астенчивый, добрый, а я все был уверен -- ерунда,  я ведь
много способнее его, это  же всем известно. Пока однажды не понял, что он от
меня оторвался навсегда --  мне его  уже было не догнать. Он ведь  мог после
овации один  в пустом гостиничном номере раз за разом, снова  и снова играть
кусок из всеми забытого Пуньяни... Вот он и определил мою судьбу...
     -- Не вытекает из вашего рассказа, -- сказал я.
     --  Почему  же  не вытекает?  -- раздраженно заметил  он.  --  Это ведь
сыщиком  можно быть вторым, четвертым или восемнадцатым -- все пригодятся. А
скрипач,  если  он  только не  перед киносеансом в  фойе играет,  может быть
только первым. Быть вторым уже нет смысла. Неинтересно, да и некрасиво...
     -- Да, -- кивнул я, -- если характер человека -- его судьба.
     -- Конечно. У каждого судьба своя и своя правда.
     --  Но  ведь правда  Полякова,  вот  та правда,  что ковалась смычком в
одиноких гостиничных  номерах  на каденциях Пуньяни,  вашей жизненной правде
никак  не противостоит! В крайнем случае  они,  ваши жизненные правды, могли
сосуществовать параллельно!
     --  Думаете,  не противостоит? -- прищурился Иконников  и отогнал рукой
дым от глаз. -- Тогда ответьте мне: что заставляет его -- признанного  миром
гения, окруженного восторгом и поклонением, искать  дружбы со мной, нелепым,
взбалмошным человеком, которого многие попросту считают сумасшедшим?
     Я  помолчал,  стараясь  точнее подобрать  слова, но он, не  дождавшись,
спросил:
     -- Молчите? А вот  мне Гриша Белаш рассказывал недавно,  что Лева снова
собирается ко  мне приехать, говорить  о  наших неправильных  отношениях.  А
какие у нас отношения? Так, пар, воспоминания...
     -- А вам  не  кажется, что Поляков просто  добрый, хороший человек, что
он, возможно,  мучится от мысли,  что  весь  этот ваш змеевник --  шутовской
колпак, который вы добровольно, назло людям натянули на себя!
     Иконников тихо, почти шепотом засмеялся:
     --  До-о-брый? Ха-ха!  Он  мучится  от  комплекса  вины, от  того,  что
незаконно занял чужое место, и его снедают  стыд  и мысли об обворованном им
человеке. Вот теперь у него украли только инструмент -- пусть узнает, каково
было человеку, у которого украли дело его жизни!
     Мы  посидели молча, и я думал о том, что ничего не может распрямить его
безобразно искривленную убежденность в том, что ответственность за  его крах
несет кто угодно, только не он сам.
     Иконников  бросил  в пепельницу  окурок,  встал  и  подошел  к клетке с
коралловым   аспидом.   Змея  медленно  повернула  к  нему   острую  голову,
завораживающе впилась в него мерцающим красным взглядом. Иконников приоткрыл
окошечко в пластмассовой стенке, и гад начал плавно, незаметно вытягиваться,
распрямляться,  он  весь  струился  розовым  гладким   телом,  будто  ночной
подсвеченный фонтан,  но струя его не падала, а все тянулась, медленно росла
вверх, пока  эта противная острая головка с  белыми ровными обводами глаз не
вылезла наружу. И в тот же миг, это произошло молниеносно, Иконников схватил
сильной, точной, длинной кистью змею чуть ниже головы,  за шею и поволок  ее
наружу, из клетки.
     Он сделал два  шага к столу,  и я увидел  совсем  рядом --  только руку
протянуть  --  маленькую  змеиную  пасть с  белым  крючком ядовитого  клыка.
Трехметровая змея вилась по полу, сворачивалась кольцами, с шумом и шелестом
ударялась по кафелю, обвивала серпантином  ноги Иконникова. Он  был похож  в
этот момент на пожарного со взбесившимся шлангом в руке.
     --  Вы  не видели,  как  змеи  атакуют? -- донесся  до  меня  откуда-то
издалека голос Иконникова.
     Мелькнула бесполезная мысль о бессильном пистолете  на поясе --  пока я
дотянусь до кобуры, змея вопьется в меня, как дротик.
     Вдруг пальцы Иконникова на шее аспида чуть-чуть ослабли -- я видел это,
я готов поклясться, что он разжал кисть, и змея рванулась ко мне, как  будто
он выбросил из рукава клинок. Переливающийся корпус аспида висел  в  воздухе
совершенно  горизонтально,  а  пасть с рубиновыми  пуговками глаз замерла  в
полуметре от меня.
