авая покоя  и  отдохновения,  концерт Гаэтано
Пуньяни, лирически-мягкий,  вдохновенно  певучий,  настойчивый, как колокола
судьбы, никогда не слышанный мной и вошедший в мою жизнь символом исполнения
обязательств, вошедший без спроса, решительно, бесповоротно...
     Из автомата в вестибюле я позвонил дежурному по МУРу, узнать  -- нет ли
каких  новостей. Дежурил  Кабанов  из  второго отдела,  ленивый флегматичный
парень, исключительно  способный сыщик. Он специализировался в расследовании
убийств, за что наш комиссар называл его шутя "Инспектор Кадавр".
     --  Тебе,  Стае, какая-то  женщина раза три  звонила,  --  вяло  сказал
Кабанов. -- Оставила телефон, просила позвонить.
     -- Как фамилия?
     -- Погодь, сейчас взгляну. У меня тут записано все, -- я слышал, как он
пыхтел  в  трубку --  методично, ровно, уверенно, так же, как он разматывает
свои дела. -- Вот, нашел. Доктор Константинова. Сказала, что ты знаешь.
     -- Знаю, знаю. Больше ничего?
     -- Пока бог миловал от новостей. Ну ничего, к полуночи появятся...
     -- Давай, старик, держись. Желаю спокойной вахты. Привет.
     -- Большой привет, -- сказал лениво Кабанов и положил трубку.
     Я  посмотрел на  часы  -- пять минут  одиннадцатого. Звонить еще можно.
Интересно,  зачем  это я  так  срочно понадобился  ей? Набрал номер. Сначала
никто не снимал трубку, потом подошла девочка и ответила тонким голоском: "А
мамы нет дома, она  в  больнице на  дежурстве..." Я  набрал номер  клиники и
сразу же услышал голос Константиновой.
     --  Здравствуйте,  это Тихонов.  Вы  мне звонили сегодня, я только  что
узнал.
     -- Да,  я вас разыскивала по поводу Обольникова. Я не знаю, какие у вас
планы, но я собираюсь завтра решать вопрос о нем...
     -- В каком смысле? -- удивился я.
     --  Мы его  завтра  или выпишем,  или  будем  оформлять  принудительное
лечение на режиме...
     -- А что случилось?
     -- Сегодня  совершенно случайно  санитарка обнаружила  у него пузырек с
соляной кислотой...
     -- С соляной кислотой? -- не понял я.
     -- Да.  Опытные алкоголики, попадающие к нам, пьют ее в слабом растворе
-- действие всех препаратов от этого нейтрализуется.
     -- Подождите, так ведь  весь эффект лечения  пропадает? -- никак не мог
сообразить я.
     --  Ну  конечно!  --  сказала  сердито  Константинова.  --  Чего  здесь
непонятного  --  эффект  лечения  основан  на  возникновении  биологического
неприятия организмом алкоголя. А они, видите ли, не хотят лишать себя  этого
удовольствия...
     -- Но ведь Обольников сам явился в клинику для прохождения лечения?
     -- Не знаю, -- устало сказала Константинова, --  не знаю, зачем он  это
сделал. Может быть, у него были какие-то иные соображения.
     -- А как он себя вообще вел последние дни?
     --  Плохо.  Грозился и  упрашивал  выпустить  его из клиники,  требовал
отдать его одежду и отпустить. Я, естественно, отказала.
     -- Просил  одежду? --  переспросил я и вспомнил  пустой гардероб  в его
комнате. -- Доктор,  если я сейчас приеду к вам, вы сможете показать мне его
одежду?
     --  Сейчас нет  сестры-хозяйки,  а  ключи от кладовой у нее. Приезжайте
завтра с утра -- я сменяюсь в десять.
     -- Хорошо. До свидания...
     Наконец закончился этот долгий трудный день.

Глава 8 Человека к благу можно привести и силой

     Мастер Страдивари  еще  триста дней  работал  у старого Никколо  Амати.
Амати мучился ногами  -- они опухли чудовищно, превратившись  в бесформенные
ватные колонны.  Ему  стало  тяжело работать у верстака, и  он заказал  себе
высокий стульчик, вроде тех, что делают для детей, которые еще не достают до
стола. И  каждый  день,  кроме первого дня  пасхи и рождества,  он медленно,
тяжело спускался по лестнице в мастерскую и строгал, пилил,  вырезал и клеил
скрипки, альты, виолончели.
