Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
ул Дзасохов рукой. -- До свидания.
Глава 3 "...плотью живой он в могилу живую уходит..."
Громче звоните, колокола! Громче! Пусть гром ваш пробудит этот сонный
ленивый город! Пусть звон ваш катится по улицам голосом счастья! Горите
ярче, смоляные плошки, и пусть ввысь несут огонь петарды!
Трещат дубовых бочек донья, и льется алое джинцано. Или, может, кьянти
не хватает? Скажите -- сегодня можно все и всем!
Сегодня, в последний день уходящего века, вдовец Антонио Страдивари,
пятидесятипятилетний мастер, вводит в дом новую жену -- семнадцатилетнюю
Марию Замбелли. И пусть смеются дураки и завистники, пусть говорят, что стар
он и нашел красавицу другим на радость. Не властно время над великими, ибо
живут они в настоящем, как усталый путник в задней комнате траттории, -- их
главная жизнь 'в будущем. И если к мастеру пришла любовь на склоне лет,
значит отсюда начинается его молодость, значит мудрости его, согретой
нежностью, суждено дать удивительно пышные плоды. Так думал Антонио
Страдивари.
И Андреа Гварнери, бессильный, умирающий в нищей лачуге, сказал своему
внуку Джузеппе:
-- Страдивари -- великий мастер. Но настоящее величие его впереди.
-- Почему вы думаете так, синьор? -- спросил Джузеппе, маленький даже
для своих лет, тщедушный головастый мальчик с впалой грудью.
-- Потому что он талант, -- сказал дед, тяжело кашляя и сплевывая
поминутно мокроту. -- Потому что он любит свое дело больше всего на свете.
Потому что он мудр и жаден, как сатана. Потому что ему очень везло всегда.
Ему и с этой девочкой повезло.
-- Я не понимаю вас, -- сказал Джузеппе. -- Отец говорит, что
Страдивари принял у своего учителя Амати дьявольское знание.
Андреа долго надсадно кашлял, потом засмеялся:
-- Твой отец приходится мне сыном, и уж кому, как не мне знать, что он
трусливый и глупый человек. Не верь ему. Всю жизнь он всего боялся -- бога,
людей, трудностей, меня, а теперь, когда лупит тебя, начинает помаленьку
бояться и сына. Если ты хочешь стать настоящим мастером, тебе надо уйти из
дома.
-- Как же я буду жить? Мне ведь только двенадцать лет? -- спросил
Джузеппе, и на глаза его навернулись слезы. -- У меня кружится голова и
теснит в груди, когда я поднимаюсь бегом по лестнице.
-- Мальчик мой, поверь, что нет покоя и счастья в тихом сытом
убожестве. Ты можешь преодолеть свою немощь, только став больше самого себя.
-- Разве человек может стать больше самого себя? -- спросил с испугом
Джузеппе.
-- Может, -- устало кивнул Андреа. -- Я прожил глупую, беспутную жизнь,
но сейчас нет смысла жалеть об этом. Одно знаю я наверное -- творения рук и
сердца делают человека всемогущим, всесильным и бессмертным.
-- Руки мои слабы, а сердце немо. Что могу я создать и оставить людям?
-- Но слух твой тонок, а ум быстр и пытлив, и душа твоя исполнена
добра. И если ты запомнишь, что для учебы нет дня завтрашнего, а есть только
сегодня, то через десять лет ты будешь большим мастером и познаешь счастье
свершений...
Джузеппе простер к деду тонкие, худые руки:
-- Но вы не встаете с постели и глаза ваши незрячи, а отец не хочет
учить меня, он хочет отдать меня в монастырскую школу. Как могу я учиться и
приблизить час свершений?
Андреа хрипло, с грудным присвистом засмеялся:
-- Твой отец тебя ничему научить не может. Он плохой мастер. Попомни
слово мое: если ты послушаешься меня, то спустя время твой отец будет
подражать тебе и жизнь его догорит под сенью твоей славы.
-- Но кто же откроет мне путь истины и свершений? -- спросил с горечью
Джузеппе. -- Ведь не станет же меня учить Страдивари?
-- Нет, мой мальчик, не станет тебя учить этот большой мастер. Сейчас
он не возьмет тебя потому, что ты мало знаешь и мало можешь...