     Иконников  с  любопытством  взглянул  на   меня  --  видимо,  я  сильно
побледнел, и засмеялся:
     -- Не бойтесь. Она у меня почти ручная...
     Он взял со  стола  мензурку, затянутую  поверху  нейлоновой  пленкой, и
поднес ее  к пасти аспида, и сразу  же змея сделала рывок, удар, тихий треск
--  клык пронзил  пленку, и я увидел, как из него цевкой  брызнула тоненькая
струйка желтой жидкости...
     Честно говоря,  я плохо помню, как он запихивал змею обратно в  клетку,
долго  мыл под краном  руки,  потом подошел  к столу и сел  как ни  в чем не
бывало.
     --:  Это вы сделали, чтобы попугать меня? --  спросил  я, и  голос  мой
звучал хрипло, а по лицу стекали капли пота.
     -- Зачем же? -- почти весело сказал Иконников. -- Вам так не понравился
аспид, а я вам сберегу эту порцию яда...
     -- А для чего?
     -- У  вас,  у сыщиков  и  гениев,  работа очень нервная, сердце  быстро
изнашивается. Наверное, как свое  сработается, захотите  на  новое  сменить.
Операции  по  пересадке  теперь  в моде.  Вот без  яда  аспида организм  ваш
отторгнет   новое  сердце.  А  яд   этот  сделает  ваш  организм  спокойнее,
сговорчивее, подавит он  его,  обломает, и заживете  вы себе  второй,  новой
жизнью, которая будет краше предыдущей...
     -- А себе вы припасли такой?
     --  Мне не надо, у меня  сердце хорошее, спокойное. Я ведь узнал покой.
Кроме того,  мне  и  одной жизни много. Это только гении нужны  человечеству
вечно...
     Я встал и сказал ему:
     -- Все это ложь, вся жизнь ваша и философия -- ложь и змеевник -- ложь,
потому  что  вы  устроили  из него  для себя  заменитель острых переживаний,
страхов, радостей и страстей, которые  переживает  настоящий  артист.  Вы  и
змей-то  своих наверняка боитесь, так же как и  я, но они вам необходимы для
внутреннего самоутверждения.  Ладно,  если  вы мне понадобитесь  еще, я  вас
вызову. До свидания...
     Я вышел на улицу,  вдохнул полной грудью студеный чистый воздух осени и
подумал,  что прошедшие два часа  были похожи  на  какой-то нелепый вздорный
сон, фантасмагорию еще  дремлющего сознания. И только одно ощущение осталось
четким: он меня пугал. Зачем ему надо было меня пугать?..

     Я шел  не  спеша  через  парк и  пытался привести хоть  в  какой-нибудь
порядок свои  впечатления, сделать  выводы,  принять решения. Но  ничего  из
этого не  получалось  --  Иконников  не  влезал ни  в  одну из понятных  мне
человеческих категорий.  Интеллигентность, позерство, обиженность, острый ум
и  злая  ограниченность,  поиски  счастья  и  покоя  в змеевнике, борьба  за
какую-то микроскопическую воображаемую правду, Каин, концерт Пуньяни, аспид,
вылетающий из его руки, как клинок,  -- все перемешалось  у  меня в голове в
невероятный  калейдоскопический хаос, мелькало, прыгало, не давало собраться
с мыслями...
     Потом  всплыло  в памяти  имя, засыпанное  обвалом искореженных мыслей,
оседающих после взрыва иконниковского покоя. Гриша Белаш... Гриша Белаш... Я
уже слышал это имя, но  не  мог  вспомнить,  в какой связи.  Я остановился у
автоматной будки и позвонил Лавровой. Никто не отвечал по ее номеру, и я уже
собрался  положить трубку,  но  в  аппарате  вдруг  щелкнуло,  и  я  услышал
запыхавшийся голос Лены:
     -- Инспектор Лаврова у аппарата.
     -- Добрый вечер, это я... Она отдышалась и сказала:
     -- Я из коридора услышала звонки и пока добежала...
     -- И мировой рекорд в спринте остался незафиксированным, -- сказал я.
     -- Ничего, стоит вам позвонить, и  я повторю его, --  сказала она. -- А
вы откуда?
     -- Из парка. Я прогуливаю себя в  пустом вечернем  парке. Красиво здесь
очень...
     Лаврова помолчала, затем спросила:
     -- Вас в это настроение вверг дрессировщик змей?
     -- В какой-то мере. Скажите, Лена, вам имя Григорий Белаш не знакомо?
