постучал пальцами по столу.
     --  Ремесленная работа. Все  сделано правильно, аккуратно,  вроде  даже
вдумчиво. Но все  это ремеслуха. Ведь все, что вы рассказали,  вопиет своими
противоречиями.  А  вы их не  замечаете  или  скромно  отмалчиваетесь, боясь
попасть впросак. Безобразие это все!
     Он поиграл карандашом, бросил его на  стол, встал, прошелся  по комнате
--  маленький,  уже  начавший  полнеть,  в новом  красивом мундире, сидевшем
довольно нелепо на его кургузой фигуре. Он снова сел  за стол, твердо уперся
кулаками в щеки.
     -- Все это  разговоры -- "след, ниточка,  веревочка"! Тьфу,  кустарщина
какая противная! Где у вас осмысление всей проблемы в целом? Ну как можно не
поставить  себя  на место  вора  в  такой  ситуации? Зачем  вор пришел туда?
Очистить квартиру. И если  бы он вывез  из  нее все, вплоть до холодильника,
меня бы это не удивило. Но он взял скрипку! Сколько скрипок в доме Полякова?
     -- Три. "Страдивари", "Вильом" и безымянная скрипка итальянской работы.
     -- Где лежали?
     -- "Вильом" и  безымянная в книжном шкафу, а "Страдивари" -- отдельно в
стенном, запертом.
     -- Книжный шкаф был заперт?
     -- Нет.
     --  Так почему  вор  не  берет лежащие на  виду скрипки,  а  взламывает
стенной шкаф? Что ты молчишь, Тихонов? То-то и оно, сказать нечего. А дело в
том, что  вор знал, какую  он берет скрипку!  Вывод отсюда? Что  вор  пришел
именно за нею, ибо человек, который покушается на кражу только "Страдивари",
отдает  себе отчет  в  том, что  стоимость  всего остального  похищенного не
составляет  и  тысячной  части цены "Страдивари".  При этом,  с риском  быть
задержанным, он нагружает два чемодана и идет по ночному городу, где в любой
момент его может  остановить милиционер  и поинтересоваться,  что  это он по
ночам таскает в чемоданах? Это  ли  не  поразительное противоречие? Так что,
Тихонов, один там был человек?
     -- Один, -- упрямо сказал я,  --  моя гипотеза не исключает возможности
существования группы, организовавшей похищение, но в квартире, мне думается,
был один человек. . Комиссар подумал и сказал мне со смешком:
     -- На проверку твоих гипотез -- срок три дня, а  там посмотрим, кто был
прав. Я уверен, что кража вещей -- просто камуфляж.
     -- Ничего себе "камуфляж"! Сколько денег, ценного имущества!
     -- Это лишний раз свидетельствует о том, что воры знают толк в редких и
ценных вещах. Так  вот, не забывай, Тихонов, что ты ищешь: нам с тобою всего
сроку  службы -- двадцать  пять  лет  до полной пенсии, а  скрипке  этой  --
сколько, ты говоришь, возрасту?..
     -- Двести сорок восемь...
     -- Вот то-то и оно. И ей надо еще долго служить людям...

Глава 3 Кислая вода лжи

     Антонио  вздрогнул и поднял  голову  -- в  дверях стоял мастер Никколо.
Желтое пламя свечи металось  темными бликами  на  его  толстом красном лице.
Амати был грозен и спокоен.
     -- Объясни мне,  мой мальчик, что  делаешь ты ночью в мастерской? Разве
ты не знаешь, что ученикам разрешается входить сюда только вместе со мной?
     Антонио  испуганно  смотрел ему в глаза  и видел, как в зрачках мечутся
холодные  молнии.  От  слабого дуновения ветерка трепетал на  столе листок с
записями и цифрами, придавленный деревянным кронциркулем.
     --  Почему ты молчишь? -- спросил Никколо. -- Твое  молчание говорит об
испуге, а испуг -- о дурных намерениях. Честному человеку нечего бояться...
     -- Человеку всегда есть чего бояться, -- тихо  сказал Антонио.  -- И  в
первую очередь -- себя самого...
     Никколо Амати захохотал:
     _ Значит ты, мальчик, решил за одну ночь  узнать то, что ищет род Амати
сто лет? Дай сюда листок!
     Трясущейся рукой Антонио протянул лист,  и Никколо, далеко отставив его
от глаз, мельком посмотрел, смял и поджег на беглом пламени свечи.
     -- Ты  записывал  промер изгиба  деки...  Листок  догорел  в  задубелой
толстой руке Амати.
     -- А теперь повтори на память ход кривой верхней деки.
