этом  случае надо будет предъявить ему обвинение по всей форме.
И тогда он  будет точно  ориентирован в том, что  мы знаем,  а где у нас  --
белые пятна.
     Комиссар сказал:
     -- А как ты теперь это все представляешь?
     -- Я  думаю,  что  Обольников  навел "слесаря"  на  квартиру  Полякова,
непосредственно участия  в  краже не принимая. И  скорее всего ключи передал
ворам попользоваться.
     Комиссар  задумчиво-рассеянно  смотрел  мимо  меня в  окно,  покручивая
пальцем ручку на столе. Не оборачиваясь, спросил:
     -- Ты твердо веришь в такой вариант?
     Я помолчал немного, тяжело вздохнув, ответил:
     -- Нет, почти совсем не верю...
     -- Почему?
     --  То,  что  Обольников  побывал  в  квартире  Полякова,  сомнений  не
вызывает. Но если он  действовал заодно с ворами, то зачем приходил слесарь?
Ведь у Обольникова были ключи!
     -- Совпадения исключены?
     -- Полностью. Помните, Поляков  говорил, что во  время  работы  слесаря
позвонили из школы и попросили выступить?
     -- Помню, -- кивнул комиссар.
     --  Сказали  ему,  что  это  школа для  больных  детей.  Этим  вопросом
заинтересовалась Лаврова...
     -- Кстати, как она там у тебя -- ничего?..
     -- Толковая девица. Так  вот, она потратила целый день,  обзванивая все
московские специальные школы...
     --  Выяснилось,  что  никто  Полякова не приглашал?  -- спросил-сообщил
комиссар.
     -- Точно.  Напарник  слесаря  отвлекал  внимание, чтобы тот  мог  снять
слепки  ключей.  В  этом  ракурсе событий  роль  Обольникова  мне совершенно
непонятна...
     -- А Иконников? -- спросил комиссар. -- Что про него думаешь?
     -- Не знаю, -- покачал я головой. -- Человек он, конечно, неприятный...
     Комиссар засмеялся:
     -- Хороший аргумент! Ты вот спроси Обольникова, он тебя как -- приятным
человеком считает?
     -- Так я и  не говорю ничего.  Но самостоятельная версия  "Иконников --
похититель скрипки" исключает версию с участием Обольникова.,.
     Комиссар посмотрел на меня поверх очков:
     -- В таких сложных материях я  бы не пренебрегал вводными словами: "мне
думается" или там "вполне допустимо"...
     -- Можно и так, -- согласился я. -- Это подипломатичнее будет. Но штука
в том, что я действительно уверен --  нет между  Иконниковым  и Обольниковым
никакой связи.
     -- Во  всяком случае, внешней никакой связи  не видно, -- поддакнул мне
ехидно комиссар.  --  А  когда Иконников последний раз был у Полякова? Ты не
поинтересовался?
     -- Почему не поинтересовался? Последний  раз он был там лет  двенадцать
назад...
     Ответил  и понял, что  комиссар  что-то знает,  что-то очень  важное, и
сознательно  скрывает  это,  "заводит"  меня сильнее.  Комиссар откинулся  в
кресле, посмотрел на меня, потом открыл ящик стола  и достал оттуда почтовый
конверт.
     --  На, почитай,  --  протянул  конверт с исполненным  шариковой ручкой
адресом:  "Петровка, 38.  Начальнику уголовного  розыска". На  тетрадном,  в
линейку, листе бумаги аккуратным почерком было написано:
     "Прошу внимательно прочитать  мое письмо и подумать над ним всерьез.  В
случае, если это не относится к  вашей компетенции,  прошу переправить его в
надлежащие органы.  В  ночь, когда  была совершена  кража в квартире  Л.  О.
Полякова, я совершенно случайно оказалась около его дома и видела, как П. П.
Иконников выходил  из ворот его дома с  небольшим свертком в  руках. Все эти
дни  я нахожусь в тягостном  положении. Дело в том,  что  мы все -- Поляков,
Иконников  и я  --  хорошо знакомы между собой,  и если Иконников  не  имеет
никакого отношения к краже, то, заявив о том, что я видела его в эту ночь на
месте преступления,  я  бы поставила  себя в ужасное  положение. Но и судьба
Полякова мне слишком дорога, чтобы занять просто нейтральную позицию.  Может
быть, я не  набралась бы  мужества и  не написала этого  письма, но  вчера я
видела Иконникова,  совершенно  пьяного, он  много  болтал и,  между прочим,
сказал мне, что ждет какой-то депеши, и тогда, мол, все будет  в порядке.  Я
всерьез  обеспокоилась,  что  речь  идет  о судьбе  бесценного  инструмента.