     Накануне страстной пятницы лекарь  дон  Себастиано пустил ему кровь,  и
мастер Никколо  был слишком слаб, чтобы работать,  но в мастерскую спустился
и, сидя на  своем стуле,  смотрел,  как Антонио натягивает  струны на  новую
скрипку.  Смотрел  сердито,  неодобрительно,  потому  что вся затея  с  этой
скрипкой  казалась ему  глупой,  недостойной серьезного мастера.  Страдивари
потратил  на нее  много месяцев,  а в мире нет  такого  фокуса,  на  который
великий мастер может тратить столько времени. А эта скрипка -- просто фокус,
прихоть, пустой каприз таланта.
     --  Такие штуки  уже пытался  сделать один  мой  ученик,  -- недовольно
говорил Амати. --  Он  пытался построить скрипку  из волнистого клена  -- не
получилось, потом  он вырезал  виолончель из  альпийской  сосны -- ее нельзя
было слушать, как колодезный ворот...
     Антонио от удивления чуть не выронил скрипку из рук:
     -- Учитель, у вас были ученики? Я слышу об этом впервые!
     Что-то  похожее на румянец выступило на бледных отечных щеках Амати  --
он  понял,  что  проговорился. И острые  сердитые  глаза  покрылись  тусклой
пленкой старческой бессильной слезы.
     -- Я не люблю вспоминать об этом, потому что  память о  нем  вызывает в
моем сердце горечь.
     -- Он оказался плохим человеком?
     -- Нет, скорее я оказался глупым человеком.
     Мастер  смотрел в  растворенное  окно,  туда,  где по  ярко-синему небу
Ломбардии бежали на север к Альпам причудливые стада облаков. Одуряюще пахли
азалии,  и  одинокая  птичка  в  саду  все  время  испуганно вскрикивала  --
чью-итть! И все это так не вязалось со старостью, болезнью, бессилием, когда
сам Страдивари чувствовал в своем сухом костистом теле одновременное  биение
тысячи быстрых, веселых и сильных пульсов...
     -- Его звали Андреа Гварнери, -- сказал мастер  Никколо, не  заботясь о
том, чтобы перекинуть хоть какой-то мост  через паузу, наполненную  тишиной,
запахом цветов, бесследно  растворившимися десятилетиями. -- Когда он пришел
ко мне, ему было столько же, сколько тебе сейчас. Я стар, чтобы  лицемерить,
поэтому я  могу  тебе  сказать правду --  он  был талантливее  тебя. Опытный
садовник может много рассказать о цветке, который еще не раскрылся. А я  уже
был достаточно  опытен,  и очень  скоро  понял, что искусство моего  ученика
через несколько  лет  сравняется с  моим.  Его  ждало бессмертие.  Но  людям
останешься ты, а не он.
     -- Почему? -- сердито, обиженно спросил Антонио.
     Амати глянул на него искоса и усмехнулся:
     -- Не  обижайся, сынок. Обижаться на правду глупо. Человек должен точно
знать, чего он стоит. Андреа Гварнери погубил себя потому, что не знал своей
настоящей  цены.  Он знал  о своей  талантливости, но  не  знал или не хотел
знать, что при этом он ленив, легкомыслен и духовно слаб.
     -- Он не любил работать? -- спросил Страдивари.
     -- Как тебе  сказать?  Очень быстро он  придумал  лучший,  чем  у меня,
математический формуляр обеих дек, он совершенно волшебно компонировал эфы и
дужку.  Но  он  так  и не  смог  найти секрет  лака. Понимаешь,  везде,  где
требовалась  настойчивость и прилежание, там кончался Гварнери. Он отличался
от тебя тем, что ты живешь, чтобы придумывать новые скрипки...
     -- А он? -- настороженно спросил Антонио.
     -- А  для него это была одна из многочисленных забав в жизни. Он строил
удивительную  скрипку  и на  другой  день  исчезал на неделю с какими-нибудь
бродягами и  блудными  девками,  пьянствовал, устраивал драки,  из  озорства
взорвал  доганьерскую заставу на границе герцогства  Веронского, за  что его
посадили в тюрьму. Андреа скакал на лошади, как кирасир, и дрался на шпагах,
как пьяный мушкетер. Он играл в карты и дружил со всеми  ливорнскими ворами.
Андреа  был жуликоват,  как  генуэзец, весел, как неаполитанец,  и зол,  как
сицилиец. Побожиться на библии в заведомой лжи ему было  как высморкаться. В
конце концов я прогнал его --  он взял мою скрипку и на деке приписал: "...и
Андреа Гварнери" -- и продал ее богатому купцу из Павии.