-- А если я подучусь? -- с надеждой сказал мальчик.
Андреа покачал маленькой седой головой:
-- Тем более. Тебе, Джузеппе, не повезло -- у Страдивари выросли
бездарные дети...
-- Не понимаю, -- удивленно раскрыл черные быстрые глаза мальчик.
-- У тебя могла быть единственная возможность стать учеником синьора
Антонио -- если бы хоть один из его сыновей унаследовал талант отца. Тогда
бы он не побоялся взять тебя в ученики, и с годами, в соперничестве, вы
узнали бы, кто из вас лучший. Но Страдивари уже знает, что он сможет
передать детям только свои записи и тайные средства мастерства -- сами они
ничего открыть не могут. А отдать свое знание молодому Гварнери не позволит
ему сердце.
-- Разве каждому, кто алчет, дано обрести клад? -- с сомнением
прищурился Джузеппе.
Андреа прикрыл тяжелые коричневатые веки, на лицо его легла печать
томления и горечи, он еле слышно прошептал:
-- Знание, мой мальчик, не клад и не дуэльный выигрыш, но обиталище
духа твоего, и возвести его надлежит в труде тягостном и страстном...
Старик задремал, но мальчик положил ему на плечо руку и настойчиво
спросил:
-- Скажите, разве Страдивари -- мастер лучше вас?
Андреа Гварнери глаз не открыл, и только легкое дрожание век выдавало,
что он не спит. Потом он разлепил бескровные губы:
-- Да, Джузеппе, Страдивари мастер лучше меня.
-- Но когда вы выпиваете фьяску кьянти, то кричите, что он жулик, а вы
мастер от господа бога.
-- Это не я кричу, -- сказал Андреа, -- это вино и глупость из меня
кричат. Тебе долго жить надо, мой мальчик, и жизнь предстоит тебе нелегкая.
Запомни навсегда -- люди, для которых работает талант, не в силах оценить
его по тому, что талант мог бы сделать. Они судят всегда по тому, что он уже
сделал. А теперь я устал и хочу спать. Оставь меня...
-- Но вы не сказали, что мне делать! Как мне жить?
-- Этого я не знаю. Хотя советую от души: завтра на рассвете в Мантую
уходит мальпост. Уговори кучера или беги пешком, но до Мантуи доберись и
разыщи мастера Джизальберти. Передай ему мою предсмертную просьбу -- сделать
из тебя человека. А лет через пять возвращайся и сходи поклонись Страдивари.
Чем черт не шутит -- может быть, он возьмет тебя. Никто ведь не знает своего
будущего.
* * *
Подробно объяснив ситуацию Лавровой и дав ей установку на допрос
Содомского, я решил послушать, посмотреть на его поведение со стороны -- при
лобовом столкновении неизбежно утрачиваются какие-то нюансы поведения.
Александр Еремеевич Содомский пришел, как его и приглашали, ровно в 15
часов. Ярко-розовые щечки его прямо стоп-сигналами вспыхнули в дверях. Он
снял свою нерповую шапку-пирожок, переложил ее на сгиб левой руки -- как
наполеоновскую треуголку -- и чинно сказал:
-- Моя фамилия Содомский. Честь имею кланяться. Лаврова засмеялась
ехидно и спросила:
-- Я не поняла -- вы со мной здороваетесь или прощаетесь?
-- А что такое? -- быстро осведомился Содомский.
-- Ничего, -- невозмутимо ответила Лаврова. -- Просто последние
несколько лет этот оборот был принят как формула прощания.
-- Да? -- удивился Содомский. -- Кто бы мог подумать! У меня получилось
с вами, как у одного моего знакомого, который по утрам говорил своему
соседу-участковому "Добрый вечер!", пока тот не спросил его, в чем дело. И
тот искренне объяснил ему, что, когда видит милиционера, у него темнеет в
глазах.
-- А у вас от нашего вида тоже темнеет в глазах? -- поинтересовалась
Лаврова.
-- Боже упаси! -- с яростной экспрессией воскликнул Содомский. -- Тот,
у кого чиста совесть, может быть в этих славных стенах совершенно спокоен.
