нали,  что
Минотавр  -- это я. И тем самым выдали  мне оправдание. Минотавр не виноват,
что родился чудовищем, и пожирал он других потому, что  хотел есть. А сейчас
я больше не буду с вами говорить, отправьте меня в камеру. Я  очень устал, я
очень хочу спать...
     -- Хорошо. Один вопрос -- где скрипка?
     Белаш смотрел на  меня пустыми прозрачными глазами,  смотрел так, будто
мы расстаемся  на всю  жизнь, и он покрепче хочет запомнить меня, потом тихо
засмеялся, истерическая улыбка раздирала ему губы, а в глазах прыгали  пятна
безумия, и он  смеялся все  громче  и  надрывнее, и что-то  старался сказать
сквозь этот  ненормальный,  сотрясающий его  всего, как  в ознобе, хохот, но
слова не вылетали из сведенного судорогой рта, он захлебывался ими, давился,
они раскалывались на отдельные части, вылетая  бесформенными, бессмысленными
звуками отчаяния и злорадного  испуга,  и  мне кажется, я  в жизни  не видел
более страшного зрелища, чем это припадочное веселье связанного Минотавра. И
сквозь эти булькающие, всхлипывающие, подвывающие звуки я наконец разобрал:
     -- Скрипка?.. Я -- же --  вам -- го-во-рил -- "Стра-ди-ва-ри" -- воруют
-- чтоб -- не -- по-па-даться... Нет!.. У меня нет скрипки!.. И не было...

Глава 7 Характер человека - его судьба

     Шестерка  белых   лошадей  везла  катафалк  к  часовне  церкви  святого
Доминика. Сзади, тяжело  печатая шаг,  маршировала рота гвардейцев. Усохший,
лысый, очень прямой  шел  за  гробом  отца  монсиньор Джузеппе Страдивари, и
сухие синие губы его благочестиво возносили  молитву, а пальцы быстро-быстро
перебирали  четки.  И  горько,  сердито  плачущие  Франческо  и  Омобоно:  в
мастерской отца они нашли только счета за скрипки и ни одной записочки о его
тайных секретах,  и  последние их  надежды разрушила огромная куча бумажного
пепла в очаге бурбарта.
     И все  почетные  и почтенные  горожане достойного тихого города Кремоны
шли  в  траурной  процессии,  и вкрадчиво,  неназойливо  плыли  над  ними  в
полдневной тишине удары монастырского колокола: бам-м, бам-м, бам-м...
     Сыновья умершего великого  мастера были озабочены разделом  наследства,
солдаты  думали  о  том,  что сегодня, возможно, дадут много хорошего  вина,
горожане настороженно оглядывались  --  не выглядят  ли  они хуже других.  И
только сутулый головастый  человечек в нищей рваной одежде, оттертый в самый
хвост процессии, плакал искренне, от  души о том  человеке, которого положат
сейчас  под мраморную плиту с надписью: "Благородный Антониус  Страдивариус,
скончался на 94-м году славной и благочестивой жизни".
     Возгласили  гремящее  "амен", и  солнце почернело,  метнулось пойманной
птицей среди облаков  -- дайте  проститься  с гением!  Но  все  отталкивают,
пихают  в  бока,  шпыняют  взашей   его,   грязного  бродягу,  сумасшедшего,
пришедшего на похороны Страдивари со  своей скрипкой. Пустите!.. Но каменные
локти, железные спины, гранитные затылки стоят стеной, и  не слабому, хрипло
дышащему человеку бороться с ними.
     Да и зачем? Дель-Джезу вышел на дрожащих своих ногах и долго, судорожно
кашляет. Его, Дель-Джезу, давно уже нет. Растоптали, заплевали, лишили чести
злым хохотом невежд:
     -- ...Дель-Джезу, ты откуда взялся, ты же ведь сидишь в тюрьме?!