     --  Знакомо.  Я  с  ним  уже разговаривала.  Это  настройщик роялей, он
проходил у нас  по  четвертой линии.  Так сказать,  сфера обслуживания... Вы
читали протокол его допроса.
     Я  вспомнил. Григорий Петрович Белаш, настройщик,  регулярно  бывает  у
Полякова, характеризуется с наилучшей стороны,  во  время  кражи находился в
командировке, алиби проверялось -- результат положительный.
     -- А личное впечатление какое у вас осталось? -- спросил я.
     Лаврова подумала мгновение,  будто вспоминала, и  я представил, как она
пожимает  плечами,  и ей  это неудобно делать,  потому что телефонная трубка
прижата  плечом к уху  -- руки-то заняты, -- она наверняка  уже  достает  из
пачки  сигарету,  и  зажигалка  только  чиркает,  но  не  горит. Она  не  то
вздохнула, не то затянулась, сказала:
     --  Приятное  впечатление.  Человек  умный,  наблюдательный,  по-моему,
весьма искренний, держится достойно. Ну и  как  пишут в ориентировках: "Рост
-- высокий, телосложение -- худощавый, лицо -- белое, привлекательное, глаза
-- карие..." А может быть, и не карие. Это я так, к примеру сказала...
     -- А вы не можете ему так, к примеру,  позвонить и  пригласить снова  к
нам?
     -- Могу, конечно. А что -- интересует он вас?
     -- Он нет. Меня Иконников интересует.
     --  Но-о? -- удивилась  Лаврова. Этот  странный  возглас выражал у  нее
крайнее удивление. -- Что-нибудь серьезное?
     -- Да, у нас с  Иконниковым серьезно, -- улыбнулся я.  --  Он  меня или
пугал, или хотел укусить...
     -- Укусить? -- удивилась Лаврова. -- В каком смысле?
     -- Это я так,  к примеру. В  фигуральном  смысле. Значит, насчет Белаша
договорились? Завтра, к десяти.
     -- Договорились.
     -- А что у вас слышно? С билетом? --  поинтересовался я.  Лаврова снова
помолчала, потом не очень уверенно сказала:
     -- Я думаю, у Обольникова надо обыск  сделать.  Билет скорее всего  был
его...
     -- Это так в парке считают? -- спросил я. Лаврова разозлилась:
     -- Нет, это я так считаю!
     -- Расскажите мне тоже, -- попросил я.
     -- Пожалуйста.  Но я боюсь, пока  мы  будем  вести все  эти переговоры,
зональный прокурор уйдет домой. А нам санкция понадобится...
     -- Вы уверены, что понадобится? -- спросил я осторожно.
     -- Абсолютно, -- сказала твердо Лаврова.
     -- Я, правда, не представляю себе, что мы там можем найти, -- продолжал
тянуть я.
     --  Между  прочим, я  тоже  не  рассчитываю найти у  него  скрипку  под
диваном...
     -- А что рассчитываете?
     -- Не  знаю, -- сердито сказала Лаврова. --  Но отрицательный результат
-- это тоже результат.
     --  Трудно  спорить.  Ну  что  ж,  валяйте.  Встретимся  через  час  на
Маяковской...
     Привалившись спиной к стене, я стоял у входа в метро и ждал Лену.  Мимо
шли  люди, очень много  людей, и каждый из них, наверное, нес груз забот, не
меньший, чем я. Миры, целые миры потоком шли мимо  меня. Господи, сколько же
может  вместить в себя один  человек! Миры, прекрасные и унылые,  ликующие и
мрачные, высокоорганизованные и почти  умершие, шли плотной толпой --  через
двери  метро  "Маяковская"  в  часы  "пик"  протекает  Млечный  Путь,  целая
вселенная.   Люди  казались  мне  громадными   непостижимыми,  таинственными
планетарными системами, и познать все уголки их природы было невозможно даже
с помощью  фотонных  ракет,  которые  не знают времени, а  подчинены  только
пространству.  Стучит  турникет  на входе, дверь --  вперед, дверь -- назад,
люди -- вверх, люди -- вниз. Благодушные Моцарты, обиженные Сальери, усталые
трудяги, кипучие  лентяи, одинокие красотки, а уродки --  нарасхват,  смелые
воры  и осторожные сыщики. Только почему осторожные?  Говори уж  попросту --
испуганный сыщик.  Он  ведь  здорово напугал меня.  Ах, как  окреп  и  вырос
сегодня мой Минотавр! Он налился моим испугом, как волшебной  силой. Сегодня
он ведет в счете и потому молчит, довольный, сытый моим стыдом и горечью...
     -- Купите своей девушке свежие цветочки...