Поэтому  я   приняла   решение   написать  вам,   чтобы  вы   проверили  это
обстоятельство. Если  вы соберете серьезные  доказательства вины Иконникова,
то я тоже дам соответствующие показания. В силу  изложенных мною причин я не
могу назвать своего имени, хотя понимаю, что это гадко. И все-таки не судите
меня строго -- не так легко сказать в лицо хорошо знакомому человеку, что он
вор,  не  испытывая   при  этом  достаточной  уверенности  в  справедливости
подобного чудовищного обвинения".
     Я сложил лист, спрятал его в конверт, вернул комиссару. Он усмехнулся:
     -- Чего же ты мне его даешь? Зарегистрируй, подшей в дело и работай...
     -- Значит,  все-таки  Иконников? --  подумал я вслух.  --  А  вдруг нас
наводят?
     --   Может  быть,  и  наводят.   Хотя  по   настрою   письмо   выглядит
правдоподобно.
     -- Я себе с этим делом мозги вывихну, -- сказал я.
     -- Ничего, -- успокоил комиссар, --  мы тебе их обратно вправим. Как ты
думаешь, кто бы мог написать это письмо? Я отрицательно покачал головой.
     -- Идеи есть? -- спросил комиссар.
     --  Есть.   Надо  получить   у   прокурора   санкцию  на   перлюстрацию
корреспонденции Иконникова...
     -- Изумительная идея. По своей находчивости и остроумию. Но допустим. И
что тогда?
     --  Если  письмо не липа,  настоящее если это  письмо, то  можно  будет
перехватить  депешу. А  если  письмо  --  навет,  никакого  ущерба  от этого
Иконникову не будет...
     -- Резонно. Но безнравственно. Не подходит, -- отрезал комиссар.
     -- Почему?
     --  Потому что нас  с  тобой судьба определила в дерьме  барахтаться. И
есть  только одна  возможность  самому  не  обмараться -- под наши  с  тобой
благородные цели подкладывать только чистые методы.
     --  Я, между  прочим, не любовной  перепиской  соседей  интересуюсь, --
сказал я сердито.
     -- Еще  бы не хватало, -- хмыкнул комиссар. -- Если  бы  ты  располагал
неопровержимыми доказательствами, что Иконников преступник, я  бы согласился
на  такую меру.  В  целях его изобличения и  возвращения похищенного.  Но ты
хочешь  использовать  чрезвычайное  оперативное  средство  для  того,  чтобы
проверить  --  вор  Иконников  или  это  нам  только  кажется.  Такие  опыты
следователя знаешь куда могут завести?..
     Комиссар присвистнул, выразительно  присвистнул,  посмотрел с интересом
на меня -- что, мол, я ему еще скажу. А я ничего не  сказал. Чего мне  с ним
говорить. Он и понял это,  потому что,  помолчав некоторое  время, сказал не
спеша;
     -- Я вижу, недоволен ты мной, Тихонов. Но ничего не поделаешь, придется
тебе смириться с моим решением.  Вот сядешь на мой стульчик через сколько-то
годков,   тогда  и   покомандуешь  в   соответствии   с  законом   и   своим
правосознанием.
     Я  промолчал,  пожал плечами -- чего говорить, если разговор  получился
несерьезный, а комиссар пригладил пухлой  ладошкой волосы, сказал, ухмыляясь
золотыми зубами, и в этот момент я его сильно не любил:
     --   У  образцового   сыщика,  Тихонов,   лицо   должно   быть   всегда
непроницаемым, а у тебя сейчас  на лбу, как  на крыше "Известий", текст идет
аршинными  электрическими буквами. Хочешь почитаю?  Тебе ведь не видать, что
там, на лбу, написано...
     -- За текст писанный, а не сказанный, на гауптвахту  не сажают. Так что
можно прочитать...
     -- Ну,  спасибо.  А написано  у тебя следующее: хорошо начальству  свою
добродетельность показывать, когда рядовые своими руками жар гребут. Побегал
бы ты,  начальничек,  по  этому  делу  с  мое, небось  по-другому запел  бы.
"Висячка"-то  нераскрытая  за  мной числится,  а не за  комиссаром. И  много
других  мыслей  аналогичного  содержания...  Как,  правильно  я  почитал, а,
Тихонов?