     -- Я никогда не делал ничего плохого, и в тюрьме я не бывал.
     -- Не  ври,  все знают,  что ты за воровство сидел в  тюрьме и наводнил
Кремону скрипками, сделанными топором...
     -- Я  никогда не  был вором, и  в Кремоне  нет моих скрипок.  Злые люди
ставят на ужасных  инструментах мой знак, чтобы лишить меня  чести и на моем
бесчестье разбогатеть...
     -- Не ври,  Дель-Джезу, все говорят,  что ты в тюрьме почетный гость. А
если говорят, значит знают...
     --  За что сидеть мне в тюрьме? Я мухи в  жизни не обидел, и  крошки  я
чужой не взял...
     -- Тогда  зачем  святая церковь всех  предостерегает --  знакомство или
дружбу не водить с тобой?
     -- Они мне мстят.
     -- Не упорствуй, Дель-Джезу! Преклони колени перед церковью, покайся, и
прощен будешь.
     -- Мне не в чем каяться -- я делаю доброе.
     --  Ха-ха-ха! Все знают, что ты почти ослеп в тюрьме и  от тюрьмы  твоя
чахотка...
     --  Клевещут  на меня. Я потерял  здоровье,  создавая  красоту, которая
способна мир воспеть...
     -- Так покажи нам красоту! Ха-ха-ха-ха!..
     Гварнери  поднял  скрипку, достал  из-под  полы  смычок,  провел им  по
струнам.  Скрипка будто сделана в  один день,  в один миг, на одном  вздохе,
одним взглядом и  прикосновением --  так много  в  ней  свежести  и  легкого
дыхания. И вся она -- сияние, будто не строгали ее, не пилили, не клеили, не
красили,  не  лакировали.  Будто  Гварнери  только  представил  ее  себе  на
мгновение,  и  в  ту  же секунду она родилась.  Будто подхватил на  лету два
осенних дубовых листка, сложил -- и совершилось чудо.
     И звук ее необычен  -- напряженный по силе, насыщенный,  как  солнечный
свет, он  так богат,  мудр и могуч, этот необыкновенный чарующий звук -- все
притихли.
     И пошел Гварнери по дороге, играя на скрипке, и никто его не удерживал,
и никто не кричал обидных слов.
     Маленький, сгорбленный, с огромной  головой, шел он  по  дороге и играл
для себя, для всех, будто магической силой своего заколдованного инструмента
вызывал  из марева будущего тех  людей, для  кого он прожил свою тягостную и
светлую жизнь. Ни на кого он не сердился, ни на что не досадовал, ибо постиг
всем существом своим, что гений -- это добрая мудрость сердца. Не нужно  ему
богатства, поскольку нет большего богатства, чем радость трудного свершения.
Не нужны ему почести, поскольку сам судит себя за достойное, а постыдного не
совершит.  Только любовь нужна гению  для счастья  да  немножко человеческой
благодарности. Пусть хоть через век...
     * * *
     Я  тебя понимаю, --  сказал  комиссар. -- Но  он  вор. И,  оттого,  что
истекли  сроки давности  по старому производству,  он  преступником  быть не
перестал.
     -- Я знаю.
     Комиссар посмотрел на меня поверх очков:
     -- Тебе жалко его?
     --  Трудно  сказать. Мы  ведь выросли на соседних улицах  -- могли быть
товарищами.
     -- Он бы тебя обязательно предал, кабы товарищами стали.
     -- А может, все сложилось бы по-другому? Комиссар покачал головой:
     -- Диалектику поведения  определяют наши  поступки. Он ведь не демон, а
обычный человек. Он нес  в  себе  груз  тяжкого преступления, в  котором  не
раскаялся.  И  в каждой острой ситуации  инстинкт самосохранения был бы  все
сильнее, а совесть все тише... и сговорчивее.