     Антонио молчал.
     -- Ну! -- крикнул Амати.
     -- Три -- ноль, три -- один, три  -- один, три -- три,  --  стал быстро
перечислять цифры Антонио, их было много, этих цифр. -- Три -- семнадцать...
три -- двадцать один...
     Амати  открыл шкафчик, налил в оловянную кружку палермского алого вина,
залпом выпил, и Антонио видел, как несколько  капель черными точками пали на
кружева его сорочки.
     -- Если бы мне не жаль было дерева, я велел бы сделать тебе  скрипку по
этому  промеру.  Может,  у тебя купил  бы ее за  несколько байокко  бродячий
музыкант...
     -- Почему, учитель? Я взял вашу "Анжелу" как образец!
     Старый Никколо снова захохотал:
     -- Потому что в сорока трех точках промера ты один раз ошибся, и, кроме
меня, этого  бы никто не заметил. Но скрипочка твоя  годилась бы только  для
балагана.
     -- Один раз? -- переспросил ошарашенно Антонио.
     -- Да, один раз. Этого достаточно -- скрипка звучать не будет.  Но дело
не в этом -- ты мог и не ошибиться, через несколько лет ты научишься хотя бы
мерить правильно. И  тогда, как дурацкая бессмысленная обезьяна, ты  сможешь
скопировать мою скрипку. Доволен?
     -- Я был бы счастлив сделать что-нибудь  подобное,  -- испуганно сказал
Антонио.
     -- Принеси мне холодной  воды и апельсинов, болван. На большее  ты  все
равно не способен.
     Антонио подал  мастеру  глиняный  кувшин холодной  воды  и  плетенку  с
апельсинами. Никколо вновь плеснул в кружку вина, долил воды и стал выжимать
в нее  сочные  ароматные  плоды.  Апельсины  лопались в его  толстых сильных
пальцах, и в неровном свете свечи казалось, будто над кожицей их поднимается
пар. Мастер забыл про Антонио. Потом он поднял голову и посмотрел иронически
на него:
     -- Говоришь, был бы счастлив? А  тебе  не приходило в голову, почему бы
другим  мастерам не купить  вскладчину  мою скрипку -- они ведь  дорогие, --
радостно  засмеялся Никколо. -- Разобрать,  скопировать  и научиться  делать
скрипки, такие же, как мои? А? Ты что думаешь об этом? Антонио молчал.
     --  Промер  скрипки можно украсть, --  сказал  Никколо. -- Разобрать  и
измерить. А лак ты как украдешь? Лак, который мы варим сто лет, и каждый раз
он у нас  получается новый? Ты его  как  украдешь? Он ведь у меня здесь,  --
постучал себя по красному залысому лбу Амати. -- А без лака не будет звучать
скрипка так, чтобы по  звуку издали  сказали -- это Амати!.. Породу  дерева,
возраст его,  место среза, способ  промывки, затем  сушки,  пропитку  лаком,
нанесение его -- тоже украдешь?
     Мастер сделал два  больших  глотка,  задумчиво  посмотрел на свечу,  не
спеша сказал:
     -- Но разве в лаке дело? Это дураки думают, что богатство дома Амати --
секрет лака. Хочешь расскажу секрет лака? Которым покрыта "Анжела"?
     Антонио отрицательно покачал головой.  Николло  выжал в кружку еще один
апельсин, поднял глаза:
     -- Твое счастье, что отказался. А то выгнал бы.
     -- Я понимаю, -- кивнул Антонио.
     -- Ничего ты не понимаешь, -- сказал Никколо.  -- Но я надеюсь, что еще
поймешь. В тебе есть одержимость, и жаль, если пропадет это все попусту. Мне
ведь не только секрета жалко...
     -- А чего?
     -- Тебя. Ты маленький фанатик.  Есть  такие  послушники, но  у них дело
пустое, умирают в тоске и разочаровании. Даже перед святым причастием  врут.
А ты можешь умереть счастливым...
     -- Как?
     -- Искать, учиться, а потом творить. Я сорок три точки промера наизусть
помню, потому  что каждую искал долгие годы. Если ты не найдешь своих  точек
-- значит зря я с тобой вожусь...
     -- И умру я в раскаянии и тоске... -- тихо повторил Антонио.
     -- Да. И пока  ты будешь учиться, тебя не будут покидать муки  исканий,
страдание неудовлетворенности и стыд бессилия твоего. Истина,  как  человек,
рождается  в  боли,  страшном  усилии всего  нашего бренного тела  и высоком
воспарении души. А скрипка подобна человеку...