-- Иногда спокойствие прямо связано с тем, что человек плохо помнит
свое прошлое, -- невозмутимо сказала Лаврова,
-- Истинная правда! -- твердо заверил Содомский. -- Сколько мне таких
людей встречать приходилось!
Этот ласковый въедливый нахал мне сразу не понравился. Есть такой
генотип -- полногрудые, белотелые оранжево-рыжие нахалы с вечно розовыми
щеками и сладким вкрадчивым голосом. Их природа как будто специально создала
для ролей негодяев в провинциальных театрах. Но ничего, в жизни они тоже
поспевают.
Содомский между тем снял пальто, неодобрительно покосился на вешалку --
вбитый в стену гвоздь, и спросил вежливо:
-- Простите, а у вас плечиков не найдется?
-- Не найдется, -- отрезала Лаврова. -- Когда приходите в общественное
место, надо снимать пальто в гардеробе.
-- Истинная правда, -- согласился Содомский. -- Но когда приходишь в
такое общественное место, из которого неизвестно куда пойдешь дальше, лучше,
чтобы пальто было под рукой. Ха-ха, это я так шучу.
-- Прекрасные у вас шутки, -- покачала головой Лаврова. -- Правда, в
тех неизвестных местах, куда наши посетители иногда отправляются, плечиков
для пальто тоже не дают. Ха-ха, это я не шучу.
-- Там это уже не страшно. Как говорится, бытие определяет сознание, --
сказал Содомский и сбил щелчком какую-то несуществующую пылинку с лацкана
хорошо отутюженного пиджака. -- Кстати, я вас хотел спросить, если можно...
-- Можно, -- сухо ответила Лаврова.
-- Вы не знаете случайно, в Нью-Йорке есть женщины -- офицеры полиции?
-- Есть. А что?
-- А, жаль! Я-то думал, что это только наше социальное завоевание. Это
же ведь подумать только -- женщина, возвышенно-утонченное создание, ловит
жуликов!
-- Ну, вот подумали только, и хватит. Назовите свое имя, отчество,
фамилию, время и место рождения, род занятий...
-- Ай-я-яй, какая у вас плохая память при вашей очевидной молодости! --
засмеялся Содомский. -- Я же пять минут назад представился...
Смеялся он тоненько, с радостным подвизгиванием, чуть захлебываясь от
удовольствия и веселья. Я понял, что он решил любой ценой вывести Лаврову из
себя -- умному жулику с нервным следователем всегда проще орудовать. И
вмешиваться пока мне было рано, важно, чтобы Лаврова сейчас сама внесла
перелом в разговор. А она улыбнулась светло, безмятежно и добро сказала:
-- Слушайте, уважаемый, на мой взгляд вы уже лет восемь лишнего на
свободе ходите. Вы себя тише ведите! И на вопросы мне отвечайте...
-- А что такое? Я же пошутил! -- сразу отступил к своим траншеям
Содомский.
Я тихо сидел за своим столом, не поднимая глаз, смотрел в газету.
-- Вы со своими девицами шутите! -- резанула Лаврова. -- А мне будьте
любезны подробно отвечать на вопросы. Итак...
Содомский прижал к полной груди короткопалые пухлые ладошки:
-- Так разве я не хочу? Пожалуйста! Меня зовут Александр Еремеевич
Содомский, 1926 года рождения, образование -- незаконченное высшее, место
работы -- Министерство культуры...
Лаврова оторвалась от анкетной части протокола, внимательно стала
вглядываться в Содомского, и длилось это, наверное, не меньше минуты, пока
тот не начал ерзать на стуле,
-- Что? -- спросил он на всякий случай.
-- Скажите, это не вы главный специалист по охране памятников культуры?
-- серьезно спросила Лаврова,
-- Нет, у меня работа организационного типа.
-- А точнее? -- настырно интересовалась Лаврова. Содомский помялся,
потом невыразительно забормотал:
-- Я старший распространитель Центральной театрально-концертной кассы.
Кстати, вы не хотите завтра сходить в театр на Таганке? Идет пьеса Дина
Рида, желающие записываются за месяц вперед. Очень способный автор -- раньше
он был лабух, пел песни, а теперь вдруг написал пьесу и -- представьте себе
-- бешеный успех...