     -- И  были тысячу раз правы! -- с сердцем воскликнул Антонио. -- Он  же
самый настоящий вор!
     -- Да, --  задумчиво  сказал  Амати. --  Я был  тогда  очень сердит.  И
все-таки моя вина  в  том, что я не смог  из  него сделать великого мастера.
Тогда я не понимал, что человека к благу можно привести и силой...
     -- Добро нельзя внушить силой, -- сказал Страдивари.
     -- Но силой можно победить зло, -- нахмурился Амати. -- Зло жило в  нем
самом, как  демон. И этот демон  праздности, жадности  и  тщеславия оказался
сильнее Гварнери... А  я -- я не сумел помочь ему...  С тех пор слоняется по
свету пустое обличье человека  и утверждает, что  его зовут Андреа Гварнери.
Но  это  вранье:  я могу  присягнуть,  что  мастера  Гварнери сожрал изнутри
маленький злой демон, рожденный его алчным и суетным сердцем...
     Страдивари  уже не слушал  учителя -- погруженный  в раздумья, он мерил
широкими шагами мастерскую, рассеянно бормоча:
     -- Значит, он тоже искал в этом направлении...
     Амати смотрел на новую скрипку, потом сказал:
     --  Чувствительность  ели и клена  очень  различна.  -- И  с  сомнением
покачал головой.
     -- Но  в этом же все и  дело! -- воскликнул  Страдивари. -- Ель гораздо
чувствительнее клена. Поэтому я рассчитал так, что скорость колебания нижней
кленовой деки относительно верхней -- еловой будет на одну четверть  меньше.
Каждая  из  дек  будет  иметь совершенно самостоятельный  звук,  но диапазон
составит ровно один тон, и они неизбежно должны слиться и родить  совершенно
новое, доселе неслыханное звучание...
     -- А  в  каком положении  деки будут  давать  резонанс?  -- недоверчиво
спросил Амати.
     --  Вот этого  мне  и было всего труднее  добиться!  --  со  счастливой
улыбкой сказал Страдивари. -- Я подгонял их восемь недель!
     Амати долго молчал, потом пожал плечами и сказал:
     --  Сынок, ты  в  этом уже понимаешь больше меня. Я  знаю только, что в
жизни столкновение  двух  разных и  сильных характеров может породить взрыв.
Может быть, в звуке он родит гармонию...
     Великий мастер Никколо Амати  был болен, стар и  утомлен жизнью.  Он не
знал,  что его  ученик  Антонио  Страдивари  открыл  новую  эпоху  в истории
музыки...
     * * *
     На  улицу Радио я  приехал в  девять.  У  Константиновой  было  бледное
утомленное  лицо, синева  полукружьями легла под  глазами, четче  проступили
обтянутые прозрачной кожей скулы, губы поблекли, выцвели.
     -- ...А почему вас интересует его одежда? -- спросила она.
     -- Потому что дома у него ничего больше нет...
     --  Понятно,  -- кивнула  Константинова.  --  Вот  опись его имущества,
принятого на сохранение.
     Я быстро  просмотрел  листок,  исписанный вкривь  и  вкось  фиолетовыми
буквами. Пиджак коричневый, брюки х/б, рубашка синтетическая, майка голубая,
кальсоны, полуботинки бежевые, ключи, паспорт, 67 копеек.
     Ключи, ключи мне надо было посмотреть!
     Кладовая находилась на втором этаже, рядом со столовой, в том коридоре,
где  Обольников  устроил  нам  с  Лавровой  "волынку".  Мне  бы не  хотелось
встретить  его  в  этот  момент, но поскольку бутерброд всегда падает маслом
вниз, то уже на лестничном  марше я  увидел сияющую рыбью  морду. Он мельком
поздоровался со мной и сказал Константиновой:
     -- Доктор,  просьба у  меня к вам будет полносердечная. Уж не  откажите
мне в доброте вашей всегдашней...
     -- Слушаю вас, -- сухо сказала она.
     --  Просился  я  выписать меня  по  глупости  и  моментальной  душевной
слабости,  так как от  лечения  и всех выпавших на меня переживаний  ослаб я
организмом  и  духом. Но понял я в раздумьях своих, что, причиняя  некоторые
притеснения  и  ущемления, только добра  и здравия  желаете вы мне.  Поэтому
одумался  я  и  прошу не выписывать  меня,  а лечить  с прежним  усердием  и
заботой...
     От  его ласкового  простодушного нахальства  у меня закружилась голова.