     Передо мной стояла цыганка, на левой  руке у  нее мальчуган, а в правой
-- целая охапка астр. Астры были фиолетовые, поздние, грустные и остро пахли
землей.
     -- Сколько стоит? -- спросил я осмотрительно.
     -- Всего рубель букетик, -- ответила она снисходительно.
     -- И по старому рубль букетик стоил...
     -- Вот ты  на старый  рубль и купи тех астр,  что тогда продавались, --
сказала она весело.
     Я протянул ей монету, и моя милицейская душа все-таки не выдержала, и я
ворчливо сказал ей:
     -- Лучше работать шла бы...
     -- А  ты  спроси  у ненаглядной  своей, которой цветочки  купил:  лучше
будет, если я работать пойду?
     --  Та, которой купил,  думает, наверное, что лучше, -- усмехнулся я  и
вспомнил,  что  мы  с  ненаглядной моей, той, которой цветочки  купил,  идем
делать  обыск,  и коловращение миров вокруг сделало новый вираж. Елки-палки,
глупость-то какая -- на обыск  с цветочками! Цыганка  уцепилась за какого-то
толстого дядю, а я стал оглядываться по сторонам в поисках  урны, куда можно
бросито цветочки, те, которые  своей ненаглядной купил,  и  увидел на первом
столбе колоннады Концертного зала Чайковского афишу:  "Лев Поляков.  Сольный
концерт.  В  программе  --  Вивальди,  Паганини,  Боккерини,  Сен-Сане..." А
Гаэтано Пуньяни не было. Видимо, крепко запоминаются ошибки, которые долгими
ночными часами исправляются после оваций в пустом гостиничном номере.
     И может быть поэтому -- трудно узреть причинную цепь во  взаимодействии
людей-миров, -- но возможно поэтому через афишу поперек размазалась розовая,
как аспид, полоска с черными жирными буквами -- "ОТМЕНЯЕТСЯ"... Билеты можно
вернуть в  кассу, но  они остаются действительными, поскольку "о новом сроке
концерта будет сообщено дополнительно".
     Придется подождать, товарищи зрители. Гении-скрипачи ведь тоже люди  --
они могут  в  день  концерта  заболеть, у  них  могут  возникнуть  "семейные
обстоятельства". У них могут украсть инструмент...
     -- Вы кого-нибудь ждете еще?
     Лаврова, засунув руки в карманы плаща, сердито смотрела на меня.
     --Только вас, Леночка...
     -- А что это?.. -- она показала на букет.
     -- Цветы, -- сказал я. -- Вам.
     Она небрежно  кивнула головой -- спасибо, будто я  каждый день подносил
ей  букеты.  Особенно когда мы  отправлялись  на  обыск. Наверное, это  было
написано на моем лице, потому что она засмеялась:
     -- Как  все  злые  люди,  вы  сентиментальны.  Вы  хотели  бы, чтобы  я
бросилась к вам в объятья?
     -- А почему вы так уверены, что я злой человек?
     -- Не знаю. Мне так кажется.
     -- А  может быть, наоборот? Это  у меня маска такая, а  на самом деле я
тонкий  и  легкоранимый человек?  Где-то  даже чувствительный  и  нежный?  И
воспитываю семь усыновленных сирот?
     -- Так ведь не воспитываете же! -- махнула она рукой.
     -- Тоже верно, -- согласился я. -- А что с Обольниковым?
     Она взглянула на меня с сожалением -- ей,  видимо, хотелось  продолжить
беседу о моих недостатках. Я бы, может, и не возражал, если бы нам  не  идти
на обыск. А я уже и так сильно устал, спать сильно хотелось.
     --  На билете есть  серия и  номер, -- сказала Лаврова. -- С Управлении
пассажирского  транспорта  мне сказали,  что  это серия 1-го  троллейбусного
парка...
     -- Это я уже знаю...
     --  Тогда не  перебивайте, --  сердито  остановила  она. -- В  парке, в
отделе движения  значится, что серия ЩЭ-42... выдана на 20-й маршрут. Разряд
билетов 423...  выдавался  в машине  номер 14-76.  Водители  троллебуйсов на
конечных остановках маршрута записывают в блокнот движения номеров билетов в
кассах.  На  билете,  найденном  нами,  номер 4237592.  16 октября  водитель
Ксенофонтов  записал на  станции "Серебряный  бор" в 22.48  номер билета  --
4237528. Через 64 номера оторвал билет его хозяин. По расчетам Ксенофонтова,
это  могло произойти на  перегоне  от остановки  "Холодильник" до  остановки
"Бега". А таксомоторный  парк, в котором  работает Обольников, находится как
раз на этом перегона.