     -- И  все-таки  я  могу  не постигнуть  этого,  --  в  смятении  сказал
Страдивари. -- Ведь может так случиться, что я и не научусь делать скрипки!
     Никколо  Амати  сидел  на  верстаке,  выпятив  толстый  свой  живот,  с
любопытством глядя на него из-под седых клочкастых бровей.
     -- Скрипки не делают. Делают  бочки и скамейки.  А скрипки,  как  хлеб,
виноград и  детей, рождают и  взращивают. Не  сеют  хлеб  в январе, не  мнут
виноград в  мае, и человек должен созреть,  чтобы родить себе подобных. Свою
скрипку ты еще  должен зачать  в  себе  и  долго  вынашивать.  Пройдет много
времени, и тебе  будет  казаться, что ничего не меняется. Но  незаметно  для
тебя пальцы твои будут приобретать  гибкость и твердость, глаз станет светел
и  прям,  как солнечный луч, а слух изощрен  и трепетен. И тогда воображение
представит тебе, как  в юношеском сне, сладком, зыбком, мгновенном,  то, что
ты ищешь. Эта  скрипка  будет, как первая  женщина в твоей жизни -- широкими
полными бедрами  разойдутся обечайки, тонок  и  строен  будет стан ее грифа,
изящно,  как  поворот шеи  любимой,  наклонится завиток,  а эфы  загадочными
волнующими  складками очертят  ее лоно. И  она  подаст  тебе  свой голос  --
нежный, ласковый, поющий,  и не будет мига более полного счастья  -- сколько
бы тебе ни довелось прожить, -- чем это мгновенье  сладостного  обладанья! И
тебе будет казаться: ничего  прекраснее в мире не может быть и продлится это
вечно. Но гением становится только тот, кто отдал всего себя творению своему
без остатка и в разгаре счастья уже чувствует холодок неудовлетворенности --
он уже вновь возродился для мук и страданий в поиске совершенства...
     -- А знаете ли вы кого-нибудь, учитель, кто достиг совершенства?
     Амати усмехнулся и встал:
     --  Совершенство  --   это  постоянное  блаженство.  Сиречь  состояние,
свойственное только святым и идиотам.
     -- Значит, поиски эти бессмысленны? -- с отчаянием спросил Страдивари,
     -- Да. Если можно считать бессмысленной  самое жизнь. Ибо жизнь --  это
стремление познать совершенство.
     -- Познать, чтобы стать идиотом?
     --  Или  святым, -- сказал  Никколо, зевнул, перекрестил рот. -- Пошли,
пора спать. Мне много лет, и до смерти  остается совсем мало. Завтра я  хочу
сделать еще один шаг к познанию...
     Мастер не закончил фразы и вышел, хлопнув дверью.
     * * *
     Осень перед  наступлением  зимних  холодов сделала  глубокий  вдох, как
пловец перед прыжком  в  воду. Стекляшками звенел  на  лужах  тонкий  резной
ледок, и длинные округлые пузыри воздуха под ним лопались с тихим треском, а
листва на деревьях, желтая, хрусткая,  слабая,  освещенная близоруким мягким
солнцем, казалась ненастоящей. Тени на тротуар ложились неглубокие, размытым
дрожащим силуэтом, как  в окуляре неотфокусированного  бинокля. И  воздух --
синий, холодный, свежий, кипящий в крови нарзановыми капельками.
     От Красных ворот я прошел вниз по Басманной, и здесь листья на деревьях
тоже  висели  сгустками   застывшей  смальты,  а  дымки  из  выхлопных  труб
проносящихся  машин  скручивались  маленькими синими  смерчами,  замирали  в
воздухе неподвижно и в следующее мгновение бесследно исчезали... Около храма
Петра  и  Павла  была  небольшая  столовая,  а  времени  у  меня  оставалось
предостаточно, и я решил там позавтракать. В столовой -- бывшей монастырской
трапезной,  мрачном сводчатом  зале, народу  было много, и я  подсел к  двум
пенсионерам,  не спеша  вкушавшим  капустные котлеты,  которые они  запивали
кефиром. Один из них сердито говорил другому:
     -- Мудрят все!.. Вон вчера в  газете написали, что умники какие-то воду
варили до тех пор, пока  не получилась вода, да совсем на воду не похожая --
клейкая, тягучая, на морозе не замерзает, и вкус  кислый. Вот ты мне и скажи
-- на  кой она нужна мне, вода такая, чтоб ни напиться, ни умыться! Глупости
одни да деньгам народным сплошной перевод...