     Я хотел сказать, что в тюрьму уходит очень умный,  одаренный человек, и
это  ужасно  неправильно --  не то,  что он уходит  в тюрьму, и  то,  что он
сделал,  и  за  это  многие  годы  проведет  в  неволе  --  с  насильниками,
грабителями и убийцами. Но тут вошел дежурный и доложил:
     -- Арестованный доставлен...
     -- Давайте, - кивнул комиссар.
     Дверь отворилась, и два милиционера ввели Белаша.
     --  Свободны, --  сказал комиссар конвою.  --  А вы,  гражданин  Белаш,
садитесь. Будем говорить...
     -- Вы в этом уверены? -- с вызовом спросил Белаш.
     -- И не сомневаюсь даже ни на минуточку. Это вы  сейчас чувствуете себя
таким гордым  несчастным созданием, вроде Франкенштейна, а пройдет чуть-чуть
времени, и  вы начнете бороться за каждый месяц скидки с  полагающегося  вам
срока... И я считаю  это правильным,  -- неожиданно резюмировал комиссар. --
Потому что человеку место на  свободе, а не в тюрьме,  особенно если он  все
осознал и понял, как ему надо дальше жить...
     Белаш опустил голову и сказал:
     -- В этом есть определенный резон. Что вас интересует?
     --  Интересует нас  все.  А начнем  мы  с  того,  как вы,  позвонив  из
аэропорта профессору Преображенскому, отправились в Москву.
     -- Пожалуйста, -- Белаш мельком  взглянул на меня и начал рассказывать:
-- Самолет  прилетел по расписанию, я сел в такси и в двадцать минут первого
уже  был на площади Маяковского, где меня ждали Крест и этот мужик, которого
я встретил на допросе у нашего друга Тихонова...
     -- Кто этот человек? Что вы можете о нем сказать?
     -- Я его никогда до этого не видел.
     -- И не поинтересовались у Креста, что это за птица такая?
     -- Поинтересовался. Но вы Креста не знаете: более хитрого и осторожного
негодяя я в жизни не встречал.
     -- А что?
     -- Судя по тому, что этот мужик меня не опознал, он тоже обо мне ничего
не знает. Крест сказал: все организовано так, что попасться мы  не можем. Но
не ровен час,  так  тебе лучше  и не  знать его -- человек слаб духом, вдруг
захочешь  "мусорам" покаяться --  да  бог тебя  побережет:  захочешь, да  не
сможешь, сказать-то нечего... Тебе так лучше будет...
     -- Понятно, -- сказал комиссар. -- Значит, встретились вы...
     -- Ко мне подошел Крест и объяснил, что все готово -- в квартире никого
нет, человек  с ключами ждет нас.  Предупредил, чтобы я ни в коем  случае не
вступал с  ним  ни  в какие разговоры. Я  поднял воротник, надвинул поглубже
козырек кепки и пошел в подворотню... Ну, этот догнал меня в подъезде.
     -- Почему вы велели ему подниматься  на лифте, а сами пошли  пешком? --
спросил я.
     -- В подъезде было сумрачно, а в лифте ярко горела лампа -- он мог меня
рассмотреть, А кроме того, я подумал, что к тому времени, когда я поднимусь,
он уже откроет замок. Так и получилось...
     -- Вы свет в квартире зажигали? -- задал вопрос комиссар.
     -- Боже упаси! -- с каким-то  испугом сказал Белаш. -- Да мне и не надо
было -- я бывал там много раз и ориентировался  совершенно свободно. Я сразу
прошел в кабинет и ломиком, который мне дал Крест, легко открыл секретер...
     -- Как получилось, что вы забыли "фомку"? -- спросил я.
     -- Мне  надо  было  вынуть  скрипку из футляра и переложить  в  заранее
приготовленный  под пальто  мешок.  Поэтому я положил ломик  на кресло  и не
заметил в темноте, как он скатился за сиденье. А зажигать свет Крест напрочь
запретил. Ну... медлить и искать  его я опасался.  Я  просто притворил дверь
шкафа и вышел из квартиры...