     -- Вам лучше судить,  -- осторожно сказал я. -- Мне ведь не видать, что
там на моем лбу написано.
     --  Вот  и отлично, раз мне  лучше судить, --  оживился комиссар. --  Я
только напомню тебе, что за последние дни  я твой душевный покой  ни разу не
смутил  бестактными  вопросами: "Как  там  ты,  Тихонов, поворачиваешься  со
скрипочкой  ворованной?" Потому что ты  в  розыске восемь лет  трубишь, а  я
двадцать пар сапог  здесь износил  и понимаю, что  в нашем  деле ничего  нет
хуже,  как под руку подталкивать.  А вот различные руководители учреждений и
ведомств, обеспокоенные судьбой скрипки -- люди  цивильные, штатские, они-то
этого не знают. Не  знают  и  звонят  мне  по  десяти  раз  на  дню.  И  все
спрашивают: когда скрипку подадите?
     -- У нас здесь не плановое производство, -- слабо отбрехнулся я.
     -- А они  этого  не знают и знать  не  хотят. И  вполне справедливо  не
хотят. Ты никогда не задумывался  над тем, что,  помимо угрозы преступникам,
мы выполняем в обществе еще одну серьезную работенку...
     -- Какую?
     --  Простой  человек засыпает  спокойно,  зная,  что  его  милиция  его
бережет.  Поэтому,  когда мы  две  недели  не можем отыскать скрипку, вокруг
начинают подумывать --  а  если у меня сегодня барахлишко из квартиры  ночью
вынесут?
     -- Вот и надо наложить арест на корреспонденцию, чтобы не успели другие
напугаться...
     -- Э нет, друг ты мой ситный! Давай удовлетворять свою любознательность
способами, менее болезненными  для достоинства интересующих нас людей. Давай
условимся, что каждый человек честен, пока мы не докажем противного.
     Я сочувственно покачал головой:
     --  Это действительно очень  приятно  так  считать.  Но  в  наших делах
затруднительно.
     -- Чай  с пряниками пить не затруднительно,  -- сказал комиссар. -- А в
МУРе вообще работать затруднительно. И правду умом ищут, а не хитростью...

     От комиссара я ушел расстроенный, злой и, хотя время еще не  перевалило
за  полдень, чувствовал  себя  каким-то  усталым,  невыспавшимся,  разбитым.
Твердо полагая теперь, что к краже имеют отношение два человека -- Иконников
и Обольников, я никак не  мог  представить себе, что  может  объединить этих
удивительно непохожих людей.
     У дверей моего кабинета  стояла жена Обольникова  -- я узнал ее, только
когда  она поздоровалась со мной.  Лицо ее отекло еще больше,  запали глаза,
вид совсем больной был у нее.
     -- Меня по телефону вызвали... -- сказала она.
     --  Да, я знаю, заходите, -- пропустил я ее  в дверь.  -- Раздевайтесь,
присаживайтесь к столу...
     Руки, изуродованные,  с  полопавшейся  кожей,  в  ссадинах и заусенцах,
бессильно  лежали на коленях, и смотрела  она робко, готовая покорно принять
новый удар. Ей-то за что все это достается?
     -- Евдокия Петровна, сегодня утром я арестовал вашего мужа.
     Она кивнула, будто давно ждала этого, готова была узнать еще  в прошлый
раз,  но вот перенесли на сегодня, так  ладно,  пускай будет сегодня, она  к
позору приготовилась всей своей тягостной жизнью.
     -- Мы считаем, что он причастен к краже в квартире Полякова.
     Она  отрицательно помотала  головой,  по  щеке  пробежала  и  бесследно
затерялась в складках морщинистой отечной щеки серая одинокая капля.
     -- Вы  не согласны?  У вас  есть  какие-то другие  соображения? Так  же
устало, безразлично она снова потрясла головой, из-под платка повисли редкие
седые прядки.
     -- Вы знаете, что он перед самой кражей был в квартире Полякова?
     Обольникова кивнула -- да, знаю. И на ее бесцветном блеклом лице лежала
просто тысячелетняя усталость, будто вся она была присыпана прахом страдания
всех несчастных людей, измельченных колесами времени.
     -- Когда именно? Какого числа он был в квартире ваших соседей?
     Она посмотрела мне в лицо своими светлыми бездонными глазами, и  у меня
возникло ощущение, будто я сорвался в колодец.
     -- За день до кражи, -- сказала она.
     -- Как вы об этом узнали?
