем своим существованием
вы  уже  много  лет отравляете  жизнь  людям  вокруг вас  --  и родные  ваши
несчастны, и на  работе  не знают, как избавиться от вас.  Поэтому  вы  свои
штучки со мной бросьте, а то я с вами по-другому поговорю...
     Он грустно покачал  головой, и  нос его описал фигуру замысловатую, как
скрипичный ключ.
     ---- Вот и верь тому, что в газетах пишут  -- "новая милиция стала", --
сказал он. -- Форму-то вам, видать, новую дали, а замашки старые остались.
     -- А  вы  бы хотели, чтобы я  новым  мундиром за вами  блевотину пьяную
подтирал и  еще  стаканчик на блюдечке  подносил?  Не знаю уж,  я не врач --
больной вы человек или  здоровый,  -- но  в  обществе  нашем вы  --  явление
болезненное. Тем не менее общественные порядки и  на  вас  распространяются.
Они  ведь  существуют  не только  для  тех,  кто  в  алкоголических клиниках
пребывает -- тут у вас, между прочим, не центр мироздания.
     -- Ладно, пануйте,  издевайтесь  над больным человеком, коли  говорите,
что власть вам на это дана, -- сказал он с горестным смирением. -- Я человек
маленький, трудовой, в  начальство  не  вышел,  так надо  мной  чего  угодно
вытворять можно. А  если от  трудов своих,  усталости  сил и принимал лишнюю
рюмку, так И у вас как детей убийца Неосисян...
     -- А я и не говорю, что  вы убийца Ионесян. Я вас спрашиваю, вы зачем у
жены брали ключи от квартиры Полякова?
     -- А Вы  видели, что я  брал? -- спросил  он, став руки в боки и очертя
голову бросаясь в волны испуганной запальчивости. -- Видели, как я ключи эти
брал? Вы еще докажите, что я брал...
     -- Докажу. Но  я хочу с вами решить этот вопрос по-хорошему. В квартире
у Полякова совершена крупная кража. Вы об этом знаете?
     -- Нет, нет, нет, -- повторил он быстро. -- Ничего я не знаю про это...
Не знаю я ни про какую кражу... Не был  я даже дома... Здесь я... в больнице
лежал... Не знаю я ничего...
     И  я  увидел, что он очень сильно, по-настоящему испугался. Это не было
взволнованным  напряжением,  которое он  испытывал  с  самого начала  нашего
разговора, это  был настоящий  испуг, который  ударил под ложечку  и тяжелой
леденящей  волной поднялся  к  горлу, залив  его щеки графитной серостью.  Я
окончательно уверился, что ключи побывали у него в руках.
     -- Я знаю, что вас не было в эту ночь дома. Поэтому я хочу узнать, кому
вы давали ключи.
     Он заговорил быстро, давясь словами, заглатывая конец фраз!
     -- Не видел ключей... Не знаю... Говорил жене, чтобы не  ходила туда...
Они  себе сами там пускай живут... Мы простые... Нам не надо...  Они там  на
скрыпке  пофыцкают  --  тысячу  рублей на  тебе...  А  мне ничего не надо...
Пропадет чего -- конечно, на меня скажут... Мне бы чекушку-то всего -- и все
в порядке... и порядок... и порядок... А мне  до всех этих симфониев --  как
до лампочки... И не видел я ключей этих сроду...
     --  Слушайте,  Обольников,  перестаньте  дурака  валять.  Мне   Поляков
говорил, что  на прошлой неделе  вашей жены дома не  было, так вы  ему  сами
ключи отдавали.
     -- Они, Лев Осипович-то,  человек  большой умственности, рассеянный он.
Перепутал он, жена ему отдавала. А он-то с представления возвращается, все в
мозгах у него там еще кружение происходит  -- напутал он от  этого, жена ему
отдавала ключики, ужинал я сам, а она отдавала ключики с колесиком...
     -- При  всей его рассеянности вряд ли перепутал  Поляков вас с Евдокией
Петровной. Но допустим. А ключи с колесиком значит вы все-таки видели?
     --  Ну, пускай видел. И чего? И чего с того, что видел? А брать мне  их
ни к чему! Что я у него, пианинов не видел?
     -- А вы в квартире у Полякова бывали? -- спросил я не спеша,
     -- Там без меня гостей хватало. И как  на скрыпке играть -- он без моих
советов обходился.
     Я посидел, помолчал, потом сказал:
     -- Неправду вы мне говорите, Обольников. Бывали в квартире  у Полякова.
Прошлой весной бывали...
     -- Конечно, пьяного человека обвиноватить,  как два пальца оплевать, --
то-то вы про меня больше меня самого знаете.  Может,  и заходил по хмельному
делу, да не помню, а вы мне все теперя в строку.