     -- Это интересно, -- сказал я. -- Но 16 октября он уже...
     --  ...был в  больнице, -- закончила Лаврова. --  Я помню. Тем не менее
пренебрегать этим раскладом мы не можем...
     --  Не можем. Нам бы для  этого кнута еще лошадь подыскать,-- сказал я.
-- Некуда нам этот расклад приложить.
     -- Так что, обыск не будем делать? Я подумал минуту, потом сказал:
     -- Не знаю. Давайте пока просто поговорим с его женой.
     -- В каком смысле?
     --  В том, что  Обольников  сидит себе преспокойно  вместе с остальными
алкашами в  клинике, а обыск  мы будем делать  у  его жены. Ему-то  плевать,
такие стыда не знают, а  ей позор  на весь  дом -- понятых ведь надо  звать,
соседей. А он и так ее в гроб раньше срока загонит...
     Лаврова пожала плечами:
     -- Вулканический всплеск сентиментальности. Я же говорила..,
     -- Ага, --  кивнул  я.  -- Это  у меня  от злобности. Но тут  ничего не
поделаешь. Как сказал мне сегодня Иконников, у каждого своя правда.
     Мы вошли в подъезд.
     -- Давайте выкинем цветы, -- предложил я.
     --  Зачем?  --  Лаврова  потянулась  на цыпочках  и  положила букет  на
какой-то  электрический ящик с нарисованным  черепом. -- Назад пойдем, тогда
заберем. А пока их черепушка постережет...
     -- Вроде и грехов я таких  не совершала, чтобы так строго взыскивалось,
--  устало   говорила   Евдокия  Петровна  Обольникова.  Руки  ее,  тяжелые,
натруженные, бессильно лежали на столе.
     -- Евдокия  Петровна, мы  же вас тоже  расспрашиваем не потому, что нам
другого занятия не найти, -- сказала Лаврова. -- Но ваш муж ходил в квартиру
к Поляковым...
     --  Не  касаюсь я  его,  --  сказала женщина.  -- Пропади  он пропадом,
мерзкий. Все, что мог, отравил, испоганил.
     В комнате было удивительно пусто, необжито. Евдокия Петровна подняла на
меня глаза и перехватила, видимо, мой взгляд.
     -- Смотрите?  Сарай наш пустой оглядываете? А что  делать?  Гена  перед
самой армией  себе куртку  кожаную купил,  радовался, молодой ведь,  -- ему,
понятное дело, приодеться хочется. Недоглядела я, так этот проклятый унес ее
и пропил. Все, что осталось, к дочке перенесла...
     -- А где же вещи вашего мужа? -- спросила Лаврова.
     --  А  какие же вещи у него? -- удивилась Обольникова. -- Что на нем --
вот и все его вещи.  Дочка мне в  кредит холодильник купила, так я  к ней на
неделю как уехала -- внучок прихворал, он и холодильник вытащил из дому. Так
опился тогда, что  чуть не помер.  Одно жаль, что чуть не считается...  Стыд
ведь какой -- у человека внуки, а я за получкой его на работу езжу.
     -- А  как  вы  к нему на работу добираетесь? --  спросила Лаврова. -- Я
имею в виду, транспортом каким?
     -- Троллейбусом двадцатым, не на такси же. Ох, горе мое горькое. За что
мне только причитается такое? И за душегубство каторгу на  срок дают. А  мне
-- пожизненно.
     Так  мы  и  ушли,  не узнав  того,  что знала  и  видела  эта  усталая,
замученная женщина, истерзанная страхом и ожиданием позора.

Глава 6 Фаза испепеления

     Каноник Пьезелло провел ладонью по шантрели, погладил изогнутым смычком
басок, и протяжный, неслышно замирающий звук  надолго повис солнечной ниткой
в мягком сумраке мастерской.
     -- Предай господу путь свой  и  уповай  на  него,  и  он совершит... --
сказал каноник, и слова писания неожиданно  прозвучали в этой длинной тишине
угрозой.  Неловко  завозился в углу Антонио.  Амати бросил быстрый взгляд на
ученика, прошелся по комнате, задумчиво посмотрел  в окно, где уже дотлевали
огни позднего летнего  заката. Негромко щелкали  кипарисовые  четки в  сухих
пальцах  монаха,  его  острый  профиль  со  срезанным  пятном  тонзуры  ясно
прорисовывался  на  фоне  белой  стены.  Беззащитная  и  беспомощная,  будто
обнаженная, лежала на верстаке скрипка, и когда жесткая рука монаха касалась
ее, у Антонио возникало чувство непереносимой боли, словно