     -- Увидела, -- сказала она  тем же  невыразительным стертым голосом. --
Ночью проснулась  --  нет  его.  Меня как в сердце  толкнуло, встала, пальто
прямо на  рубаху накинула  и вышла на  лестницу. Смотрю --  а он из квартиры
Льва Осипыча выходит...
     -- Что у него в руках было?
     -- Ничего не было.
     -- А ключи он ваши взял?
     -- Нет,  -- она  снова  покачала  головой.  --  Я думаю, он не  воровал
ничего, он ключи, наверное, сделал и кому-то дал...
     -- Что вы сказали ему, когда увидели его у дверей Полякова?
     -- А что же тут скажешь? Его уже никаким словом не проймешь.
     Я спросил:
     -- Но ведь он должен был вам как-то объяснить свое поведение?
     --  Он сказал, что не  заходил  в квартиру.  Мол, ему  показалось,  что
кто-то ходит на лестнице, и он пошел посмотреть. Он так сказал.
     -- Вы ему верите?
     -- Нет. Врет он все. Ключи у него свои были.
     --  Почему же вы все  время  молчали? Почему  вы мне  сразу об  этом не
сказали? -- спросил я.
     Она долго не отвечала,  потом подняла на меня  взгляд, медленно, хрипло
сказала:
     --  Не дай вам бог, молодой человек,  когда-нибудь в жизни отвечать  на
такие вопросы...
     Она  заплакала, и чем быстрее бежали слезы, тем сильнее  и сильнее  она
плакала, пока плач не перешел в судорожные рыдания, почти беззвучные, но все
ее разбитое дряблое тело сотрясалось от этих всхлипываний,  которые  дождем,
размывающим  земляную плотину, сметали теперь все ее закаменевшее в  ужасном
двухнедельном ожидании напряжение и страх. Сквозь слезы она бормотала:
     -- У вас же тоже  есть  мать... вы  поймите меня...  я не могу, чтобы у
Геночки  на службе узнали об этом... он вся жизнь моя... не пишите об этом к
нему в часть...
     Я протянул ей стакан воды:
     --  Да почему вы решили, что я собираюсь ему писать в часть? У меня и в
мыслях этого не было!
     Она пила крупными глотками воду, громко  стучали зубы о край стакана, и
капли темными пятнами расползались на светлом паркетном полу...

     Педагог  по  вокалу  Гнесинского  училища Анна  Александровна Яблонская
торопилась на  занятия, и в  нашем распоряжении было всего  несколько минут.
Говорила  она быстро, стремительно, четкими законченными периодами, вбивая в
меня информацию, как опытный клепальщик загоняет в лист серию заклепок.
     -- ...Мой бывший супруг Павел Петрович Иконников  -- человек бесконечно
и очень разносторонне одаренный. Еще  во время нашей  совместной жизни я  не
раз думала о  том, какое счастье, что он посвятил себя доброму  делу. Потому
что  личность, подобная ему, обуреваемая злыми  страстями, превратилась бы в
стихийное бедствие...
     -- Меня интересует, корыстен ли Павел Петрович, -- спросил я.
     --  Корысть абсолютно чужда  ему. Он настоящий бессребреник. Он и славу
свою и положение протратил, как загулявший мот...
     -- Как же это могло произойти? Он ведь сильный человек?
     --  Нет,  он  не  сильный  человек.  Он   совсем  слабый  человек,  без
внутреннего каркаса,..
     -- Как, как? -- не понял я.
     --  Ну,  мне это трудно объяснить. Он  распорядился собой как бездарный
тщеславный строитель. Понимаете?
     -- Не совсем, -- сказал я осторожно.
     Она сердито тряхнула  головой, раздосадованная моей непонятливостью. Ну
и  слава  богу.  Она,  к  счастью,  не  знает,  что  лучшая  собеседническая
добродетель сыщика  не сообразительность, а  терпеливая внимательность. Пока
человек говорит сам, его не надо сбивать своими догадками и предположениями.
     -- Мне кажется, что на сооружение каждого человека, как на дом, отпущен
определенный  фонд, и  использовать  его  надлежит  целесообразно  --  чтобы
хватило  на  все. Это,  так  сказать, в  оптимальном варианте.  А  Иконников
выстроил  роскошный  фасад,  подъезд с  колоннами, портик  с лепниной. И тут
средства  кончились.  А жилья  за  этим шикарным  входом  не  оказалось -- и
пришлось ему обитать в  великолепном беломраморном  подъезде. Представляете,
каково живется человеку в парадном?