     Я  доел свою  яичницу, вышел  на улицу  и направился  к Разгуляю, и все
думал, что хорошо бы посмотреть на воду, которая  хоть и вода, да не мерзнет
на морозе, тянется, клейкая, а на вкус кислая.

     За  окном  приемного  покоя  желтел  неподвижно сад,  прозрачный  туман
голубел  в дальнем  конце, у  высокого дощатого забора,  обтянутого  поверху
колючей проволокой в несколько  рядов. Как в  тюрьме. И  тишина этого ясного
осеннего утра,  светлая  и  чистая, так  не  вязалась  с  невеселой  колючей
проволокой и тихими бледными  людьми, бесшумно сновавшими по дорожкам сада в
серых  мышиных халатах. И жуткий,  захлебывающийся, поднимающийся до тонкого
пронзительного визга и вновь падающий  в звериную тоску вопль за  стеклянной
дверью. Иногда  сквозь  этот  рев  отравленного животного  доносилось тонкое
рыдающее причитание: "Доктор, миленькая моя,  дорогая, спасите,  родная,  не
буду никогда... а-а-а!!!" И снова дикий нечеловеческий крик. Потом стихло...
     Доктор  Константинова  вышла  в  приемную  и смотрела на меня несколько
минут, будто  вспоминая, кто я такой, зачем я здесь и что я тут делаю. Потом
достала из  кармана халата  пачку сигарет, закурила, и я видел,  как прыгала
сигарета у нее в руках. Тонкие губы кривились болезненной  гримасой, взмахом
руки  она откинула со лба прядь пепельных волос, и  когда  она затягивалась,
кожа обтягивала ее выпуклые, красиво прочерченные скулы.
     -- Ну как, нравится? -- спросила она, будто мы прервали разговор только
для того,  чтобы  она  закурила.  И добавила,  уже не  обращаясь ко  мне: --
Сволочь, скотина несчастная. Сколько я на него сил положила!..
     Этого парня  привезли при мне.  Его вкатили  на каталке, и лицо  у него
было запрокинуто,  землисто-черное,  отекшее, и  единственно живыми  на лице
были глаза  --  налитые  кровью  и  слезами,  они  струились  нечеловеческим
страданием. Белая липкая пена, как у загнанной лошади, падала у него со рта,
конвульсивные судороги  сводили  тело. И  он страшно, ужасно кричал, хрипло,
обессиленно. Константинова, забыв обо мне, скомандовала:
     --  Приготовить  реанимационную  бригаду...   Кордиамин  внутримышечно,
пантопон...  Антигистамин... Кислотные нейтрализаторы... Общее  промывание с
марганцовкой... Подготовьте переливание крови...
     Полтора часа я стоял в приемном покое и рассматривал засыпающий осенний
сад,  обнесенный  колючей проволокой в  несколько  рядов, и тихих больных  в
сереньких халатиках, снующих по дорожкам. Больница, где пациенты не вызывают
жалости, где страдания принесено не несчастьем, а собственным свинством. Где
лечиться заставляют принудительно...
     -- ...Сколько я на него сил положила! -- сказала снова Константинова.--
Двадцать пять  ему, шесть лет он уже алкоголик,  ребенок родился  дегенерат,
жена от  него  ушла. Семь месяцев я его лечила комплексным методом,  выходил
отсюда совершенно здоровым человеком. И вот пожалуйста -- что  мне привезли,
вы видели...
     --  А почему его так корчило? -- спросил  я. Она сердито  посмотрела на
меня.
     --  Вы  что  думаете  --   я  их  мятными  конфетами   тут   лечу?  Для
восстановления   утраченных   функций   организма   алкоголика   применяются
сильнейшие  химические препараты, которые  служат и барьером несовместимости
против всех видов спиртов. А он сегодня стакан водки выпил.
     -- И что теперь будет?
     -- Не знаю. Может умереть.
     Она закурила еще одну сигарету и сказала:
     -- Господи, обидно-то как! У нас закрытое  лечебное учреждение,  а я бы
лучше сюда водила  людей на экскурсии, как в кунсткамеру. Может, кого-нибудь
хотя бы  остановила. Ведь  проходят люди по улице  мимо --  ну, больница как
больница, и все,  и ведь кто здесь  не  был,  и  представить себе не  может,
сколько здесь горя нечеловеческого, слез и страданий. Восьмой круг ада? -- и
только!
     -- А что сделать? -- спросил я.