     -- У  вас, Обольников, пьянка, как  палочка-выручалочка:  на все случаи
жизни оправдание  -- не  помню, не  виноват,  не мог, не  знаю.  А  вот жена
Полякова -- Надежда Александровна, так  она  вообще не пьет,  может, поэтому
память у нее лучше. Весной вы  антресоли им  сбивали для книг. И помнит она,
что  вы  вместе  с ней  по  всей  квартире ходили  --  место  для антресолей
выбирали. Не припоминаете?
     -- Может, и так было. Память у меня от болезни слабая стала.
     -- Ну ладно, оставим это пока. У меня к вам  вот какой вопрос -- будь у
вас их ключи, вы сумели бы по ним сделать дубликаты?
     Обольников испуганно попятился от меня, замахал руками:
     -- Зачем мене это! Конешно, не сумел. Не делал я ничего такого никогда.
     -- Так вы  же раньше,  до  работы в  такси,  были слесарем-лекальщиком?
Неужто такой пустяковой работы сделать не  смогли бы? Это даже я,  наверное,
смастерил бы после некоторой тренировки...
     -- Вот вы и тренируйтесь! А я не пробовал и не собираюсь! Ни к чему мне
это совсем...
     Я  достал из кармана ключ от английского замка, обычный  никелированный
ключ, уже облезший кое-где, и в  этих местах проступали рыжие медные  пятна,
ключ  как ключ,  на зеленой шелковой тесемочке  с растрепавшейся  в  бахрому
нитью на месте завязки в узелок. И показал его Обольникову:
     -- Вам этот ключ знаком?
     Он  заерзал,  задергал носом  и  взгляд его  пилил  ключ,  как драчевый
напильник.
     -- Ключ как ключ, -- сказал он, дернув плечом. -- Все они одинаковые.
     -- Не думаю, -- сказал я. --  Все ключи разные. Просто разными  ключами
можно иногда открывать одни и те же замки. Так что, не узнаете ключ?
     -- Нет, -- мотнул он головой.
     -- Да,  с  памятью у вас совсем неважно. Этот ключ мы изъяли  сегодня у
вашей  дочери  Анны Сергеевны  Медведевой.  Она  пояснила, что этот ключ  от
вашей, Сергей Семенович, квартиры, изготовленный  по  ее  просьбе вами после
того, как она вышла замуж и переехала на квартиру своего мужа.
     -- А-а-а... М-ммм... -- замычал он. Я опередил его:
     -- И не вздумайте  мне рассказывать сказки  о том, что  вы как  добрый,
любящий папа побежали в мастерскую металлоремонта и заказали ключ. Понятно?
     -- Это еще почему? -- спросил он затравленно.
     -- Потому что на допросе Медведева показала:  болванку ключа она купила
в палатке на Палашевском рынке, принесла ее домой, и вы, достав инструменты,
сделали  ключ за  десять минут,  забрали  у  дочери  40  копеек и две пустые
бутылки, ушли из дому, а вернулись уже сильно  пьяным.  Итак, можем считать,
что вы забыли о своем  умении в течение десяти минут сделать дубликат ключа.
Сойдемся на этом?
     Обольников молча кивнул.
     -- Тогда что вы мне можете сообщить о ключах от квартиры Полякова?
     -- Ничего. Не был я там. Не воровал я ничего.
     -- Я тоже думаю, что вы -- лично вы -- ничего там не воровали.
     --  Чего же вы от  меня  хотите?!  -- в голос завопил он. -- Все против
меня  --  жена, змеюка подлая, уголовку  на  меня наводит,  доченька,  кровь
родимая, пропади она пропадом, вором меня выставляет! Почему не верите? Чего
хотите?
     -- Чтобы  вы рассказали  правду.  На все  мои  вопросы вы даете  лживые
ответы, опровергаете общеизвестные факты -- как я вам могу верить?
     --  И не  скажу ничего  --  вы, чтобы  в тюрьму  посадить, доказать еще
должны, что я украл. И сажайте -- мне что здесь за проволокой, что в лесу на
повале!
     --  И это врете.  Вы хорошо знаете, что  в тюрьме  усиленного питания и
душа Шарко не дадут,..
     Тогда он заплакал, всерьез или нарочно -- не знаю, но слезы у него были
-- обычная вода, мутная, бегучая, и капля  повисла на длинном, остром, как у
севрюги, носу.

     Когда  я  вошел  в  кабинет,  Лаврова  говорила  лохматому  человеку  в
телогрейке:
     -- Подпишите вот здесь, здесь... и здесь...
     В левой руке человек держал замасленную  танкистскую фуражку,  прижимая
ее к груди нежно, но твердо  как гусарский кивер.  Правой рукой  щепотью  он
ухватил ручку и водил ею по бумаге осторожно, с явной опаской, будто царапал
старую, выкопанную из земли гранату.