Я быстро загородился газетой, а Лаврова не выдержала и в голос
захохотала. Содомский на всякий случай тоже захихикал, настороженно спросил:
-- А что такое?
-- Слушайте, Содомский, у вас же все-таки незаконченное высшее --
нельзя быть таким невеждой. Джон Рид -- слышите, не Дин Рид, а Джон Рид --
написал повесть пятьдесят лет назад и вскоре умер. А уж потом по повести
сделали инсценировку. Так что гастролировать у нас с песнями он не мог.
Содомский облегченно вздохнул:
-- Умер? А я-то подумал, что вы на меня снова обиделись.
-- Так, скажите мне, давно ли вы работаете распространителем. И при
каких обстоятельствах вы попали на это место?
-- Ой, я работаю так много лет, что точную дату вспомнить трудно. А
попал обычно -- пришел в отдел кадров, и меня приняли.
-- Кем вы работали до этого?
-- Я был концертным администратором в филармонии.
-- Почему вы сменили работу?
-- Здоровье, плохое здоровье -- вот единственная причина. Меня в
молодости не взяли в армию из-за того, что у меня килевая грудь, -- и,
видимо, для пущей убедительности Содомский ткнул себя в пухлую грудь
ладошкой. -- У меня конституция интеллигентная.
-- Интеллигента в первом поколении, -- сказала Лаврова. -- Скажите, с
кем из исполнителей-солистов вы работали?
-- Со мной работали многие. Можно так и записать -- ряд видных
советских музыкантов.
Лаврова усмехнулась и спросила:
-- А Иконников с вами работал?
-- Конечно. Он тоже в свое время был неплохим скрипачом, но что-то ему
не повезло. У него был очень плохой характер.
-- Почему вы расстались с Иконниковым?
-- Мы не могли сработаться. Я же вам говорю -- у него был склочный
характер, и как все недотянувшие вожди и гении он страдал манией
подозрительности.
-- Поясните следствию эпизод с пропажей скрипки из репетиционного
фонда.
Содомский закатил вверх свои бледно-голубые, почти белые глаза, потер
рукой лоб, старательно изображая мучительное воспоминание.
-- С какой скрипкой? -- он явно тянул время, обдумывая позицию.
-- Первой трети восемнадцатого века, предположительный автор --
Бергонци или Винченцо Панормо. Взята вами на имя Иконникова. И якобы утеряна
в троллейбусе.
-- А-а! Вот вы о чем! Значит, вы тоже слышали об этой чепухе? Это был
такой же Бергонци, как я Джон Рид.
-- Следствие располагает заявлением скрипичного мастера Батищева.
-- Давайте, я вам напишу заявление, что позавчера видел на жене
Батищева алмаз "Орлов". Тогда следствие будет располагать и такими
сведениями.
-- Это называется ложный донос, -- сказала Лаврова. -- И к следственным
сведениям не имеет отношения.
Ах, досадно! Здесь Лаврова допустила явную промашку, и сейчас Содомский
ее за это накажет. Он тихо засмеялся и сказал почтительно:
-- Если мне будет позволено, замечу, что вы сильно увлеклись. Пока что
скрипичный мастер Батищев и распространитель билетов Содомский, сидя на этом
стульчике, юридически совершенно равноправны: оба они достойные, ничем не
скомпрометированные граждане. И не простые, а советские, то есть обладающие
всеми гарантиями их безопасности, чести и достоинства. Пока вы не докажете,
что я, наоборот, плохой гражданин. А это вам может удаться, когда рак на
горе свистнет.
-- Ну, а фальшивые золотые монетки вас не скомпрометируют? -- спросила
Лаврова, и это было тактическое отступление, перегруппировка сил на ходу.
-- Нет, -- уверенно сказал Содомский. -- Я уже слышал, что этот дурак
Дзасохов распространяет про меня порочащие слухи. Но на чужой роток не
накинешь платок. Дурак, он и есть дурак. К тому же типичный образец
жулика-неудачника. Я бы нисколько не удивился, если бы узнал, что это он
украл у Полякова скрипку.
-- Почему?
-- Потому что умный жулик отличается от глупого тем, что берет не то,
что плохо лежит, а то, что можно украсть без всякого риска. А скрипка эта
будет в розыске хоть сто лет -- до тех пор, пока кто-то с ней не попадется.