     -- Да  что вы меня спрашиваете? Я же врач, а не социолог,  хотя и этому
подучиваешься  помаленьку на нашей  работе. Нет  формы  зла,  которая бы  не
проложила  через нашу больницу свой  маршрут.  Семьи разваливаются  -- к нам
имеет отношение,  дети больные родятся  -- и  это у  нас  на  учете, травмы,
увечья на работе -- пожалуйста, я вам и об этом справочку дам,  ну  а кто по
пьянке попадает не к нам, а к вам -- это вы лучше меня знаете...
     Она помолчала, потом сказала:
     --  Ладно, чего  уж  там,  вы  этого  тоже  не  решите. Вас  интересует
Обольников?
     -- Да, я бы хотел, чтобы вы мне о нем рассказали поподробнее.
     Константинова вытащила из шкафа папку с надписью "История болезни", и я
заметил, что папка толстая, обтертая, старая.
     -- Он у нас второй раз лежит, -- сказала Константинова.-- Рецидивировал
год назад, но без серьезных осложнений, пил не слишком... На этот раз явился
для лечения сам, с направлением райпсихиатра.  Говорит,  что хочет полностью
излечиться.
     -- А ваши пациенты часто сами являются?
     --  К  сожалению,   они   нас  не  радуют  такой  сознательностью,  как
Обольников.
     -- Я хотел бы с ним поговорить.
     -- Пожалуйста. Он  сейчас на  прогулке в саду.  Пригласить его сюда или
поговорите на воздухе?
     -- Давайте лучше на воздухе. Уравняем шансы, -- усмехнулся я. -- А то в
этих стенах Обольников чувствует себя привычнее и увереннее, чем я.
     Сергей   Семенович   Обольников   гулял  по   дорожкам,  задумчивый   и
меланхоличный, как Гамлет. Засунув руки за веревочный пояс теплого байкового
халата, в  кедах  и  вязаной  женской  шапочке, он  не  спеша  вышагивал  по
утрамбованной красным толченым кирпичом тропке, снисходительно поглядывал на
дерущихся   из-за  корок   воробьев,  и  я   слышал,   как   он  сказал   им
осуждающе-снисходительно:
     -- Эть, птица, какая ты паскудная...
     Он  обернулся на  наши  шаги,  вынул  руки  из-за  пояса-веревки,  стал
"смирно", чем удивил меня немало, и сказал очень серьезно:
     --  Доброго вам  здоровья, Галина Владимировна, желаю.  И вы,  товарищ,
тоже здравствуйте.
     Константинова усмехнулась, зло она усмехнулась, и сказала:
     --  Здравствуйте,  Обольников. Часть бы  вашей  вежливости  да в  семью
переадресовать -- цены бы вам не было. Обольников серьезно кивнул:
     -- Семья недаром очагом  зовется. Там ведь и добро  и зло -- все вместе
перегорит и золой, прахом выйдет,  а тепло все  одно останется.  Люди промеж
себя плохо еще потому живут, что уважению друг другу заслуженную оказать  не
хотят.  Вежливость  -- она что  --  слова, звук,  воздуха одно  колебание, а
все-таки всем приятно.
     --  Вам  бы, Обольников, такую  рассудительность  в смысле выпивки,  --
мечтательно  сказала  Константинова.  --  А то  водочка всю вашу  прелестную
философию подмачивает.
     -- Водочку не  употребляю, -- гордо сказал Обольников. -- Я "красноту",
портвейн уважал до того, как под "автобус" попал,  --  и  засмеялся, залился
тонко, сипло заперхал.
     --   Это   они  так  лекарство  "антабус"  называют,  --  пояснила  мне
Константинова. -- Шуточки ваши, Обольников, на слезах родных замешаны. Им-то
не до смеха...
     Он успокаивающе протянул к ней руки:
     --  Да  вы,  Галина Владимировна, не  тужитесь  за  них.  Ничего,  дело
семейное,  а жизнь -- штука долгая, не одни пряники да вафлики, и горя через
отца  немного  на  укрепу  дому  идет,  --  и  смотрел  на  нее  он   своими
блекло-голубыми, водяными глазами ласково, спокойно, добро.
     --  Какие же это  они  от  вас  пряники  в  жизни видели?  --  спросила
Константинова.
     Обольников горестно развел руками:
     -- Даже странно мне слышать  такие вопросы от вас, Галина Владимировна,
как я знаю вас женщиной очень умной и начитанной. А кормил-то их кто,  одежу
покупал, образованию кто им дал? Пушкин?  Тридцать лет баранку открутить  --
это вам не фунт изюму!
     Константинова сложила руки на груди и костяшки пальцев побелели:
     -- А то, что дочка  ваша до пяти лет не говорила -- это фунт? И до  сих
пор состоит на учете  в нервно-психиатрическом диспансере -- это фунт? А сын
убеж