     -- Станислав Палыч, это слесарь из ЖЭКа, Силкин, -- сказала Лаврова, --
он говорит, что в квартире Полякова не бывал.
     Слесарь Силкин положил ручку на место, поднял на меня глаза и сказал:
     -- Как есть, точно вам  доложили  -- не бывал я в пятнадцатой квартире.
И, конечное дело, как следствие -- замков чинить там не мог. Да и на кой мне
замки их  --  у меня  сщас совместительство  в бойлерной, в доме семь, да  в
"Гастрономе" у меня  полставки. А тут тетка женина дом нам передать хочет --
а на кой мне дом этот,  когда в нем ремонту на больше денег будет, чем новый
ставить, один смысл -- участок там ничего себе, хоть коз пускай на выпас...
     --  А  как же  так получилось, что вы ни разу в пятнадцатой квартире не
бывали? -- спросил я.
     -- Так я всего  три месяца как работаю тут,  на участке. И  не  знаю их
поэтому.  Да вы, пожалуйста, не  сумневайтесь -- вы хоть  их самих,  хозяев,
спросите, они меня ни в жисть на личность не опознают...
     Я насмотрел на Лаврову, она отрицательно покачала головой:
     --  Поляковы по фотографии  не  опознали его. Категорически утверждают,
что не тот.
     -- Ну и отлично, товарищ Силкин. Давайте ваш пропуск,  а то в бойлерной
вода остынет, пока мы тут попусту толкуем. И заодно в  "Гастрономе" узнайте,
может, для меня полставки найдется. Мне  до получки каждый раз  полставки не
хватает... Силкин серьезно спросил:
     -- А вы по слесарному делу как... того?
     -- Нет, к сожалению, не того, -- засмеялся  я. -- Но  я потренируюсь, а
там,  глядишь, тетка дом мне  с участком  откажет. Вот только  жены  у  меня
нет...
     ---- Это дело наживное, -- покровительственно сказал он. -- Я тоже...
     ---- Я  тоже, -- перебил я,  --  хотел  спросить вас,  книга заявочного
ремонта и явки на работу ведется? Он обескураженно посмотрел на меня:
     -- Имеется книга такая. А что?
     -- Слесарь приходил к Полякову чинить  водопровод,  а заодно уж и замки
шестнадцатого  октября. Вы  чем занимались а  этот день?  Ну-ка, припомните,
пожалуйста.
     Силкин  надел  зачем-то   свою  замечательную  фуражку,  нахлобучил  ее
поглубже,  и треснутый  козырек заходил от  напряженного  движения морщин на
лбу.
     --  Шестнадцатого?  Так...  шестнадцатого... шестнадцатого. А простите,
день какой это будет, шестнадцатое?
     -- Вторник, -- сказала Лаврова.
     -- Вторник?  --  удивился  Силкин  так,  будто  вторник  приходился  на
тридцать третье октября. -- Вторник? Шестнадцатого -- во вторник?
     -- Да, шестнадцатого, во вторник, -- терпеливо повторила Лаврова.
     --  Сейчас,  сейчас,  сейчас вспомню, чего  там было  шестнадцатого  во
вторник,  -- мучил несильную  память слесарь.  Наконец  лицо  его  озарилось
радостью  откровения: --  Вспомнил -- вторник, шестнадцатого!  Как же это  я
забыл-то!
     -- И что? -- спросила Лаврова.
     --  Ничего  не делал,  -- с большим  облегчением сообщил  Силкин. -- На
больничном  я  был еще, бюллетень у  меня был. Я  как раз  письмо  от  тетки
получил,  хотел  в деревню в субботу  ехать, да  отработать  пришлось в  две
смены, сменщику  с пятницы отгулы  дали, а я  как раз вышел в первый день --
пятница была...

     Мы посидели с Лавровой некоторое время молча, потом она сказала:
     -- Я думаю, что  надо съездить  в  деревню допросить тетку,  и если все
подтвердится -- эту линию разработки закрывать. Тут ничего не светит.
     -- Да, просто щелей не надо оставлять. А что с телеграммой?
     --   Ничего.  Телеграмма  отправлена   из  245-го  отделения  связи,  и
девушка-телеграфистка  запомнила, что  этот  Таратута  человек средних  лет,
особых примет не заметила. Опознать его с уверенностью не берется.
     -- А где находится это отделение?
     -- На Беговой, против магазина  тканей,  -- сказала Лаврова, посмотрела
на меня и спросила: -- Вы чего усмехаетесь?..
     -- Да-а,  ерунда.  Просто подумал о том,  как избирательны ассоциации у
разных  людей.  Если  нужен ориентир,  женщина  скажет  --  против  магазина
"Ткани",  пожилой человек  -- рядом с  Боткинской  больницей,  мальчишка  --
на