     -- Но он  ведь долго не знал, что  это  парадное? Он  же думал, что это
жилье?
     Она грустно улыбнулась:
     -- Знал. Как не знал? И мне не мог простить, что я это тоже знаю...
     -- Но не всегда же так было? Она беспомощно развела руками:
     -- Да, не всегда. Но его судьба была предопределена.
     -- Почему вы так думаете?
     -- Почему? -- переспросила  она. -- Я много думала над этим, но  поняла
все  только много лет спустя.  Дело в  том, что Иконников  нес в  себе зерно
своего разрушения.  И  чем  большего  он  добивался, тем глубже  пускало оно
корни. Пока не одолело его самого...
     Я промолчал. Она задумчиво сказала:
     -- Не знаю, обладал ли он задатками действительно гениального скрипача,
но мне кажется, что обладал. Во всяком случае, он-то  полагал о  себе, как о
состоявшемся гении. И это его  погубило, потому что его жизненной философией
стал  девиз  "гению все дозволено". И  гению действительно дозволено все, но
только в том, в чем он гений. А во всем остальном ему -- нельзя. Нельзя все!
Точнее будет -- ничего нельзя!
     -- Ну, не такие уж аскеты все признанные гении, -- усомнился я.
     --  Не  в аскетизме  дело. Но  гений -- это просто  человек, наделенный
каким-то необычайным  дарованием.  Во  всем  остальном  --  по  физическим и
моральным возможностям, по ресурсу времени -- он равен всем остальным людям.
И чтобы гениальность  его  получила  должную огранку и становление, ему надо
пренебречь очень многим из того, что  доступно всем  остальным людям.  Иначе
ему просто не хватит времени и сил...
     -- А Поляков? -- спросил я.
     --  Поляков?  -- усмехнулась  она.  --  Левушка  и  сейчас,  не  считая
концертов, занимается по шесть часов в  день. А он уже тридцать лет всемирно
признанный  музыкант.  Он себя  сам лишил многих прав, наделив бесчисленными
обязанностями...
     -- Чем вы объясняете неприязнь Иконникова к Полякову?
     --  Это  в двух словах  не скажешь.  Но мне думается, что причина  -- в
крахе жизненной концепции Иконникова.
     -- При чем же здесь Поляков?
     -- При том, что это было столкновение двух мировоззрений. Поляков несет
свои обязанности, чтобы служить музыке и  людям, а Иконников добивался прав,
чтобы музыка  и люди служили ему.  А поскольку  с  жизнью не  поспоришь,  то
Иконников свел эту проблему к спору с конкретной личностью.
     -- У них были и прямые столкновения?
     -- Насколько я знаю, нет. Но их  взаимоотношения испортились давно, еще
во время войны.
     -- А что послужило причиной?
     Она задумалась,  и мне показалось,  что ей не хочется говорить об этом,
но она махнула рукой и сказала:
     -- Я, конечно, не стала бы говорить об этом сейчас снова после стольких
лет.  Но  я расскажу  вам эту  историю с одной-единственной целью: чтобы  вы
поняли, что Иконников не имеет никакого отношения к краже скрипки. Он слабый
и  трусливый  человек, и  поняла  я  это,  когда ему с  Поляковым предложили
выступить с концертом в осажденном Ленинграде. Я помню, что он впал тогда  в
ужас.  Это  была просто истерика.  Он привык  ко мне,  как  к вещи домашнего
пользования, и потому даже не стеснялся меня. Его охватила такая паника, что
он плакал ночью...
     -- Но почему? -- искренне удивился я.  Она снисходительно посмотрела на
меня:
     --  Вам было тогда  пять  лет, и  сейчас это трудно представить  -- что
такое Ленинград зимой сорок третьего года.
     -- И что сказал Иконников?
     --  Мне? Он положил трубку  на рычаг после этого звонка и сказал:  все,
мне пришел конец, они хотят меня угробить.
     -- Он отказался ехать?
     -- Нет, он дал согласие. Но всю ночь  метался по квартире и кричал:  "Я
не умею плавать!.." "Каждая десятая машина на озере проваливается под лед!",
-- истерически кричал он мне, когда  я пыталась его успокоить. К утру у него
началась лихорадка...
     -- А Поляков?
     -- Левушка уехал один.
     -- Они не ссорились перед отъездом?
     Яблонская засмеялась, и я увидел, что в глазах ее стоят сле