     --  Сколько  времени  заняла  вся  эта  процедура?  --  поинтересовался
комиссар.
     --  В квартире  я находился две-три минуты, не больше. Вышел  на улицу,
сел в машину, Крест отпустил этого человека, и мы поехали на Курский вокзал.
До прихода ереванского поезда  еще оставалось  несколько  минут. На  площади
перед  вокзалом я  отдал  Кресту мешок со скрипкой, и он спросил меня еще --
инструмент  не  перепутал?  Я  ничего  не  ответил, вылез из  машины,  Крест
протянул мне  билет и пачку завернутых в газету  денег. Сказал, что  разыщет
меня, дал газ и уехал. А я отправился в Ленинград. Вот и все...
     --  Вот и все... -- повторил комиссар и спросил: -- Вам рассказал Крест
об участи Хрюни-Лопакова?
     -- Он  сказал, что Хрюня должен скоро  выйти, и  послал его пока  сбить
кое-какую копейку для жизни  на свободе. Мол,  пришла  пора  расплатиться за
старый долг.
     -- Н-да, -- покачал головой комиссар. -- Обманул вас компаньон...
     -- То есть как обманул? -- поднял голову Белаш.
     -- Хрюня умер около четырех лет назад.
     --  Умер? -- повторил побелевшими губами  Белаш. -- Умер? Значит,  меня
преследовал призрак?
     --  Выходит, что  так,  -- сказал  я.  -- Но  и здесь ошибка,  Григорий
Петрович.  Не  призрак  Хрюни  -- вас  преследовал  призрак  убитой  старухи
Семыниной.
     Белаш посмотрел на меня, перевел снова взгляд на комиссара и растерянно
пробормотал:
     -- И все  эти страдания... все это... движение без цели, как... петух с
отрубленной головой?
     --  Да,  именно так, -- сказал комиссар и почесал в затылке. --  Вот  и
получилось у  вас с  Иконниковым,  как в молитве:  изъязвлен он был за грехи
ваши и мучим за беззакония ваши.

     Белаш еще мгновенье  смотрел на  нас  невидящими белыми  глазами, потом
сказал медленно, и слова раздельно падали, как камни на пол:
     -- Будьте вы все прокляты!.. Комиссар криво усмехнулся и сказал:
     -- Нас-то вы  зря  проклинаете.  Такая уж работа у нас -- раздать  всем
должное:  кесарю -- кэсарево, слесарю -- слесарево.  А субъект вы интересный
-- эгоизм  у вас прямо какой-то болезненный. Все  у вас виноваты: и Хрюня, и
Крест, и Тихонов,  и  я. А  сами-то вы  как  себя чувствуете?  Никак  агнцем
безвинным? Так это неправильно...
     -- А что правильно? -- с яростью спросил Белаш.
     -- Человеком надо быть  порядочным. Вот  это правильно, --  тихо сказал
комиссар. --  И это  иногда труднее, чем семнадцать лет от закона прятаться.
Кресту идею насчет скрипки вы, наверное, подали? Белаш кивнул.
     -- Вот Тихонов  думает, что он вас насквозь изучил. А я полагаю, что он
заблуждается.
     Мы с Белашом одновременно подняли взгляд на комиссара. Он усмехнулся:
     --  Видите, Белаш, он не  меньше вашего изумлен. Но у  него это оттого,
что никак он не может еще перейти через барьер  хорошего отношения к вам.  А
мне вы очень  давно  не  нравитесь,  поскольку  я  понял  вашу  человеческую
сущность...
     -- Что же вы поняли? -- спросил с мучительной гримасой Белаш.
     -- А то, что вы завистник. Не  обычный какой-нибудь ничтожный завида, а
завистник-титан, завистник с большой буквы. И правоту мою подтверждает самый
характер преступления.