Константинова  полезла  в  карман халата за сигаретой, да, видно, вспомнила,
что  курить  в  лечебном  корпусе  нельзя,  потерла  зябко  ладони, спросила
прищурясь:
     -- Значит, вещи можно не отдавать и вас не выписывать?
     --  Не  надо,  не  надо, -- ласково,  весело  закивал Обольников.--  Уж
потерплю я, помучусь маленько выздоровления ради.
     Константинова посмотрела на меня вопросительно. Я сказал:
     -- Далеко не уходите, Обольников. Вы можете мне понадобиться.
     -- Хорошо и  ладненько,  --  радостно  согласился  он,  и  я готов  был
поклясться -- в мутных  бесцветных  глазах его сверкнуло  злорадство, только
понять я все не мог, что это могло его так обрадовать.
     Сестра-хозяйка  открыла   дверь  в  кладовую   --   небольшую  комнату,
уставленную маленькими  фанерными шкафиками -- точь-в-точь,  как в заводской
или спортивной раздевалке.  На шкафчике  с  черным жирным номером "63"  была
приклеена  бумажка --  "Обольников С.  С.". Сестра вставила  ключ  в висячий
замок.
     Вот тут-то и произошел один из тех случаев, о которых принято полагать,
будто они управляют  путями закономерностей. Я так и  не понял впоследствии,
то ли у Обольникова не выдержали нервы, то ли он стал жертвой своей дурацкой
примитивной хитрости, но когда сестра вставила ключ в замок, у нас за спиной
раздался резкий скрипучий голос Обольникова:
     -- Это что такое? Вам кто давал разрешение копаться в моих вещах?
     От  неожиданности  у  сестры сильно вздрогнули  руки и  замок вместе  с
петлей выпал из дверцы шкафика. Замок повис  на второй петле, а на его дужке
бессильно моталась, еле слышно позванивая, петля, выскочившая из дверцы...
     -- Вы зачем туда лезете?  Разрешение на такие безобразия имеются у вас?
-- во всю силу нажимал на голос Обольников.
     На сером кафельном полу сиротливо  валялся шурупчик. А петля-то на трех
должна была  крепиться к  дверце.  Видать,  и этот --  единственный  --  был
привернут кое-как, держался на соплях. В том-то и дело: Обольников  обскакал
меня. Я вот ждал прихода сестры-хозяйки, а он ждать не стал. Молодец, Сергей
Семенович, ай да молодец!
     -- Теперь вы понимаете, почему он передумал выписываться? -- повернулся
я к Константиновой. Но она еще этой конструкции продумать до конца не успела
и смотрела на меня с недоумением.
     -- Что же  это деется вокруг такое? --  надрывался Обольников.-- Земля,
что ли, вовсе бессудная стала?
     --  Замолчите, Обольников, --  сказал  я злобно.  --  Вот  предписанное
прокурором постановление  на  обыск  в вашей квартире. Оно  включает  личный
обыск.
     Он  замолк  и  долго  внимательно  смотрел   мне  в  лицо  неподвижными
водянистыми глазами, только кончик носа  чуть подрагивал.  Потом он спокойно
спросил:
     -- А чего же вы найти у меня хотите, гражданин хороший?
     -- Сядьте за стол и распишитесь, что постановление вам предъявлено.
     -- С большим нашим удовольствием,  --  ответил он  почти  весело,  и  я
ощутил,  что  все  в нем  дрожит  от  сдерживаемого  напряжения.  Обольников
поставил на  бумаге нелепую витиеватую  закорючку. -- Так что вам от меня-то
надобно?
     -- Я  предлагаю  вам добровольно  выдать  дубликаты ключей от  квартиры
Полякова.
     Он глубоко вздохнул, и вздох этот был исполнен душевного облегчения. Ну
что же, и мне надо привыкнуть к поражению.  Обольников меня здесь переиграл,
он успел раньше.
     -- Нету у меня ключей скрыпача. Напраслину на меня наводите. А коли нет
веры  простому человеку, работящему, не начальнику, ничем не заслуженному --
то ищите, раз у вас права на беззаконие есть...
     Все  перечисленное в сохранной  описи оказалось в  шкафчике  на  месте.
Только  ключей не  было.  Не  только ключей Полякова -- всей связки  ключей,
сданной Обольниковым при поступлении в клинику, не оказалось.
     -- Где же  ключи  ваши, Обольников? --  спросил я.  Он горестно  развел
руками:
     --  Я,  между  прочим,  гражданин милиционер,  еще  в  прошлый раз  вам
докладывал,  что  заняться  здесь  персоналом  не  мешало  бы. Начинается  с
дармовой шамовки за счет больного человека, а кончается -- и-и-и где -- и не
усмотришь! Так вам же за простого человека заступиться некогда...