-- Конечно, она ведь не лежала грязная, безымянная, всеми забытая в
кладовке репетиционного фонда, -- ухмыльнулась зло Лаврова.
-- Ну, если вам удобнее думать так, то можно и такой пример привести,
-- откровенно нагло сказал Содомский.
-- А что вы делали в ночь, когда произошла кража скрипки?
-- Позвольте узнать, когда произошла кража.
-- В ночь с пятнадцатого на шестнадцатое октября.
-- Я в эту ночь спал у себя дома.
-- Кто-нибудь может это подтвердить? Содомский засмеялся:
-- А это и не надо подтверждать. Если я вам говорю, что спал у себя
дома, -- значит это так. А если у вас есть сомнения в этом -- то вы
докажите, что я, наоборот, дома не спал и занимался чем-то другим.
-- Совершенно резонно, -- согласилась Лаврова.
-- Кроме того, вам только показалось, что я такой плохой человек.
Конечно, я не ангел, но вы мне попробуйте показать ангела. У всех есть
какие-то грешки, у всех есть заклеенные странички в биографии. Вот у вас,
например, что-нибудь тоже было в жизни, о чем вы не станете кричать на
перекрестках.
-- Кричать на перекрестках ни о чем не стоит. Это с точки зрения
общественного порядка было бы неправильно, -- заметила Лаврова.
-- Если бы люди кричали на перекрестках о своих грехах, общественный
порядок в конце концов от этого только бы выиграл, -- весело сказал
Содомский. -- Но люди охотнее говорят о чужих грехах, Кстати, вы обратили
внимание на мою фамилию?
-- А что?
-- Нет, ничего, просто я хотел вам напомнить, что господь бог обрушил
огонь и серу на Содом и Гоморру потому, что там не нашлось десяти праведных
людей. Я не поручусь за судьбу никакого города, если бог вдруг надумает
повторить эту дурацкую проверку.
Лаврова покачала головой:
-- Мне кажется, что ваш пессимизм -- в чистом виде продукт вашего
отношения к людям.
-- Что делать? Не я ведь их создал такими. И вообще, будь я
следователем, я бы в первую очередь тряс самых безгрешных на вид людей,
потому что безгрешных людей не бывает, и чем человек больше похож на ангела,
тем кошмарнее ложь он скрывает.
-- Да-а, поганенький взгляд у вас на людей... -- сказала немного
растерянно Лаврова. -- К счастью, бодливой корове бог рогов не дает.
-- Может быть, -- спокойно согласился Содомский. -- Вот вы мне скажите
-- за время расследования хотя бы этого дела, кого вы больше встретили --
хороших людей или плохих?
-- Плохих, -- ответила Лаврова.
-- Ну! А я что говорю? -- обрадовался Содомский.
-- Ерунду! -- отрезала Лаврова. -- Если бы я искала не скрипку
"Страдивари", а утраченный манускрипт, и при этом не была инспектором
уголовного розыска Лавровой, а называлась профессором филологии Ираклием
Луарсабовичем Андрониковым, то я бы встретила наверняка множество
прекрасных, добрых, умных и честных людей. Но я ищу украденную, слышите --
украденную вещь, и из-за этого должна слушать ваши сомнительные откровения
вместо того, чтобы в это время поговорить с каким-нибудь приятным и умным
человеком.
-- Значит, я человек неприятный? -- спросил Содомский.
-- Вы уж простите меня за откровенность, но вспоминать о вас с особым
удовольствием я не стану. Содомский довольно засмеялся:
-- Как говорится, насильно мил не будешь. Но что толку в приятности?
Самый приятный человек, которого я знаю, -- это Гришка Белаш. Он
действительно хороший парень. Но я уверен, что и у него какая-то гадость в
биографии имеется.
-- Почему вы так думаете? -- сердито спросила Лаврова.
-- Не знаю, так мне кажется. Кроме того, не стал бы он запросто так с
Иконниковым нянькаться. Я думаю, у них какие-то делишки были...
Нет, это было не случайное сравнение, это был не просто подвернувшийся
аргумент в споре. Такая фраза -- это заявление. Пора было вмешаться мне. Но
Содомский сам неожиданно повернулся на стуле в мою сторону и с