     -- Сейчас вы вправе говорить что угодно, -- пожал плечами Белаш.
     -- Только не стройте  из себя казанскую сироту, это стыдно,  --  сказал
комиссар, закурил сигарету, взмахом руки отогнал  от лица дым. -- Вы подошли
к самому  страшному  рубежу  своей жизни. Так что  соберитесь с  мужеством и
постарайтесь пройти через это как человек, а не как тварь.
     -- А что ждет меня? -- спросил Белаш. Комиссар пожал плечами:
     --  Я не суд,  наказаний не назначаю. Но думаю, что вас  ждет много лет
тюрьмы или  колонии, и  от  вас  зависит, сможете  ли  вы  вернуться  еще  к
нормальной жизни, или ваша жизнь закончилась вчера, во время ареста.
     -- Но почему вы решили, что я завистник?
     -- А вы разве этого не знаете? -- удивился комиссар. --  Кстати говоря.
Крест это сразу  понял, как только  глубже  разговорился с вами. Ведь это вы
ему рассказали о "Страдивари"?
     -- Ну, предположим...
     --  Тут  и предполагать  нечего.  Я  уверен,  что вы  рассказали ему  о
скрипке, еще и в мыслях не имея украсть ее...
     При  слово  "украсть"  Белаша  всего передернуло, но  комиссар спокойно
продолжал:
     -- Да,  да,  украсть.  Вы  ему просто  жаловались --  живут же люди  --
талант, удача, а один инструмент чего стоит! А уж потом он взял вас за горло
именно со скрипкой. Да и сопротивлялись вы  не сильно  -- грела идея  сильно
насолить Полякову,  который,  с  вашей точки  зрения,  был в  жизни чересчур
удачлив. Вы решили взять на себя роль судьбы и хоть в какой-то мере уравнять
шансы Полякова, Иконникова и свои собственные. Правильно я рассуждаю?
     -- Это неправда! -- сказал с придыханием Белаш. -- Это людоедство!
     -- Верно, -- согласился комиссар. -- Но в игре с Иконниковым вы перешли
от  людоедства  морального к  физическому. Кто  из вас сообразил  играть  на
Иконникова? А-а?
     Белаш сглотнул ком в  горле,  перехватил дыхание, хотел что-то сказать,
потом опустил глаза и чуть слышно сказал:
     -- Крест.
     -- Значит, Крест был бомбардир, а вы корректировщик огня? Так я понял?
     Белаш кивнул -- так.
     -- Красиво, -- пробормотал комиссар.
     Белаш поднял голову, и в глазах у него стояли слезы.
     -- Я этого не хотел. Я этого так не хотел! Я не верил, что  так страшно
может кончиться, -- прошептал он.
     --  Это хорошо, что  вы не хотели, -- сказал комиссар.  -- Но  все-таки
делали?
     Белаш помолчал. Потом хрипло сказал:
     -- То,  что вы  сейчас со  мной  делаете...  это бесчеловечно. Комиссар
надел очки и внимательно посмотрел на него.
     --  Н-да, вопросы мы  задаем вам неприятные, --  он задумчиво  постучал
пальцами по столу. -- Довольно трудно вслух сказать о том, что ты обворовал,
предал, опозорил и убил  учителя. Труднее, оказывается, чем все это сделать.
Ладно, оставим. Скажите-ка, как нам найти Креста?
     -- Не знаю, -- сказал Белаш, и  вдруг будто прорвало  его, он заговорил
быстро,  запинаясь,  горячо, боясь,  что мы не  поверим ему:  -- Я,  честное
слово, не знаю. Я  вообще о нем  ничего не знаю.  Когда я был ему  нужен, он
всегда звонил мне по телефону или приходил. А где он живет, я не знаю...
     -- Что он собирался сделать со  скрипкой? Он ничего  не говорил на этот
счет?