     Сестра-хозяйка, незаметная  тихая женщина,  начала  тяжело,  мучительно
багроветь.  Константинова  прикусила  губу,  покачала  головой  и  задумчиво
сказала:
     --- Слушайте, Обольников, какой же вы редкий мерзавец...
     -- Конечно, раз меня  вокруг обвиноватили, то и называть  мет ня можно,
как на  язык  ни попадет. Только  не  в МУРе власть кончается. И не в  вашей
больнице тюремной, пропади она пропадом. Я до правды дойду, хоть все ботинки
истопчу.
     Я  достал из  кармана  перочинный  нож,  подошел  к  двери  кладовой и,
осторожно  засунув  лезвие  в  замочную  щель,  легонько  покрутил.  Старый,
разбитый  английский  замок  поскрипел,  чуть  по-упирался,  потом  послушно
щелкнул -- язычок влез в корпус замка. Я засмеялся:
     -- Вот она, вся ваша правда, Обольников...
     -- А че? -- настороженно спросил он.
     -- Пока  я  собирался да потягивался, вы  сегодня ночью  открыли замок,
вывинтили шурупы, влезли в шкаф и забрали ключи.
     -- Но мы не даем им ножей в пользование, -- вмешалась Константинова.
     --   Да   что   вы  говорите!  --   покосился  я  сердито.  --  Он   же
квалифицированный слесарь! Ему подобрать железяку -- две минуты. Он и шурупы
назад не завернул потому, что очень торопился...
     -- А вы это докажите еще! -- выкрикнул Обольников. Я усмехнулся:
     --  Зачем  же  мне  еще  раз  собственную  глупость  и  нерасторопность
доказывать? Я для вас другие доказательства припас.
     Я  смотрел  на  его пылающие уши,  синюшные изжеванные  губы, волнистый
прыгающий нос,  и все во  мне  переворачивалось от острой, прямо болезненной
антипатии к нему.
     -- Снимайте халат,  надевайте  вашу  одежду, --  сказал  я.  Обольников
потуже стянул  на себе полы  халата, будто щитом прикрываясь от  меня, сипло
спросил:
     -- Зачем? Зачем одеваться?
     -- Я забираю вас с собой.
     -- Почему? Куда с собой? -- быстро переспросил он.
     -- В тюрьму.
     Константинова испуганно отступила от меня, а сестра-хозяйка стала снова
быстро бледнеть, пока багровый румянец недавнего смущения не застыл у нее на
шее  и  подбородке  красными   студенистыми  каплями.  Обольников  медленно,
беззвучно сел на стул, замер  неподвижно и  только костистый огромный кадык,
как  проглоченный  шарик  от  пинг-понга,  ритмично  прыгал  --  вверх-вниз,
вверх-вниз.  В кладовой повисла напряженная тишина, нарушаемая  лишь екающим
громким   дыханием  Обольниксва.   Это  длилось  несколько  долгих,   просто
бесконечных  мгновений,  и  тяжесть  этой  тишины  испуга  была  мне  самому
невыносима. И чтобы утвердить себя в своем решении, я повторил:
     -- Собирайтесь, я отвезу вас в МУР и оформлю арест...
     Обольников поднялся  со стула, подошел к шкафику, достал одежду и начал
снимать с  себя халат,  и  по мере того как он переодевался, он двигался все
быстрее  и  быстрее, пока  его движения не  стали бессмысленными в суетливой
истеричности. При этом он непрерывно бормотал:
     -- Я сейчас... я сейчас... мигом я соберусь... я не задержу...

     "..Принимая во внимание вышеизложенное, а также учитывая:
     -- что  для проверки  собранных  по уголовному  делу  данных  требуется
известное время;
     -- что, находясь на свободе, Обольников -- как  об этом свидетельствует
эпизод  похищения ключей  из  гардероба  антиалкогольной лечебницы  -- может
активно воспрепятствовать установлению истины, --
     ПОСТАНОВИЛ:
     Мерой  пресечения  в  отношении  подозреваемого  Обольникова  С.  С.  в
соответствии со статьей 90 УПК РСФСР до предъявления  ему в 10-дневный  срок
обвинения избрать заключение под стражу..."
     Комиссар дочитал, взял ручку, потом положил ее на стол.
     -- А почему только на десять дней?  Почему ты не хочешь арестовать  его
до суда? -- спросил он.
     -- Потому  что, во-первых,  нам еще  не  ясна  его роль в  этом деле. А
во-вторых, в