     --  Нет,  но  мне  кажется...  я думаю...  он  хотел ее сбыть по  своим
каким-то хитрым каналам...
     -- А когда вы с ним виделись в последний раз?
     -- Позавчера.
     Комиссар искоса посмотрел на меня и спросил:
     -- Где?
     -- У меня дома.
     -- Железные у вас нервы, -- засмеялся комиссар. -- Я бы на вашем деле в
два счета от страха свихнулся, а вы -- ничего... И зачем он приходил?
     -- Интересовался, о чем Тихонов на допросе расспрашивал.
     -- Уважает он, значит, Тихонова? -- усмехнулся комиссар. -- Считается с
его интересами?
     Белаш промолчал,  а мне  вдруг в  голову  пришла мысль, но  я не  успел
спросить, потому что комиссар и на этот раз подумал быстрее. Он наклонился к
Велашу через стол и спросил негромко, как-то даже задушевно:
     -- Ну а что, Григорий Петрович, вы Тихонова Кресту показали?
     Белаш испуганно отшатнулся  от комиссара, будто тот ударил  его в лицо,
совсем он стал серого цвета, быстро пробормотал:
     -- В каком смысле? То есть как?
     Комиссар  легонько, коротко,  зло хлопнул ладонью  по столу  и  так  же
негромко и от этого особенно страшно сказал:
     -- Вы мне тут дурочку не валяйте! В прямом смысле! Крест знает Тихонова
в лицо?
     Белаш, загипнотизированно глядя в лицо комиссару, кивнул:
     -- Знает.
     -- Где вы показали Тихонова Кресту?
     -- В кафе "Арарат". Он сидел за два столика от нас,
     -- У Креста оружие есть?
     -- Пистолет у него... Комиссар покачал головой:
     -- Ох, Белаш, рисковый вы человек. Да только не по зубам вы игру с нами
затеяли. Ну хорошо, обыск у вас будем делать...
     В однокомнатной квартире Белаша было намусорено, пыльно, на всем лежала
печать равнодушия и  запустения,  и невольно  казалось, будто хозяин не ушел
отсюда сутки назад, а бросил это жилье давным-давно.
     Обыск  производила Лаврова, и когда Белаш смотрел на нее,  лицо  у него
было нехорошее, темное. Я сказал ему:
     -- После обыска вы можете переодеться, взять теплые вещи и курево.
     -- Спасибо.  -- И вновь в комнате наступила  тишина, нарушаемая  только
шумом  шагов  Лавровой  и  взволнованным  сопением   понятых.   Белаш  долго
рассматривал грязный паркет под ногами, потом сказал мне: -- Моя беда в том,
что  я вроде  тех футболистов, которые  если и дают  кому  пас, то стараются
догнать мяч сами и получить свою же передачу...
     Я неопределенно пожал плечами, Белаш придвинулся ко мне:
     -- Вы не верите? Ведь я, честное слово, не мог представить, что все это
развернется в такие драматические коллизии. Во всем виноват Крест.
     Я посмотрел  на  него  в  упор, подумав  с тоской,  что  страх  убивает
человека хуже пули. Белаш искренне, горячо объяснял:
     --  Вы  никогда  не видели "ведьмино кольцо"? Это такая  лысая  круглая
поляна,  вокруг  которой  растут целые  заросли  грибов.  Своими корнями они
душат, убивают все кругом...
     Он уговаривал сам себя, и смотреть на него мне было невыносимо.
     --  Это  вы  с  кем  здесь пировали?  -- спросила Лаврова, показывая на
грязный, заваленный объедками, пустыми бутылками, консервными банками стол.
     -- С Крестом, -- сказал Белаш. Я спросил:
     -- Значит, у вас канала связи с Крестом нет?
     -- Нет. Он всегда появлялся неожиданно.
     -- Он не говорил, когда будет у вас в следующий раз?
     -- Он этого никогда не говорил